Спросил женщину лет восьмидесяти

Спросил женщину  лет восьмидесяти
Об   её   отношении  к   власти...
Едва    удалось   ноги    унести,
Досталось  костылём по бокам,
               рикошетом, на моё счастье.

Не разобрав с чего это она, в чем дело,
Решился  я   попытку   повторить...
Та   женщина   на   лавочку   присела,
Воробышков    с  руки  стала  кормить.

И   я   купил   пшена   в  киоске,
К   ней   присоседился, и  речь  повёл,
О   той   большой   войне, о  холокосте...
Осёкся, приметив в  её  глазах укор.

«Что   знаешь   ты   про   то?!
Из    книг    всё    вынес, не    иначе.
Я    вздрагиваю, когда   слышу   гром.
Глянь, на опушке до сих пор берёзки плачут,

Оплакивают   не   вернувшихся  домой.
И  журавли   курлычут   неспроста,
В   их   кличе   незалеченная   боль,
Что  на   словах  не передать  вот  так».

Но   тут,  внезапно, как    и     начала,
Она   прервала    монолог,
Лишь   укоризненно  головой качала –
Усвоил – не усвоил   я   урок.

И   я   сказал  себе: «Довольно,
Не   надо   даме     душу    теребить,
Легко   глядеть  со  своей  колокольни,
Но боль утрат ни в жизнь нам не избыть».

Но  тут   она    вступила,
Как    бы   разговаривая    сама   с  собой:
«Откуда  у  народа   взялись   силы,
Голь   перекатная, всё    голь.

Отдали   всё    для   той    Победы,
Крапиву   ели,  ели   жмых,
И   слава   нашим  отцам  и  дедам,
Что  победили, что  живы   вы.

Но   иногда, пускай  господь  простит,
Мне   кажется, а   была ли   Победа,
Народ    костями  кладбища  мостит,
А заправляют всем  здесь два-три урода.

А   свита  под  их   дудочку    пляшет,
Нос  в  табаке, привар  в  кармане,
И не боятся, что   Бог   их  накажет:
Бог - высоко, а  шеф  в  Кремле  табанит.

Своих   ни    в    жизнь  не  сдаст,
А  напортачат, чуть   пожурит,
Не   потому  ли   кто  во  что  горазд,
И   как   придётся   рулит?!..

Украли  нашу   Победу, уничтожили  страну,
Не стыдно ль им глядеть в глаза народу?!..
И    вот    чего    никак   я    не  пойму:
Доколь народ будет терпеть этих  уродов».