О свободе

Позитивное право как нереализованный шанс на справедливость для всех.

Уж прости меня, дорогой читатель, но именно «нереализованный»...
Жизнь человека, и как отдельного индивида, и как части социума, всегда была подчинена определенным правилам, происходящим то ли из исторически обусловленных установок, то ли из ситуативных предпочтений менеджмента, то ли из частных планов удачливого всадника, получивших статус «всеобщих» вследствие искусных манипулятивных приёмов последнего.
Безусловно, роль предустановленных правил жизни невозможно переоценить. Вряд ли кто-то, кроме фантастов и сумасшедших, в состоянии представить, как могла сложиться история человечества в случае, если бы каждый действовал по собственному усмотрению, не проникаясь на определённом этапе нуждами и интересами сопланетников.
Вопрос свободы пал в сражении с вопросом необходимости. Старая формула «моя свобода заканчивается там, где начинается твоя», которая в той или иной форме озвучивалась и реализовывалась с древнейшей времён существования человеческой цивилизации, достаточно чётко обрисовывала контуры дозволенного в рамках социального консенсуса. И ведь ничего не скажешь - сработало! Стадо человечье выжило, и, как и заповедал Творец, размножилось неимоверно.
Вот только всю дорогу разум смущало одно обстоятельство, а именно - отсутствие возможности создавать себе возможности, не взирая на исходные компоненты. Или, проще говоря, внутреннее рабство у себе подобных.
И горькая шутка Господа заключалась в том, что, если исходить из логики доступной нашему пониманию, рабство как явление в обязательном порядке должно подразумевать параллельное существование такой категориальной штуки, как «господство». Причём «господство» не отягощенное признаками того же «рабства». В случае же с человечеством невозможность «свободы unlimited» автоматически и безоговорочно исключала такой вариант.
Неизвестно достоверно, была ли такая участь предусмотрена в проекте «неделя священнодействий» изначально, или это результат ловких манёвров одного неглупого пресмыкающегося, но, как бы там ни было, имеем то, что имеем: образец общества тотального рабства, отличающегося исключительно наполненностью потребительской корзины. Грустно. Даже, скорее, печально. Но - заслуженно.
Закольцованность взаимозависимостей каждого из землян порождала непреходящее чувство неудовлетворённости собой, которое, в свою очередь, заставляло субъекта, излучающего сии эманации, ставить перед собратьями по ярму вопросы о смысле такого варианта бытия.
Любому из нас знакомо вечное «каков смысл нашего существования?», приобретшее с недавних пор удивительно подходящую для постиндустриальной реальности форму «в чем сила, брат?» Ставя перед собеседником этот вопрос, вопрошающий не столько стремится к ответу, суть которого ясна и без привлечения сложной философской лексики, сколько просто чудесно убивает время, заодно демонстрируя степень личной озабоченности будущим сообществ разных масштабов.
Но кто бы мог подумать, что бессмысленность вопросов о смысле и должна в итоге породить ту единственно верную эпистемологическую формулу, объясняющую причины невозможности её объяснить. Несколько странно звучит? Возможно, но и речь ведь идёт не о хорошем рецепте глазуньи.
Попробуем разобраться в деталях извечной проблемы человека, почти смирившегося со своим бессилием и неудачами в успешной реализации попыток уловить момент проявления абсолютной личной (индивидуальной) свободы, позволяющей в полной мере воспользоваться отпущенным для жизни веком.

1

Итак, вопрос первый: рождён ли каждый из нас рабом?
Чтобы ответить на него, не стоит тут же обращаться к собственному эго, исключающему безусловное согласие с такой гипотезой. Гордость, нестабильная самооценка, компаративные опыты, воображение - все это низвергнет соглашающегося с возможностью изначального рабства в геенну огненную отсутствия жизненных ориентиров, заготовленных на всякий случай обществом демократических ценностей.
К сожалению, я не могу, а, следовательно, и не смею предложить читателю готовый и эффективный фильтр, с помощью которого можно было бы убрать (при желании ответить более-менее объективно на первый из исследуемых вопросов) густой и информативно бесполезный осадок, состоящий из предрассудков, страхов, привычек и предпочтений.
Но, что мне безусловно под силу, так это побыть эдаким «зеркалом сознания», отражающим лучи личных заблуждений, возникающих из вышеперечисленных барьеров на беговой дорожке «закольцованного рабства».
Итак, появлению любого человека предшествует наличие чьей-то воли. Воля эта, какими бы причинами она ни была порождена, зависит в своём проявлении от воли других, не связанных жизненно неразрывными нитями субъектов, которые в той или иной степени побуждают волеизъявителя принимать решение по поводу возможности появления (сотворения) будущего потенциального потомка.
Родители зачастую сами ещё являются детьми (что отражает определенную логику существования мира живых организмов вообще), и уже в силу этого, а также неуёмного желания совершать личные ошибки, а не пользоваться многотомным собранием тысячестраничных фолиантов, написанных  предшественниками, заставляют себя совершать выбор то ли в пользу продления рода, то ли прерывания, как говорили на просторах одной славянской империи, «интересного положения».
То есть, каждый рождённый - это результат выбора. Морального, физиологического, финансового - не важно. В любом случае - чужого, не сопряжённого с зачатым и рождённым, выбора.
«Ну и что?» спросит дотошный и заскучавший читатель, грея ладони о чашку с остывающим чаем. А ничего. Нет, действительно - ничего. Случайность появления на свет Божий любого из нас вряд ли вызывает у кого-то объективные сомнения. Предопределённость - это не та черта, которая вскормила человечество, хотя нельзя отрицать просто таки дикое стремление людей к ней.
Но я стараюсь вести речь о тех реальных факторах, которые и позволят попытаться ответить на главные вопросы собственного бытия, так мучительно терзающие наши души.
Суммируя те негромоздкие, но вряд ли реально успешно оспариваемые выводы, которые описаны чуть выше, я без каких-либо колебаний утверждаю, что каждый человек задумывается, зачинается и рождается вне его собственной воли. Исходя из этого, говорить о наличии какой бы то ни было свободы для человеческого индивида на данном этапе бессмысленно (если, конечно, ты не политик).

2

Переходим к вопросу номер два: воспитывается ли человек рабом в процессе своего становления на этапе детство-отрочество-юность?
Здесь, конечно, всё покажется гораздо более сложным, в силу как раз абсолютно объективных причин, сопровождающих постадамитов на этих возрастных отрезках. Никто ведь не станет спорить с тем, что, не обладая личным жизненным опытом и минимально необходимым багажом знаний, ребёнок подвергается всяческой обработке со стороны представителей системы «родители-педагоги-старшие сородичи».
Но точно также нельзя отрицать наличия не менее объективированного эдакого «бунтарского» духа в поступках пубертатной прослойки исследуемого контингента.
Яркие образы, базирующиеся на идеях выдающихся предшественников; погружение в среду крайне симпатичных и воинствующих литературных и кино- героев; идеалистические настроения, щедро подпитываемые миром циничных взрослых - все это придаёт удивительной динамики нестабильному в своих предпочтениях подростковому и юношескому уму.
Казалось бы, именно эта нестабильность и должна служить основным ориентиром для ответа на второй вопрос, ибо свобода подразумевает возможность действовать, не сообразуясь с контурами окружающего мира.
Но! Опять это треклятое «но!», убивающее самую светлую идею в зародыше, пуская в её корни яд оправданного скепсиса. В данном случае таким ядом выступает определённо четкая взаимосвязь между впитывающим в себя, как губка, интеллектом генерализированного субъекта из выделенной в качестве предмета исследования аудитории, и примерами для вдохновения и бихевиорального наследования.
Молодые люди, обучаясь в учреждениях системы всеобщего образования, подвергаются тщательной обработке со стороны общества, желающего вживить в каждого ученика-студента-etc своеобразный чип с «источником управляемого поведения». Нельзя сказать, что такой подход пронизывает процесс воспитания копьем антигуманности или безусловного подчинения, но точно также нельзя отрицать то простое обстоятельство, что молодых людей во все более жёсткой форме укладывают в «прокрустово ложе» стандартизированных поступков, никак не возвышающих человеческий дух до высот, на которые, скорее всего, надеялся Вышний в пятницу перед великим отдыхом.
Завуалированное рабство, которым пропитаны самые прославленные произведения искусства, выполняет свою пресекающую функцию, заставляя ещё не отягощенную личными ошибками и достижениями молодежь встраиваться в зачастую бескритериальные формулы чужого успеха, базирующегося на чьих-то скрытых от подавляющего большинства наблюдателей неудачах. Всемирный баланс, который женщины и священники так любят называть музыкально-чувственным термином «гармония», требует определённой компенсации за каждое реализованное в рамках собственной жизни, как личного проекта, счастье.
Таким образом, с не менее обоснованной уверенностью можно заявить о том, что и на данном возрастном этапе человек вряд ли является свободным в своих поведении и мышлении, и, соответственно, его образ жизни характеризуется стремлением к рабству, пусть и сопровождающимся агрессивной тягой к проявлениям абсолютной свободы, подаваемой в виде некоего афродизиака.

3

На очереди следующий, третий вопрос, затрагивающий, как должно показаться любому здравомыслящему человеку, самый плодовитый возрастной отрезок его жизни: зрелость - это филигранная огранка рабства или освобождение от него?
С детства люблю историю Древней Греции в любых её проявлениях: мифология, материальные объекты, литература и искусство, поведенческие предпочтения... Вы спросите, к чему это я? Да всё к тому же: к попытке ответа на третий вопрос (хотя в таких вкусных и живительных источниках можно найти объяснения и миллиону других непонятных явлений).
У греков существовало понятие возраста «акме», то есть самого прекрасного периода человеческой жизни. Гендерный подход определял некоторые нумерологические различия в нем по отношению к мужчинам и женщинам, но в большей своей части эти варианты совпадали.
А ещё великий греческий учёный Пифагор различал несколько возрастных периодов в жизни мужчин и женщин. Здесь различия были более существенными, так как математик не мог позволить себе уж слишком обобщающих и размытых результатов. Но не суть.
Я веду речь о том, что в обоих вариантах возраст зрелости почитался как самая счастливая пора в жизни. Не забываем того факта, что древние греки, (в отличие от современных человеческих сообществ) более всего ценили в человеке ум. Нет, здоровые тело и дух также были предметами их поклонения, но ум - это была основа основ.
Именно на этом временном отрезке замечательный человеческий разум и достигает своего функционального пика, преобразовывая не слишком хорошо очищенные от коннотационных суррогатов сущности бытия в идеи кристальных понятности и чистоты, которыми можно пользоваться в течение всего периода пребывания в роли элемента замкнутой системы «произвожу-потребляю».
На выходе, в принципе, мы все получаем точно то же, что имели на входе, но уже украшенное ростками реализованной в виде творчества, не важно в какой именно сфере деятельности, свободы.
Да! Вот оно! Сдаётся, что наконец-то человек обрёл искомое, пусть и положив ради этого на плаху времени несколько миллиардов человеко-часов. Но давайте, проверки ради, попытаемся измельчить камень уверенности в порошок истины.
Итак, безусловно обретя опыт предшественников, и щедро сдобрив его соусом из личных «побед-поражений» (ничьи не будем учитывать в силу извечной человеческой тяги к успеху или трагедии), повзрослевший искатель идеалов внутренней свободы становится носителем выдающегося достижения: ему начинает казаться, что жизнь - это выбор, причём - ЕГО (ЕЁ) выбор, а так выписанная формулы бытия уже подразумевает наличие свободы от мнения окружающих, что, в свою очередь, позволяет определять такую свободу, как стремящуюся к бесконечности.
В то же время, вся структура реального поведения взрослого человека, если взглянуть на неё с точки зрения внесистемного наблюдателя, обладает одним крайне удручающим свойством - подчинённостью знаниям, причём как априорного характера, так и постериорного. Такой вывод следует из того простого обстоятельства, что любой из «homo sapiens» не готов к автономному существованию вне человеческой среды, так как такая возможность существует исключительно в условиях изначального созидания чего-либо на просторах, не отмеченных наличием даже идеи такого созидания. Речь идёт об идеальном «ничто», которого нынче днём с огнём не обнаружить, и, соответственно, сама мысль о возможности что-то там «начать сначала» является не более, чем очередной хорошо отрепетированной иллюзией на продажу.
Таким образом, и на данном возрастном этапе вряд ли мы можем говорить о наличии или даже возможности наличия внутренней свободы для человека.

4.

Переходим к четвёртому (ох, приходится выбредать за рамки общечеловеческого преклонения перед троицей) вопросу. Учитывая предыдущие, он понятен и чёток: старость - это время для свободы или свобода от времени?
Становясь старше, нам все реже хочется использовать лексему «старость» к возрасту, не подошедшему вплотную чуть ли не к столетию. И это, в принципе, достаточно легко объяснимо с точки зрения общечеловеческого нежелания слишком уж близко соприкасаться со смертью, которая подводит итоги как этого, так и остальных отрезков жизни.
Да, умереть любой из нас может и в более цветущем возрасте, но логичнее всего сделать это всё-таки в старости.
Как видите, я попытался связать в логическую цепочку смерть и предпочтение в выборе её варианта.
Мой любимейший из русских поэтов Николай Гумилёв в своём великолепном стихотворении «Выбор» написал когда-то «...но молчи! Несравненное право - самому выбирать свою смерть». Ему, ещё столь молодому на момент написания этого произведения, казалось, что наивысшей степенью проявления внутренней свободы человека являлось наличие права на выбор смерти.
Ах, как же нам хочется самостоятельно решать вопрос со своим уходом из этого мира! Причём, это касается, в том числе, и тех, кто не знаком с творчеством прекрасного, но, к сожалению, не оценённого человечеством, поэта.
И что здесь скажешь? Свобода в таком её варианте действительно существует, что подтверждают многочисленные случаи суицидов, распространённые в любой социальной среде, вне зависимости от нации, религии, благосостояния и климатических условий.
Неужели, весь ряд самоубийств - это всего лишь реализованная свобода? И не по этой ли причине практически все мировые религии резко осуждают суицид, наряжая его в одежды «греха непрощенного»?
Кто знает... Кто знает.
Но я вернусь к размышлениям относительно возможности свободы для человека в старости.
Ежедневная и практически неограниченная возможность прекратить своё земное существование - есть ли это свобода? Как по мне, то не очень. Гумилёв, сам, очевидно, о том не подозревая, блистательно верно назвал такую возможность «выбором», ибо именно выбор наиболее точно характеризует (в обсуждаемом выше аспекте) как внутреннее содержание поведенческого акта, так и его внешнее выражение.
Смысл конструкции «свобода выбора» крайне сомнителен, так как свобода как таковая, в её квинтэссенциальном явлении, не требует наличия выбора в качестве обязательного своего элемента.
Свобода - это не осознанная необходимость, а отсутствие необходимости как таковой.
Именно поэтому мы уже имеем веские основания говорить о том, что старость наиболее близка к соприкосновению со свободой.
Безусловно, количество личных и социальных якорей, которые мы разбрасываем на протяжении своей жизни, с возрастом увеличивается до неимоверных показателей, но тем не менее, именно тот факт, что, только на расстоянии вытянутой руки от старости, человек наконец-то реально свободен в решении самого главного, так жутко отягощающего всю его предыдущую жизнь, вопроса: а нужно ли мне хоть что-то для того, чтобы остаться хоть кем-то?
И всё же, как бы там ни было, исходя из вышеизложенного, я уверен в том, что человеку свобода как «элемент по умолчанию» несвойственна, в отличие от стремления к ней. Вот тут-то я и перейду к основной части повествования, не претендующего на научную значимость, но позволяющего мне позабавляться с нарративными возможностями, кои мне предоставляет это странное скопище, называемое человечеством.