Ведьмина любовь

Денёк выдался, как праздник, солнечный, сверкающий. Весь  вчерашний  вечер  очёсывала  зима  большую  жирную  тучку,  всю  ночь  крутила  пологую  пряжу  и  вязала  деревьям  пуховые  шапки  да  рукавицы. А  для  красы  и  прочности  всучила  в  пряжу  серебряную  нитку.  К  утру  набросила  на  берёзы  белые  шали  с  длинными  кистями,  и  горела  на  них  теперь  сверкающая  нитка  так,  что глазам  было  больно  смотреть.


Грех в такой  день  толкаться  с  сутеме  ларька. Стоять  было  зябко, но  на  душе  отрадно  от красоты  величавой. Уже  целый  час  ждали  хлебовозку, задерживалась  она  нынче. Все деревенские новости обсудили,  пока  стояли.  Но  главная  новость  была  ещё  впереди,  она  мчалась  по  снежному  насту  навстречу  бабьей  толпе.


— Глянь, Наталья, никак твоя девка, как угорелая,  летит. Не  стряслось  ли чего? — толкнула  одна из  женщин  товарку  в  бок. Наталья побледнела, неуклюже растопырила  руки  и  вся  подалась  навстречу  своей  любимице. Не  добежав  метров  тридцать  до  магазина,  девочка  пронзительно  и  тонко  закричала:


— Мамка, радость-то  какая:  ведьма  померла!  У  себя  в  сенях  застыла... Ух  и страшная!


Наталья  неловко обняла  девочку  и захлюпала. Её  крупные  слёзы  блестели на солнце,  она не скрывала их и  не  вытирала. Бабы  понимающе  смотрели  на  неё,  крестились. Вдруг на её губах появилась злая улыбка, она вздрогнула, оттолкнула дочь и опрометью  побежала  домой.  От  мороза  и  бега  захватывало  дух,  злая  улыбка  сменилась  счастливой.


В  избу  она  вошла  с  растерянной  глупой  улыбкой. Но  николай, к  счастью,  ничего  не  заметил. Он  сидел  спиной  к  порогу  и  смолил  дратву. На  жену  он  не  обратил  никакого  внимания. Она потопталась у порога, переставила  зачем-то  веник  из  одного  угла  в  другой  и тихо  вышла. В сенях  на  лавке  нашла  замок  и  заперла  дом,  а  ключ  крепко  зажала  в  руке. С выражением того же злорадства она медленно  пошла  было  к  магазину,  но,  увидев  бегущего ей  наперерез  Степана, остановилась.


— Николай  дома? — выдохнул  мужик.


— Нет  его.  В  город  к  сыну  поехал, — сухо  отрезала  Наталья.


— В какой такой город, я же  видел  его после  электрички. Чего  ты  темнишь? Дело  у  меня  к  нему  срочное.


— Какие вы все деловые... Небось, выпить загорелось. Так у нас нет ничего. Или  разлучница  прислала за  ним  своего  верного пса?


— Нет уж  её  теперь,  померла  она  нынче  ночью.  В  морг  надо  везти,  а  никто не  хочет...


— Лишнюю  дозу,  значит,  хватанула.  Ведьма,  а  вот  не  рассчитала... Говоришь, некому  за  ней  теперь  поухаживать?  Куда  же  вы  все,  кобели,  поразбежались? Она  ведь  вам  всем  за  бутылку  водки  уважение  оказывала... А  тебе  чаще других  перепадало.  Или  моему  доставалось  всё-таки  больше?


— Не  говори глупости, Наталья.  Выпивал  я у  неё, это точно, а  больше у нас ничего не  было. А Николая она и  в дом не пускала. Вот те крест! — простодушно  побожился  Степан.


— Не  пускала,  значит.  Может,  и  так,  только  и  без  того  крови  моей  попила  вволюшку.  Должно, за мои  слёзы  и получила  собачью  смерть,  ведьма проклятая, —  крикнула  Наталья  ехидно.


Николай  услышал  шум  и  высунулся  из  форточки.


— Что  случилось,  Степан?  Заходи  в  дом,  чего  ты  там  с  бабой  лаешься? — тревожно  спросил  он.


— Зайдёшь  к  тебе,  как  же!  На  замок  ты  запертый. Слышь,  Николай, Светлана нынче  ночью  преставилась. В  морг  вести  некому.


— Никуда  он  не  пойдёт!  А  ключ  вот  он.  Попробуй  вырви! — женщина  разжала и снова  сжала  ладонь.


— Степан,  возьми  там  ломик  у  курятника  и  ковырни  пробой, — крикнул  Николай.

Но Наталья с  быстротою  молнии  метнулась  к  сараю,  схватила  вилы  и угрожающе  направила  на  мужика:


— Только  посмей!  Насажу,  как  охапку  соломы!


Степан  попятился  от  неё,  пробормотал :


— Совсем  очумела,  дура!


Он  попытался  отодвинуть  зубья  вил,  но  Наталья  поставила  их  снова  на  уровень  его  живота. Николай  наблюдал  эту  сцену  из  окна  веранды. Он  знал, что  жену  невозможно  уговорить. Огляделся,  размышляя,  что  бы  ему  придумать.  Простая  мысль  осенила  его. Он  разбежался  и,  всем  телом  ударившись  в  дверь,  выбил  пробой  и  упал  в  снег.


Бежали по самой короткой дороге, через  пустырь. Снег,  не  успевший  покрыться  прочным  настом,  не  выдерживал  их  веса. Они  проваливались,  падали  и  снова  бежали.  Издалека  увидели, как подошёл грузовик, узнали  шофёра и его  дружков. «должно,  за  хорошую  плату  согласились», — подумал  Николай. Мужики вошли в дом  и  через  минуту  вышли  обратно  с  трупом. Один  нёс  за  плечи,  другой  за  ноги.  Николай  видел,  как  они  остановились  и  начали  раскачивать  тело,  чтобы  перебросить  через  закрытый  борт. Он дико закричал и замахал  руками. Мужики  услышали  и  увидели  его  и, поняв в  чём  дело,  положили  труп  на  землю.  Остальной  путь  Николай  прошёл  медленно,  еле  передвигая  ноги  и  качаясь,  как  пьяный.  Подошёл  к  ней  и  чуть  ни  шарахнулся  назад: она была совсем чужая,  страшная. Рот  её  был  полуоткрыт,  в  его  чёрной  щели  торчало  три  жёлтых  зуба. Улыбнулась ли она в последний  момент  или  глотнула  воздуха,  а  может,  сладко  зевнула,  догадаться было  трудно.  И  глаза были  чуть-чуть  приоткрыты,  словно  перед  смертью она за  кем-то подглядывала. Остановившиеся и безжизненные, они казались теперь двумя  чёрными ямами, глядеть в которые было страшно. Из-под худого пухового платка  выбивались  во все стороны  седые  космы...


Степан  открыл  борт, и Николай  поднял её легко и бережно,  как  ребёнка. Перед  тем,  как  положить тело в кузов,  он снова  заглянул  в  её  глаза,  и  ему стало  жутко: показалось, что она  смотрит  на  него. «Неужто и  вправду – ведьма?» — мелькнуло  у  него  в  голове,  когда  он  последний  раз  напрягся, чтобы положить  труп. В  этот  самый  момент  дикая  боль  полоснула  по его сердцу,  и  он  осел,  как  мешок,  в  снег...


Хоронили  их  в  один  день  и  в  один  час. И  могилы  вырыли  рядом,  несли  сначала  её,  потом  его. За  его  гробом шли  плотной  стеной  родные  и  друзья,  у  неё  никого  не  было, будто и не жила она тут сорок лет.  Поминали  их тоже вместе в совхозной  столовой.  Наталья ничему не  противилась,  она  словно  окаменела  от  горя. И только  когда  увидела  их рядом  стоящие  портреты  и  узнала  в  необыкновенной  красавице  свою  соперницу,  выстонала :
— Всё-таки увела моего сокола, ведьма!


* * *


Сорок  лет  назад  приехал  в  совхоз  молодой  кареглазый  агроном. Он  привёз с собой  два  пузатых  чемодана,  жену,  очаровательную  блондинку,  и  пятилетнюю  дочку.  Девочка  была  белокурая  в  мать,  чернобровая  и  тёмноглазая  в  отца.  Её  волосы  локонами  ниспадали почти до пояса, а над ними  возвышался  огромный  розовый  бант. Он  и  поразил  двух игравших в клёк  мальчишек. Они  оставили игру.  Белобрысый,  с  облупленным  носом,  смотрел  на  девочку  восторженно,  раскрыв  рот,  черномазый  глядел  исподлобья, так серьёзно и строго, что она невольно  прижалась  к  матери.


Поселился агроном в  двухквартирном  домике, с  другой  стороны  жил  тракторист с супругою. Она работала на  телятнике.  Детей  своих  у  них не было, и маленькая соседка стала их лучшей  гостьею. Иногда  Прасковья  Сергеевна  брала  девочку  с  собой  на телятник. Там было столько интересного! Светочка  даже поила телят из соски и взахлёб рассказывала об этом  папе и  маме. Иногда повествовала  Прасковья:


— Гляжу, бежит моя касаточка  что  есть  духу  ко  мне  и  кричит:  «Тётя  Паша,  там  телятки  поматом ругаются!» — и тянет меня  к  стойлу.  А  там  Ефросинья  со  смеху  покатывается.  Она,  значит,  села  поить  телят,  да  запустила в них охальница  на  всю  катушку.  Ох,  и  срамила я  её!
Вскоре Светлана приобрела себе верных  друзей. Однажды  пошла  она погулять  возле  коровника,  её  привлекли  луговые  опята. Первый  раз  в  жизни  она  видела  такое  чудо:  они  росли  полукругами,  словно  маленькие  отряды  гномиков  шагали  по  лужайке...


 Светлана  не  заметила, как перед ней появился  страшный  бык. Он  рыл рогом  землю  и  красным глазом косил  на  девочку.  Она  закричала.  В  тот  же  самый  момент её загородил  черноглазый  малец, словно он специально следил за ней. В руках у него была  палка,  которой мальчишки играли в  клёк.  Бык  двинулся  на  мальчика, а  стоящий  в  стороне  другой,  белобрысый  парнишка,  истошно  закричал. Из коровника выбежали  скотники  и  доярки...


* * *


Началась  Великая  Отечественная  война.  Она  обжигала  землю  и  человеческие  души. Две  похоронки  пришли  одна  за  другой  в  Светланин  дом:  сначала  Прасковье,  потом  Елизавете  Петровне. Прасковья выла и по своему мужу, и по Светочкину отцу. Мать  плакала  молча,  и  это  было  страшнее,  словно  живыми  у  неё  были  только  глаза – всё  остальное  окаменело.


Светлана  стояла  у  плетня  и  плакала  по-детски, будто  кто  её  обидел,  давясь  рыданиями. Почувствовала  на  голове  чью-то  руку и  резко  обернулась. Как всегда, в  тяжёлую  минуту  николай  был  рядом.  Она  уронила  голову  ему  на  грудь, а он  неловко  обнял её и  робко поцеловал  в  щёку... Любовь  сладка  и в самую  лихую  годину, в самый чёрный  день. Даже  в  опалённой  душе  взойдёт  она,  если  попадёт  туда  её  целительное  семя. Так  поднимается  по  следам  лесных  пожаров буйный цветок  иван-чай. Нежный  взгляд  Николая,  как  лучи  солнышка,  обогревали  и  освещали  душу  девушки.


Колька и Степан  работали  на  копнителе,  целых  четырнадцать  часов  на  них  сыпалась  соломенная  труха, застревала в глазах и  в  коже.  Ломило  руки,  беспрестанно  ворочавшие тяжёлыми  вилами. Но  молодость  есть  молодость.  Она  всё  равно  берёт  своё.  Им  уже  стукнуло  по  семнадцати,  уже  лежали  их заявления  в  военкомате,  и  тянуло  их  уже  на  вечорку.


По субботам и  воскресеньям  девчата  собирались на полянке  возле  клуба  потанцевать,  попеть  частушки,  полузгать  семечки.  Где-то  гремела  война,  все  взрослые  парни  были  на  фронте, а в  совхозе  и  на  станции  был  свой  гармонист. Он  был  единственным  взрослым  парнем.  Красив  был  гармонист  Минька,  взглянешь  на  его  лицо,  аж  дух  захватит: глаза  большие,  серые,  брови  изогнутые,  чёрные,  а  в  грустной  улыбке  что-то  доброе,  детское.  И  на  все  руки  мастер  был  Минька: что  на  гармошке  сыграть, что  сапоги  хромовые  стачать - никто не  умел  лучше  во всей  округе.  Да  боялись девки  заглядываться  в его  красивые  глаза: у него с детства  сохли  ноги.  Если  бы  Светлана  заглянула  в  эти  очи,  что бы  она в них увидела! А  Минька  не  сводил  с  неё  глаз. Но где ему, не помышлявшему  даже  о  синице, мечтать о далёком прекрасном журавле?


Светлана  была  тонка и стройна, как берёзка. Её  грустные  карие  глаза,  обрамлённые  густыми  тёмными  ресницами,  казались  бездонными. А  волосы,  цвета  золотой  пшеницы,  рассыпались  локонами  по  плечам.  Бойкая  и  живая,  острая  на  словцо,  она  была  любимицей  девчат  и  оставшихся  в  селе  несовершеннолетних  ребят. Она  пользовалась  первым  правом  возить  гармониста  Миньку  из  дома  и  домой. За  его коляской  тянулась  по  селу целая толпа, пели  частушки или новые  песни  про  войну.  Менялись  песни, менялись  возчики  коляски.


* * *


Стёпка  зашёл  за  Колькой,  гладко  причёсанный,  в  красной  цветастой  рубахе.  Стрелка  брюк  заглажена  наизнанку:  бабка  гладила. Его  смущённое  лицо  сияло:  хотел, значит, посекретничать или прихвастнуть перед другом, но не знал, как  начать.


— Чисто  петух  Полейкин, — хмыкнул  Колька,  уже  догадываясь, что  Стёпка  начнёт сейчас  хвастать.—  Чё это ты так  вырядился? —  спросил  он,  давая  понять,  что готов  выслушать  его  признания.


— Светланку пойду  нынче  провожать, приходить велела на  улицу  обязательно, — выпалил Степан.


— Ты ?   Провожать её?!


— А  что?  Чем я  плох?  Бабаня говорит, все девки мои  будут...


— Все  твои, говоришь?  Пусть – все  твои,— Колька  махнул  рукой. — А  эта – моя! — и  поднёс  кулак к Стёпкину  носу.


Елизавета  Петровна  почти  не  вставала. Кашель душил её,   отхаркивалась  кровью. Светлана работала на току по двенадцати-четырнадцати  часов в сутки. Ток был  недалеко, и она два  раза  на  полчасика  прибегала  домой. В носки и тапочки  набивалось  зерно,  идти  было  от  этого  больно,  но  чем  больше  зерна  было  в  её  обуви,  тем  радостнее  на  душе. После  работы  она  выбирала  зёрнышки, мыла и клала сушить на тряпице. Несколько зёрнышек западало в карманы,  в рукава, в лифчик. Светлана  стянула все резинки на белье, чтобы  унести  как  можно  больше.  Кроме  зерна  и  картошки,  в  доме  ничего  не  было. Иногда  тётя  Паша  приносила  с  телятника  разведённого  молока,  ухитрялась  прятать  в  резиновой  грелке.  Когда  зерна  накапливалось  две-три  пригоршни,  они  мололи  его на  ручной  мукомолке  и  пекли  блины.  Эти  дни  считались  праздничными,  потому  что  были  редкими.  И  каждый  раз  Прасковья  предостерегала  Светлану:


— Ой, не жадничай, девонька!  Не таскай больше горстки,  не  ровён  час, подомнёт,  сгубит тебя  Никифор.


Объездчика  Никифора  боялись, как  лешего.  Про  него  ходили  страшные слухи: беспощаден и жаден был до баб. Не  упускал  ни  одну,  если  попадётся  с  поличным... Девок  тоже  не  жалел.  Каждая  сопливая  девчонка  знала  про  это  и  дрожала  перед  ним,  как  осиновый  лист.


Но  слишком  коротка  девичья  память!  Елизавета  Петровна  веселела,  когда  на  столе  появлялись  блины. И  однажды,  оглядевшись  по  сторонам,  Светлана  насыпала  целый  карман  пшеницы.  Вроде  бы  никто  не  видел,  не  обратил  внимания. Только  на  лице  её  бывшей одноклассницы  один  раз  мелькнула  хитрая  улыбка. Светлане стало не по себе, но взглянув на  лицо  Натальи  хвостовой  снова,  она  успокоилась...


Стемнело. Возвращались  домой  весёлой  гурьбой.  Пели  «Катюшу».  Высоко  и  тонко  выделялось  из  всех  голосов  Светланино  сопрано. Она  думала  о  встрече с Николаем: сегодня  же  суббота.  В  песне  представляла  и  свою  долю... У перелеска  наткнулись  на  Никифорову двуколку.  Невольно  остановились. Объездчик  стоял  у  коляски  и  пощёлкивал кнутом.  Пьяно  ощерил  гнилой  рот:


— Стройсь! Щупать буду! —  хрипло  захохотал  он.
Женщины  встали  в   кружок,  он  хлопал   каждую   по   бёдрам   и  по  ляжкам, медленно с наглой  ухмылкой  проводил  по  животу  и по грудям. Светланин карман засёк без труда,  довольно  осклабился:


— Есть одна  беременная. Садись! —  приказал  властно,  кнутом  указывая  на двуколку. Бабы и девки ахнули. Кто-то заголосил,  кто-то  вцепился в его рукав, другие наседали сзади.


— Креста на тебе нет,  Никифор! Мать у неё  при смерти. Отпусти  сироту – бог тебя  покарает, —  наступала  на  него  Палёнка.


Никифор стряхнул наседавших баб, как надоедливых  мух,  щёлкнул  хлыстом  и  прыгнул  в  тележку. Светлана дрожала. Они  объехали  лесок с другой  стороны.


— Куда  вы меня везёте? — безнадёжно  спросила  она.


— Известно  куда – в  милицию, если дурой  окажешься...


Остановились у канавы.  Никифор положил  вожжи  и  облапил  девушку. Из его рта  пахло чем-то кислым и зловонным. Потянулся  жирными  губами  к её  шее... Она  с  силой  оттолкнула его и выскочила из коляски. Объездчик двумя прыжками догнал её и  стал валить в траву. Светлана кусалась,  царапала  ему  лицо,  грозилась... Подействовали  ли  на  него  угрозы,  но он  как-то вдруг  расслабился  и  оставил  лежащую  девушку. Устало встал и  нехотя  пнул  её  ногой.  Злобно  бросил:


— Вставай, падла, — в милицию  поедем. Гребуешь  одним – через  взвод пройдёшь. —  И  захохотал  нагло  и  хрипло.


— За карман не посадят, — бессильно  шепнула  Светлана.


— Почему  за  карман ?  Вон у  тебя  под  ногами  сколько  насыпано — года  на  три потянет, —  усмехнулся  зловеще.


* * *


Все трое  вернулись  сразу  же  после  войны: Николай и  Степан  со славой победителей,  Светлана – с  чёрным  позором. В  первый  же  день  пошла  на  улицу. Ах, какая  это  была  вечорка! Парни и девчата  из  совхоза, со станции  и  трёх  окрестных  деревень  собрались  в этот вечер всё на  той  же  вытоптанной  лужайке  перед  клубом.  Три  гармони  заливались  и по очереди,  и  вместе,  но  вдохновеннее  всех  играла  Минькина  хромка.  Так  изощрённо  бегали  по  клавишам  пальцы  гармониста,  и  таким  счастьем  сияли  его  красивые  глаза: раза  три-четыре  он  встретил  долгий  и  печальный  взгляд  Светланы. Её  приглашали  танцевать и  Николай, и  Степан, и  другие парни. У  каждого  из  них  звякали  на  груди  ордена  и  медали,  но  она  была  холодна  со  всеми.  Только  Миньку  одаривала  иногда  тёплым  взглядом.  И  когда  во  время  последнего  танца  Николай  шепнул:  «Я провожу  тебя»,  она  решительно  отрезала: «Нет!  Я  повезу  сегодня  Миньку». 


Довезла  гармониста до  дома, опустилась  перед  ним  на  колени,  положила  голову  на  его  больные  ноги  и  сказала:


— Минюшка,  хочешь я останусь с тобой?  Буду  тебе  и  нянькой,  и  женой верной.  Возьми  меня,  устала  я  от  людей... Ты  один  не  сделаешь мне зла: мы с тобой оба богом обижены – у тебя сохнут ноги, у меня — душа.  У нас с тобой будет равный  брак.  Одному тебе верю...


Невероятная  весть прокатилась  по близлежащим селениям: самая  красивая  девушка вышла за безногого  гармониста!  Николай  запил,  Степан  тут  же  женился.  Девушку  взял  подстать  себе: такую же белокурую, милую и добродушную.  Николай  протрезвел  только  через  год,  когда узнал, что у Натальи  Хвостовой,  с  которой  скоротал  он  одну-единственную  пьяную  ночку, скоро  родится  ребёнок. Степан  словно  забыл  про подругу детства,  Николаю же вошла она в сердце, как заноза: ни достать, ни вырвать. И теперь, ловя её смутный  взгляд  при  каждой  случайной  встрече, хотел спросить, что она хочет сказать.


Минька  прожил  на  свете  ещё три года.  Яркой,  красивой  зарёй  первого и единственного  счастья  осветила  Светлана  его последние годы. От избытка чувств или от старой хвори быстро угас  он, а может, от того и  другого.  Или  убогий  видел  то,  чего  не  дано  было  постигнуть  многим:  нет  и  не  будет Светлане  счастья  на  этом  свете.  За  украденный  карман  пшеницы!  Она,  как  добрая  нянька,  ухаживала  за  ним,  была  всегда  ласкова  и  приветлива. Он,  как  терпеливый  бог,  выслушивал  её  страшную  исповедь  и  страдал  вместе  с  нею. Может,  потому  и  решилась  она  на  горькую  долю  жены калеки,  чтобы  выплеснуть  горечь из  своей  души.  Никому  другому  она  не  могла  бы  рассказать  того, что испытала за три последних года. Ни  Степану, ни, тем  более,  Николаю – боялась: не поймут.


Похоронив  Миньку,  она  затосковала. Ночью ей снились лагерные  кошмары. Ещё  более  изощрённые  и противоестественные  надругательства  изобретал  её  недремлющий  мозг.  Когда  нечаянно  она  высовывала  ногу  из-под  одеяла, ей  снилось,  как  она  идёт  босая  по  бескрайнему снежному  полю.  Ноги  жгло  и  ломило,  как  тогда в страшном  сорок  третьем... Если  у  неё  появлялось  естественное  женское  желание,  ей  снился  не  Минька,  единственный  мужчина,  которому она отдавалась  по  доброй  воле,  и  не единственный, кого  она  любила,  Николай... Женщину  грубо  и  мерзко  терзали  охранники, на забаву  которым  отдал  её  получивший  неожиданную  пощёчину  начальник  лагеря... Сбылось  Никифорово  пророчество!


* * *


Светлана  пристрастилась  к  хмельному,  и  кошмары  стали  отступать.  Как-то  к  ней  на  огонёк  заглянули  два  деревенских  мужика,  которым  негде было  распить  бутылку  водки. Она приняла  их, поставив  на  стол  капусты  и  хлеба. Вынула  и  свою  четвёрку.  С  тех  пор  и пошла о ней дурная слава,  что за бутылку  водки она принимает и оптом, и в розницу.


Николай чинил бредень. На его лице играла заметная улыбка:  завтра  они  со  Степаном  побродят  по  пруду.  Говорят,  карася  развелось видимо-невидимо. Сегодня  голопузая  содома  уже  испробовала  воду,  значит,  пора  лезть  за рыбой.  Оттого  и  было  у  него  такое  редкое  хорошее  настроение. К тому  же  сегодня  утром,  когда  он  ходил  в  ларёк  за папиросами,  он  видел  Светлану. В  голубом шёлковом  материнском  платье, с  распущенными  до  лопаток  волосами,  небрежно  сколотыми  на  висках, стройная  и  до боли красивая, она плыла  неуверенной  походкой.  Пока  шли  друг другу  навстречу,  обменялись  долгим  грустным  взглядом,  а  когда  встретились,  молча  поклонились. При этом ему  показалось,  что  она  как-то  странно  усмехнулась. И  теперь  Николай  в  который  раз уже  прокручивал  в  памяти  эту  счастливую  редкую  встречу и пытался  понять  смысл  её томного взгляда и улыбки. Он никогда не был  счастлив  с  Натальей,  даже  в  моменты  обладания  ею. Худая  и  плоская,  как  стиральная  доска,  с  бесцветными  глазами  и  волосами,  она  была  к  тому  же  завистлива,  зла  и  жадна.  Вот  и  сейчас  она  подсела  к  нему  с  завязкой  чулка  и  с  поджатыми  губами.  «Сейчас  какую-нибудь  гадость  скажет», — подумал  Николай.  Наталья  не  заставила  себя  долго  ждать:


—  Все  мужики  по  лебедям  кинулись,  а  ты  за  карасями... Слух  идёт – твоя  лебёдушка  красный  фонарь  повесила,  по  ночам  за  бутылку  принимает  кобелей,  и  по  одному,  и  гуртом. А  ты  только  мечтаешь  о  ней.  Взял  бы  водки  да  сходил,  чем  зря  мучиться.


Сердцем  чувствовала Наталья, откуда её беда, и не раз замечала  даже,  в  какую  сторону  направлены  глаза  неласкового  мужа.  Не  раз  выплёскивала  обиду ему в лицо,  а он  терпеливо  молчал,  и  это  злило  её  ещё  больше.  Теперь  же  она  окатила  его  желанную  женщину  помоями,  и  он  не  выдержал:


— Схожу,  раз  разрешаешь.


Вечером  Николай  и  Степан  взяли  две  бутылки   водки,  положили  их  в  ведро поверх  очищенных  карасей  и  пошли  к  Светлане. Она  приняла  их, будто  не было  между  ними  десяти лет размолвки.  Степан  говорил  без  умолку, за  всех  троих  один.  Николай  смотрел  на  скрученные  жгутом  волосы  Светланы,  на  её  проворные  руки  и  думал  о  том,  что  дороже  этой  женщины  у  него  нет  никого  на  свете. Даже  дети,  ради  которых  терпел  он  нелюбую  жену,  как-то  отошли  на  второй  план.  Он  представил  себя  в  этой  комнате  в  роли хозяина,  и ему стало  тепло  и  уютно. «Расходятся  же  другие, —  думал  он, — и  ничего!  А  детям  помогать  буду,  пока  сил  хватит». Это  решение  твёрдо  засело  в  его  голове  и  перешло  в  уверенность  после  того,  как  она  несколько  раз  одарила  его теплым  многозначительным  взглядом.
Часам к одиннадцати она проводила  их, но через десять минут  Николай  вернулся.  Молча схватил её в охапку и  понёс к кровати.  Она  безвольно  упиралась, пьяно  шептала:


— Погоди,  Коленька,  не надо так...


— Нет уж! Лет десять годил, теперь не буду! — грудил он её упрямо и грубо. 
Она  инстинктивным чутьём  отталкивала  его,  не  потому,  что  не  желала,  а  потому,  что  слишком  долго  ждала  этого  момента  и представляла  его  иначе: чище и возвышеннее. Но он, обуреваемый страстным порывом, не понимал её и как-то нелепо и грубо  хохотнул  в самое  лицо:


— Другим  сразу  можно,  а  мне  ещё  одно  десятилетие  ждать?
И только когда отлетел от кровати и  ударился  головой  о  комод,  сообразил, что  натворил его  случайно  развязавшийся  язык. Теперь  же  он снова  прилип  к  нёбу,  и  ничто уже не могло  спасти  их  горькую  нескладную  любовь. Его  слова  и  грубую  ласку  она   нечаянно  сравнила с насилием в лагере.  Броситься б ей ему на  шею и выплакать на груди любимого всё наболевшее, да ноги  пристыли  к полу...


* * *


С той поры с лица Светланы  стала  незаметно,  но быстро  сползать  её  величавая  красота: беломраморное лицо приобрело  розоватый  оттенок, свойственный всем алкоголикам. Начали  выпадать  первые  зубы  из  слабых  дёсен – в  лагере  она  перенесла  цингу. Выпрямлялись и становились жесткими былые непослушные локоны, в них незаметно вплеталась седина. Первые  морщины  забороздили  лоб и провалившиеся от  недостатка  зубов  щёки.


Но ничего этого Николай не замечал,  кроме  прежних  глаз,  грустных  и  бездонных.  Они  постоянно  тянули  его в свои  омута,  никогда  и  нигде  не  давая  ему  покоя.  Он стал ещё  угрюмее  и  молчаливее.  Всё  чаще  бегал  в  ларёк  за  папиросами  и   водкой,  в надежде увидеть её. И всё чаще их посещение  магазина  совпадало,  их  «свиданья»  замечали  все.  Когда  об  этом  намекнули  Наталье, она, не задумываясь,  высказала  свою  давно  выношенную  мысль:


— Приколдовала его. Ведьма она!


Товарки охотно поверили ей, потому что и  их  мужей,  как  бабочек, влекло  на огонёк  пьяной  бабёнки. Женщинам  было  невдомёк, что там было  единственное  место,  где можно  было  спокойно  посидеть  и  свободно  поболтать  на  интересующие  мужиков  темы. Чаще других к ней  наведывался Степан, хотя он любил свою жену, и у Светланы уже не было так  уютно, как  прежде. Он  считал  своим  долгом  заботиться  о  ней: привозил  дрова и  уголь, чинил электропроводку.  И все считали, что она привязала  его  колдовской  силой.


А когда  Николай  из  комбайнёров  ушёл  добровольно  в  скотники,  чтобы  каждый  день  видеть  любимую  женщину,  все  сомнения  окончательно  развеялись: каждый  ребёнок  в  совхозе  знал,  что  она – ведьма. Николай  подвозил  корма.  Бабы  выходили  с  вилами,  он  отбирал у неё вилы и таскал сам, а она стояла  рядом,  странно и загадочно усмехаясь  одними  глазами. И все были  уверены – приворожила.


И никто, кроме  его и Степана, не знал, что приворожила она  Николая  давным-давно  большим  розовым  бантом, а он её  в  ту  минуту,  когда бесстрашно встал между девочкой и свирепым  быком... 

                1992 г.