Репортажи 4 часть, 17. 05. 2012

«Репортажи 4 часть, 17. 05. 2012» -
http://stihi.ru/2019/05/15/4828
http://proza.ru/2019/05/15/1062
Прежние публикации –
http://proza.ru/2012/10/11/1303
Эти ссылки в «Твиттере» –
http://twitter.com/tann333111all/status/1128693327803686912

       Текст «Репортажей» немного отредактирован и восстановлен частично – для публикации на сайте 27.03.2012. Полная версия существует.

Здесь публикуется четвёртая часть, 17.05.2012.




________________________
    
       «Репортажи» — это тот же самый «Дневник».
       «Дневник» (программа сайта) — удобная штука: записи в нём размещаются отдельно по датам В ОБРАТНОМ ПОРЯДКЕ, так, что каждая новая запись автоматически оказывается первой и сразу видно, какого числа я писала в предыдущий раз. Одна неприятность: если не вести Дневник в течение месяца, то он, хотя и не исчезает, но перестаёт отображаться до тех пор, пока не будет сделана следующая запись.
       На этот случай, а также для тех, кому будет любопытно просмотреть всё это не в обратном, а в прямом хронологическом порядке (последняя запись всегда, соответственно, стоит последней), как оно и писалось, я собрала отдельное произведение «Репортажи — все вместе» (дневник, но на правах произведения). Собственно литературным произведением эта хроника не является, — просто подборка спонтанных текстов. Как и другие произведения, репортажи в таком виде «исчезать» не должны.
       Кроме того, «Дневник» имеет и другой недостаток: невозможно сделать красную строку, а значит, нельзя нормально разбить текст на абзацы. «Репортажи» (как произведение) этого недостатка избегает, хотя и имеет все остальные: невозможно выделять курсивом, ставить ударение и пр.
       Как только я буду возвращаться к повести, к продолжению или редактированию, обязательно буду делать об этом запись в Дневнике и здесь, в «Репортажах».
________________________







17.05.12
       Я окончательно загнана в угол, выходов нет ни одного (кроме поездки в СПб, о чём даже говорить глупо). То, что происходит, имеет все признаки активной подготовки псевдоестественного убийства, так хорошо мне знакомые по истории с гибелью родителей и ряду других, УЖЕ ЗАКОНЧИВШИХСЯ историй. Но об этом — позже.

       Теперь я сначала полностью приведу новый отрывок повести (продолжение), а потом, после горизонтальной черты под ним, продолжу. Итак:

       «— Подожди, я чайник включу. Горячего чаю захотелось.
       — Валяй.
       — Ну, так вот… И всё же — нет. Я вспомнила очень важный момент, который обязательно надо затронуть, чтобы остальное было понятным. Теперь ты подожди. Где конспекты?.. Вот. Слушай. Это из книги Кара-Мурзы и соавторов «Экспорт революции. Ющенко, Саакашвили...»:
   «Произошедшие недавно на наших глазах «цветные» революции просто не могут быть истолкованы в привычной логике  разрешения социальных противоречий. Политологи с удивлением пишут: «Ни одна из победивших революций не дала ответа на вопрос о коренных объективных причинах случившегося. А главное, о смысле и содержании ознаменованной этими революциями новой эпохи. После революций-то что? Ни от свергнутых и воцарившихся властей, ни со стороны уличных мятежников, которые явно заявили о себе как об активной оппозиционной политической силе, до сих пор ничего вразумительного на этот счёт не прозвучало». Эти революции и являются интересующим нас предметом.
   Двадцатый век был переломным в деле манипуляции общественным сознанием. Сложилась наука, которая занималась этой проблемой, —  социальная психология, один из краеугольных камней которой заложил Гюстав Лебон в своём учении о  толпе.
   Возникли и теоретические концепции — учение о культурной гегемонии, учение о подсознательном. Параллельно развивалась новаторская и жёсткая практика «толпообразования», превращения больших масс людей в толпу и манипуляции ею.
   Возникли новые технологические средства, позволяющие охватить интенсивной пропагандой миллионы людей одновременно. Возникли и организации, способные ставить невероятные ранее по масштабам политические спектакли — и в виде массовых действ и зрелищ, и в виде кровавых провокаций. Появились странные виды искусства, сильно действующие на психику (например, перформанс, превращение куска обыденной реальности в спектакль).
   Особенностью политической жизни конца ХХ века стало освоение политиками и даже учёными  уголовного мышления в его крайнем выражении «беспредела» — мышления с полным нарушением и смешением всех норм. Всего за несколько последних лет мы видели в разных частях мира заговоры и интриги немыслимой конфигурации, многослойные и «отрицающие» друг друга. Мы видим резкое ослабление национального государства, одного из важнейших творений эпохи Просвещения. Едва ли не главным признаком этого ослабления является  приватизация насилия — использование и морального, и физического насилия негосударственными структурами и коллективами (политическими и преступными). Зачастую уже государство втягивается как один из актёров в политические спектакли с применением насилия, поставленные теневыми режиссёрами (как в случае терроризма).
   Все это вместе означало переход в новую эру —  постмодерн, с совершенно новыми, непривычными этическими и эстетическими нормами. Один из философов постмодернизма сказал: “Эпоха постмодерна представляет собой время, которое остаётся людям, чтобы стать достойными гибели”. Это само по себе — постмодернистская метафора. Здесь для нас важно отметить, что постмодернизм — это радикальный отказ от норм Просвещения, от классической логики, от рационализма и понятия рациональности вообще. Это стиль, в котором “все дозволено”, “апофеоз беспочвенности”. Здесь нет понятия истины, а есть лишь суждения, конструирующие любое множество реальностей.
   Этот переход накладывается на более широкий фон  антимодерна — отрицания норм рационального сознания, норм Просвещения. Что это означает в политической тактике? Прежде всего, постоянные разрывы непрерывности. Действия с огромным «перебором», которых никак не ожидаешь. Человек не может воспринимать их как реальность и потому не может на них действенно реагировать — он парализован. Можно вспомнить танковый расстрел Дома Советов в 1993 г. — тогда и подумать не могли, что устроят такое в Москве.
   Это — пример большого спектакля, сильно бьющего по чувствам. Вот случаи поменьше и поспокойнее. Например, Гаити, где неожиданно устроили показательное избиение генералов, отличников боевой и политической подготовки академий США, которые всю жизнь точно выполняли то, что им приказывали начальники. Вдруг и к ним пришла перестройка — морская пехота США приехала устанавливать демократию и послала ту же уголовную толпу, что раньше забивала палками либеральных демократов, теми же палками забивать родню генералов.
   Но буквально с трагической нотой это проявилось в ЮАР. В начале 90-х годов мировой мозговой центр решил, что ЮАР нужно передать, хотя бы номинально, чернокожей элите, т.к. с нею будет можно договориться, а белые у власти всё равно не удержатся. Поскольку вести идеологическую подготовку времени не было, «своих» подвергли психологическому шоку, который устранил всякую возможность не только сопротивления, но даже дебатов. Вот маленький инцидент. Перед выборами белые расисты съехались на митинг в пригороде столицы. Митинг был вялый, ничего противозаконного в нем не было. Полиция приказала разъехаться, и законопослушные бюргеры подчинились. Неожиданно и без всякого повода полицейские обстреляли одну из машин. Когда из неё выползли потрясённые раненые пассажиры — респектабельные буржуа, — белый офицер подошёл и хладнокровно расстрелял их в упор, хотя они умоляли не убивать их. И почему-то тут же была масса репортёров. Снимки публиковались в газетах, и всё было показано по западному ТВ. Всему миру был представлен великолепный спектакль.
   Расстрел белых расистов в ЮАР и избиение, по указке консула США, членов военной хунты на Гаити открыли новую страницу в истории политических технологий. Новые методы манипуляции сознанием обеспечивают столь надёжный контроль за поведением масс, что с помощью толпы можно провести революцию, а через короткое время с помощью той же самой толпы — контрреволюцию.
   В известном смысле постмодерн стирает саму грань между  революцией и  реакцией.
   Постмодернистский характер политических технологий, применяемых при «демократизации» государств переходного типа, проявляется в разных признаках архаизации общественных процессов. Одним из таких проявлений стал  политический луддизм, который был применён в ходе «оранжевой» революции на Украине и, видимо, немало удивил наблюдателей. «В ходе событий в Тбилиси, Киеве и Бишкеке появились первые признаки того, что на политической повестке дня оказались уже не вопросы борьбы за власть, а борьбы с властью». Ранее он был присущ «слаборазвитым» странам, и трудно было ожидать, что он так органично впишется в политические технологии страны с все ещё высокообразованным населением.
   Речь идёт о том, что политическая сила, которая представляет себя как оппозицию существующей власти, демонстративно препятствует работе власти вообще — борется не против конкретной политики власти, а отвергает её как институт, образно говоря, разрушает машину государства. По свидетельству наблюдателей, для выборов в Южной Азии (Шри-Ланка, Индия, Бангладеш) характерно, «что протестующие толпы людей нападают на правительственные здания и уничтожают их и государственное имущество, парализуя общественные учреждения и службы, то есть тот самый общественный капитал и инфраструктуру, которые созданы якобы для их обслуживания» .
   Как ни странно, именно эта сторона «оранжевой» революции вдохновила некоторых российских политтехнологов-постмодернистов. Они увидели в этом многообещающую форму политического действия. Суть её в «организационном оформлении широкого народного движения нового типа, которое будет видеть смысл и цель своего существования не в борьбе за власть, а в борьбе с властью. Отсюда, от этого полюса, будет постоянно исходить импульс атаки на любую власть, какой бы она ни была по персонально-качественному составу или идейно-политической ориентации. В случае возникновения и организационного оформления этого полюса в России может возникнуть инструмент эффективного, не отягощённого конформизмом посредников воздействия на власть».
   Западные философы, изучающие современность, говорят о возникновении  общества спектакля. Мы, простые люди, стали как бы зрителями, затаив дыхание наблюдающими за сложными поворотами захватывающего спектакля. А сцена — весь мир, и невидимый режиссёр и нас втягивает в массовки, а артисты спускаются со сцены в зал. И мы уже теряем ощущение реальности, перестаём понимать, где игра актёров, а где реальная жизнь. Здесь возникает диалектическое взаимодействие с процессом превращения людей в толпу. Лебон сказал о толпе, что «нереальное действует на неё почти так же, как и реальное, и она имеет явную склонность не отличать их друг от друга».
   Речь идёт о важном сдвиге в культуре, о сознательном стирании грани между жизнью и спектаклем, о придании самой жизни черт карнавала, условности и зыбкости. Это происходило, как показал М. Бахтин, при ломке традиционного общества в средневековой Европе. Сегодня эти культурологические открытия делают политической технологией.
   Использование технологий   политического спектакля  стало общим приёмом перехвата власти. В каждом случае проводится предварительное исследование культуры того общества, в котором организуется свержение власти. На основании этого подбираются «художественные средства», пишется сценарий и готовится режиссура спектакля. Если перехват власти проводится в момент выборов, эффективным приёмом является создание обстановки максимально «грязных» выборов — с тем, чтобы возникло общее ощущение их фальсификации. При этом возникает обширная зона неопределённости, что даёт повод для большого спектакля «на площади». Последнее время дало нам два классических примера — «революцию роз» и «оранжевую революцию».
   Разработка и применение этих технологий стали предметом профессиональной деятельности больших междисциплинарных групп специалистов, которые выполняют заказы государственных служб и политических партий. Эти разработки ведутся на высоком творческом уровне, сопровождаются оригинальными находками и в настоящее время стали важным проявлением высокого научно-технического потенциала Запада. В самые последние годы для постановки кровавых спектаклей привлекаются (неважно, прямо или косвенно) организации террористов.
   <…>
   Какой момент является ключевым для революции? Тот, когда правила, навязанные и отстаиваемые властью (легальная процедура, её силовое обеспечение, система норм и ограничений), подменяются логикой игры. Тогда реальность карнавала торжествует над обыденностью, и происходит переворот — короли меняются местами: «майский» оказывается реальным правителем, а «настоящий» самодержец — шутом с базарной площади. Приняв навязанные ему правила игры, он в логике симметричных действий пытается делать то же самое, что делал только что его оппонент (сторонники Януковича тоже надевали ленточки, ставили палатки и мобилизовали актив) — и этот последний акт фиксирует его окончательное поражение. Занавес». <…>
   Структурный анализ использования воображения в целях превращения людей в толпу (вообще господства) дал французский философ Ги Дебор в известной книге «Общество спектакля» (1967). Он показал, что современные технологии манипуляции сознанием способны разрушить в человеке знание, полученное от реального исторического опыта, заменить его знанием, искусственно сконструированным «режиссёрами». В человеке складывается убеждение, что главное в жизни — видимость, да и сама его общественная жизнь — видимость, спектакль. И оторваться от него нельзя, так как перед глазами человека проходят образы, гораздо более яркие, чем он видит в своей обычной реальной жизни в обычное историческое время. «Конкретная жизнь деградирует до спекулятивного пространства» (как видно из самого слова, спектакль и есть нечто спекулятивное).
   Человек, погруженный в спектакль, утрачивает способность к критическому анализу и выходит из режима  диалога, он оказывается в социальной изоляции. Такое состояние поддерживается искусственно, возник даже особый жанр и особая способность —  непрерывное говорение. Человек, слушая его, просто не имеет возможности даже мысленно вступать с получаемыми сообщениями в диалог. На радио и телевидении, на митингах и массовых собраниях появились настоящие виртуозы этого жанра. <…>
   М. Эдельман в книге «Конструирование политического спектакля» пишет об этом превращении политиков в символические маски актёров: «Политические лидеры стали символами компетентности, зла, национализма, обещания будущего и других добродетелей и пороков и таким образом помогают придавать смысл беспорядочному миру политики. Наделяя образы лидеров смыслом, зрители определяют собственные политические позиции. В то же время, вера в лидерство является катализатором конформизма и повиновения. Термин, который возбуждает воображение большого числа людей и в то же время помогает организовать и дисциплинировать их, является эффективным политическим инструментом, хотя и неопределённым в последствиях его применения».
   Ги Дебор отмечает и другое важное качество «общества спектакля» — «Обман без ответа; результатом его повторения становится исчезновение общественного мнения. Сначала оно оказывается неспособным заставить себя услышать, а затем, очень скоро, оказывается неспособным сформироваться». Из кого же состоит общество, не способное выработать своего мнения? Сегодня это общество из людей «мозаичной» культуры, людей  постмодерна. Когда истины нет в принципе, а есть только интерпретации разных кусочков мозаики — как же можно выработать общее мнение? <…>
    Государства «переходного типа», такие как недавно освободившиеся от колониальной зависимости или перенёсшие катастрофический слом прежней государственности (постсоветские), имеют систему институтов и норм в крайне неравновесном состоянии. По структуре эта система напоминает постмодернистский текст, в котором смешаны архаика и современность с их несовместимыми стилями. В качестве примера один автор приводит для РФ «феноменальную госсимволику (в частности, систему государственных наград, в которой орден Красной Звезды существует вместе с орденом Андрея Первозванного), отсутствие общих воззрений на собственное прошлое. Яркий пример — недавнее открытие в Иркутске памятника Колчаку под звуки советского гимна. Вместо государства в России возник комплекс случайных политических институтов, лишённых фундамента и собранных всухую, без раствора».
    В таких государствах ряд черт, присущих демократической системе, проявляется не в форме выработанных на Западе условных театрализованных ритуалов, а в жёсткой, иногда абсурдной форме. К числу таких черт относится предусмотренное сценарием демократических выборов открытое выражение взаимной враждебности кандидатов и партий. В государствах «переходного типа» сцены этой враждебности играются с применением реального или очень жёсткого условного (как это было на Украине) насилия.
   «Бархатных» революций, уничтожающих стабильное жизнеустройство с большим потенциалом развития, не могло бы произойти, если бы образованный слой стран «реального социализма» не воспринял бы мыслительных норм постмодерна. Вот культурологические описания и общества, и человека восточноевропейских стран времени «бархатных» революций: «В молодой восточноевропейской интеллигенции реализовалась специфика „неэкономического“ типа цивилизационного развития. Восточноевропейское общество первым дало миру образец „человека постмодерна“, опередив Запад, который двигался к той же цели иным путём… Оппозицию коммунистическому режиму в Польше, как впоследствии и в других странах региона, составляли не конкретные социальные силы и не интересы отдельных групп общества, а эмоционально окрашенные идеалы и ценности. <…>
   В Польше «Солидарность», втянув большую часть общества в большой и длительный спектакль, превратила массы людей в зрителей, которые оторвались от почвы социальной реальности и были очарованы зрелищем войны призраков. Вот к каким выводам, согласно Н.Коровицыной, приходят теперь социологи, изучавшие ту революцию: «Мало кто, наверное, в то время серьёзно задумывался о реальных экономических последствиях происходившего. Вся общественная жизнь была пронизана мифологизмом, а массовые протесты имели характер преимущественно символический. Причем изначально существовало явное противоречие между декларативным принятием идеи общественной трансформации и отсутствием реальной, деятельной поддержки её реализации. Преобладало мнение, что рано или поздно ситуация исправится автоматически как „естественное вознаграждение за принесённые народом жертвы“. Сам протест выражался языком „морального сюрреализма“. Для общественных конфликтов в Восточной Европе в целом характерна театральная, ритуальная атмосфера. Особенно это относится к Польше, где наиболее сильны традиции политического символизма». <…>
   Особое внимание философов привлекла совершенно невероятным сценарием Тимишоара — спектакль, поставленный для свержения и убийства Чаушеску в ходе «полубархатной» революции в Румынии в 1989 г. Изучающий «общество спектакля» итальянский культуролог Дж. Агамбен так пишет о глобализации спектакля, т.е. объединении политических элит Запада и бывшего соцлагеря в серии «бархатных» революций того времени: «Тимишоара представляет кульминацию этого процесса, до такой степени, что её имя следовало бы присвоить всему новому курсу мировой политики. Потому что там секретная полиция, организовавшая заговор против себя самой, чтобы свергнуть старый режим, и телевидение, показавшее без ложного стыда и фиговых листков реальную политическую функцию СМИ, смогли осуществить то, что нацизм даже не осмеливался вообразить: совместить в одной акции чудовищный Аушвиц и поджог рейхстага.
   Впервые в истории человечества похороненные недавно трупы были спешно выкопаны, а другие собраны по моргам, а затем изуродованы, чтобы имитировать перед телекамерами геноцид, который должен был бы легитимировать новый режим. То, что весь мир видел в прямом эфире на телеэкранах как истинную правду, было абсолютной неправдой. И, несмотря на то, что временами фальсификация была очевидной, это было узаконено мировой системой СМИ как истина — чтобы всем стало ясно, что истинное отныне есть не более чем один из моментов в необходимом движении ложного. Таким образом, правда и ложь становятся неразличимыми, и спектакль легитимируется исключительно через спектакль. В этом смысле Тимишоара есть Аушвиц эпохи спектакля, и так же, как после Аушвица стало невозможно писать и думать, как раньше, после Тимишоары стало невозможно смотреть на телеэкран так же, как раньше».
В телерепортажах из Тимишоары было видно, что перед камерами выкапывают не тела «расстрелянных секуритате» людей, а трупы, привезённые из моргов — со швами, наложенными после вскрытия. Люди видели эти швы, но верили комментариям дикторов. Этот опыт показал, что при бьющей на эмоции картинке ложь можно не скрывать, люди все равно поверят манипулятору. В самые последние годы для постановки кровавых спектаклей привлекаются (неважно, прямо или косвенно) организации террористов. Сам современный терроризм остаётся плохо изученным, и контролировать его наличными средствами государственные службы пока не могут.
   Тимишоара — крайний случай, в последних версиях «бархатных» революций — «оранжевых» — режиссёры ставят спектакли радостные, толпу соединяют чувством восторга. В одной редакционной статье о событиях на Майдане в Киеве сказано: «Апельсиновые гуманитарные технологи показали, как можно эффективно использовать революционную романтику, столь милую сердцам интеллектуалов и молодёжи». <…>
   Московский культуролог В. Осипов очарован режиссурой «оранжевой революции» на Украине: «Оранжевая революция» осуществлялась мотивированным и хорошо тренированным активом, в подготовку которого были инвестированы немалые средства. Кроме того, она имела постоянное музыкальное сопровождение. Практически все популярные украинские рок-команды непрерывно выступали на Майдане, задавая всему происходящему возбуждающую, восторженную атмосферу, поддерживая дух праздника… Меня поразило, что организаторам удалось несколько недель сохранять в людях состояние энтузиазма и восторга. С активом палаточного городка всё было проще — они жили на Майдане постоянно, получали деньги; но держать в заведённом состоянии толпы киевлян и приезжих, ежедневно приходивших на площадь — сложная и важная гуманитарно-технологическая задача. «Оранжевые» решили её на «хорошо». Им удалось мобилизовать массовое народное движение. В том числе — у тысяч людей, ставших инструментом производства этой иллюзии».
   Вот — свойство хорошо поставленного спектакля эпохи постмодерна — сами зрители становятся «инструментом производства иллюзии». Достаточно сравнительно небольших начальных инвестиций, чтобы запустить двигатель спектакля, а затем он работает на энергии эмоций, самовоспроизводящихся в собранную на площади толпу. Объект манипуляции сам становится топливом, горючим материалом — идёт цепная реакция в искусно созданном человеческом «реакторе». <…>
   Важным результатом этих революций-спектаклей становится не только изменение власти (а затем также и других важных в цивилизационном отношении институтов общества), но и порождение, пусть на короткий срок,  нового народа. Возникает масса людей, в сознании которых как будто стёрты исторически сложившиеся ценности культуры их общества, и в них закладывается, как дискета в компьютер, пластинка с иными ценностями, записанными где-то вне данной культуры.
   Р. Шайхутдинов пишет о том, что происходило на Майдане, и на что с остолбенением смотрела и старая власть, и здравомыслящая (не подпавшая под очарование спектакля) масса украинцев: «Этот новый народ (народ новой власти) ориентирован на иной тип ценностей и стиль жизни. Он наделён образом будущего, который действующей власти отнюдь не присущ. Но действующая власть не видит, что она имеет дело уже с другим — не признающим её — народом!»
   Создание «нового народа» (или даже новой нации) в ходе подобных революций — один из ключевых постулатов их доктрины. Так при разрушении государственности всего СССР в массовое сознание было запущено понятие-символ «новые русские». Вот как объясняли появление этого «нового народа» идеологи, которые готовили большую «бархатную» революцию 1991 г. в Москве. <…>
   В ряде случаев сдвиг к рациональности постмодерна провоцирует нежелательную этнизацию и архаизацию обществ, как это происходит, например, в развивающихся странах, переживающих новый всплеск трайбализма, усиления родоплеменного сознания и организации. Не менее сложные проблемы обещает неожиданный возврат, казалось бы, навсегда ушедшего в прошлое этнического сознания в странах Запада. Но чаще всего агрессивное этническое сознание разжигается в государствах переходного типа в политических или преступных целях. <…>
   Не будем здесь углубляться в этот вопрос, но отметим лишь, что антисоветские революции в СССР и в Европе, сходная по типу операция против Югославии в огромной степени и с большой эффективностью опирались на искусственное разжигание агрессивной этничности. Технологии, испытанные в этой большой программе, в настоящее время столь же эффективно применяются против постсоветских государств и всяких попыток постсоветской интеграции. Видимо, в недалёком будущем с крупномасштабным применением этого оружия придётся столкнуться и Российской Федерации.
   Отсюда видно, что эффективно проведённая «оранжевая революция» означает фундаментальное событие в судьбе общества — разрыв непрерывности. Часть населения, подчинившись гипнозу спектакля, выпадает из традиций и привычных норм рациональности предыдущего общества — «перепрыгивает в постмодерн». Но при этом она разрывает и свою связь с реальностью страны, её новые ценности и «стиль жизни» не опираются на прочную материальную и социальную базу. Будет ли эта реальность меняться так, чтобы прийти в соответствие с новыми ценностями — или всей этой «оранжевой» молодёжи придётся пройти через период тяжёлой фрустрации и вернуться на грешную землю в потрёпанном виде? Проблема в том, что сама «рациональность постмодерна» исключает сами эти вопросы и возможность предвидения — один спектакль сменяется другим, и человек не замечает, как становится зрителем-«бомжем», без традиций и без почвы. <…>
   Важнейшим средством (и признаком) манипуляции сознанием в политике является  замалчивание проекта. Проект заменяется  политическим мифом. Поэтому общее правило манипуляции при обращении к толпе — уклончивость в изложении позиции, использование туманных слов и метафор. Ясное обнаружение намерений и интересов, которые отстаивает «отправитель сообщения», сразу включает психологическую защиту тех, кто не разделяет этой позиции, а главное, побуждает к мысленному диалогу, а он резко затрудняет манипуляцию.
   Иными словами, политик, собирающий под свои знамёна граждан, тщательно избегает говорить о цели своего «проекта», о том, что ждёт граждан и страну в том случае, если он с помощью их голосов (или действий) придёт к власти. Вся его явная пропаганда сводится к обличению противника, причём к обличению главным образом его «общечеловеческих» дефектов: попирает свободу, поощряет несправедливость, врёт народу, служит вражеским силам и т.д. Из всех этих обличений вытекает, что при новом режиме всех этих гадостей не будет, а воцарится свобода, справедливость, нравственность, трезвость и т.д.
   Все «бархатные» революции, включая ядро этой системы переворотов,  — перестройку Горбачёва — отличаются тем, что временное сплочение общества для разрушения прежней государственности достигалось исключительно путём  мифологизации прошлого. Не допускалось никакого диалога относительно будущего жизнеустройства, единственной и главной целью было разрушение прошлого, ибо так жить нельзя! Пресекались всякие попытки даже задать вопрос о проекте. Горбачёву даже пришлось прямо высказаться по этому поводу: «Нередко приходится сталкиваться с вопросом: а чего же мы хотим достигнуть в результате перестройки, к чему прийти? На этот вопрос вряд ли можно дать детальный, педантичный ответ».
   Это обман, никто и не просил педантичного ответа, спрашивали об общей цели. Когда писатель Ю. Бондарев задал предельно общий вопрос («Вы подняли самолёт в воздух, куда садиться будете?»), его представили чуть ли не фашистом. Риторика этих революций была несовместима с нормами рациональности и просто со здравым смыслом, в заявлениях политиков не было ни логики, ни разумной меры. <…>».
       — Да, Алёна, это так исчерпывающе и понятно, что даже уже и не спросишь, причём тут опять цветные революции. Как ты только умудряешься всё это отыскивать?
       — На нюх. Больше уже давно ничего не осталось. Тут вот есть ещё одна интересная сентенция:
   «Очень может быть, что ощущение всесилия новых политических технологий есть лишь психологический эффект от успеха ряда однотипных «блиц-революций» — ведь столь же непобедимой казалась армия фашистской Германии в её блиц-войне в Европе и летом 1941 г. в СССР».
   Только это может оказаться лишь самоуспокоением. Ведь силы, необходимые для возможного сопротивления, как раз и уничтожаются заранее — последовательно и методично…
       — Увы.
       — Но вот ещё.
   «В гл. 1 уже говорилось о том, что опыт ХХ века заставил отказаться от свойственного историческому материализму представления о том, что революция, которая опирается на реальное социальное противоречие, неизбежно носит прогрессивный характер, то есть, направлена на такое разрешение этого противоречия, которое открывает путь для прогрессивного развития общества. «Оранжевые» революции организуются так, чтобы  использовать накопившееся недовольство масс и едва народившуюся революционную энергию для достижения политических целей, никак не связанных с разрешением социальных противоречий в интересах этих самых масс.
   Давно сказано: «революция — праздник угнетённых». В гл. 1 было предложено рассматривать как революции не только радикальные способы разрешения фундаментальных социальных («классовых») противоречий, но и вообще все виды свержения власти, ведущие к глубоким изменениям общественного строя и судьбы страны. О характере революции многое можно сказать исходя из того, какие  угнетённые воспринимают её как праздник. Они и являются движущей силой революции.
   «Оранжевая» революция на Украине (как раньше в Сербии и Грузии) явно была  праздником молодёжи. Молодёжь была и основным источником кадров революционного актива, и основным контингентом активных уличных действий. Она заполняла площади Киева, стояла в пикетах и населяла палаточные городки. Именно она своим настроением придавала «оранжевой» революции облик праздничного карнавала.
    А. Чадаев пишет о «революционном классе или, говоря более современным языком, социальной страте», сыгравшей роль массовой силы событий на Украине: «Самое важное здесь — свойства этой страты, „собирательный образ“ её представителя. В первую очередь — более высокий уровень солидарности, чем в среднем по обществу… В „оранжевой революции“ эту роль сыграли студенчество, городские клерки (местный „средний класс“) и селяне Западной Украины».
   Этот потенциал молодёжи хорошо понимали и использовали западные политтехнологи и следующие их советам сотрудники Ющенко, но плохо понимали сотрудники Януковича и их московские советники. В то время как толпы молодёжи «праздновали» на площадях Киева, собрания в Донецке принимали резолюции, требующие привлечь Ющенко и Тимошенко к уголовной ответственности «за подготовку и использование в уличных беспорядках агрессивных националистических молодёжных формирований типа „Пора“; за наём и использование в уличных беспорядках несформировавшихся в качестве личностей школьников и студентов».
   Спектакль «оранжевой» революции изначально ставился режиссёрами как молодёжный карнавал. Одна газета писала: «Мюзикл революции со всеми обязательными для него ингредиентами — героями-протагонистами, злодеями-антагонистами, с концертными номерами, с сольными партиями, с впечатляющей массовкой, с лирикой и романтикой единения — это действительно самое эффективное средство новейшей выборной политтехнологии». Нельзя только согласиться с последней фразой — речь идёт вовсе не о выборной политтехнологии, а о большой целостной операции, в которой выборы играют очень частную и скорее маскирующую роль.
   Газета «Известия» выделяет важные признаки «оранжевой» молодёжной толпы: «Для молодёжи деньги не главное, хотя многие студенты не стеснялись подрабатывать на Майдане. Для неё главное романтика. Поэтому для молодых нужен красивый лозунг. Такой как — борьба с коррупцией, все равны, национальное возрождение… и другие. Лозунги должны быть короткие и понятные. Если есть деньги и хороший лозунг, то можно рассчитывать на успех. Важной особенностью нынешней оранжевой революции на Украине является широкое использование карнавальных технологий. Все, буквально все элементы и моменты карнавала нашли своё место в киевских событиях. Вплоть до имитации сражения Света с Тьмой, во всех возможных для украинской сцены вариантах. На площади Независимости в Киеве широко применялась технология аниматоров или массовиков-затейников. Аниматоры — это такие люди, которые должны поддерживать на территории дома отдыха или курорта чувство праздника. Заводить публику на дискотеке, общаться с отдыхающими во время ужина, доставлять все радости жизни, кроме интима.
   Вот стоит молодой парень, увешенный «морковками», который подхватывает льющийся из динамиков гимн предвыборной кампании Ющенко: «Разом нас багато! Нас не подолаты!» Типичный аниматор. Вон, через сто метров ещё один такой же. У аниматора всегда деловой взгляд. А если он чему-то радуется, то в этой радости — оттенок иронии над собой. Они грамотно расставлены по площади и работают по всем законам профессии: например, каждый день именно эти ребята привносят в оранжевую моду какой-то новый элемент. Сначала это были просто оранжевые ленточки на рукаве, потом апельсины в руках. Каждый день должно быть ощущение обновления обстановки — это главный принцип аниматорского искусства».
   Московский наблюдатель С. Вальцев отмечает высокую способность молодёжи к консолидации на аполитичной («культурной») основе: «Политтехнологами из штаба Ющенко умело используется потребность молодёжи принадлежать к определённой группе. Место на площади Независимости в Киеве превратилось в молодёжную тусовку, а оранжевая повязка — пропуск на неё. Молодёжь особо не волнуют Ющенко и его программа, им интересно „тусоваться“ и слушать „халявную“ музыку. Показателен в этом отношении тот факт, что более 90% из тех, кто страстно доказывает правоту Ющенко, не могут даже назвать его отчество, не говоря уже ни о чём другом. Управляемый протест, разбавленный дискотекой и подогретый выпивкой, очень хорошо направляется в определённое русло и служит для выполнения задач, о которых молодёжь даже не догадывается».
   Революция, ударной силой которой является молодёжная толпа, неминуемо несёт в себе сильный привкус «революции гунна». С. Вальцев пишет: «Молодёжи дали почувствовать собственную значимость: можно жечь костры на Крещатике, не боясь милиционеров, спокойно пить водку в центре Киева. Характерный эпизод — парень лет 17-ти, абсолютно пьяный, в оранжевой шапке с наушниками управлял движением на Крещатике. Вся комичность эпизода заключается в том, что „управлял“ движением он на обычном повороте около киевского ЦУМа, и в чем суть его размахивания руками — непонятно, так как двигаться автомобили могут только в одном направлении. Это продолжалось до тех пор, пока его чуть не задавил джип. А сколько это могло бы продолжаться, будь в Киеве другая ситуация? Его просто отвезли бы в отделение милиции…
   Естественно, Ющенко бессовестно эксплуатировал эти настроения и всем обещал, что никто из тех, кто жил в палаточном городке, забыт не будет».
   Что мог бы противопоставить этому избирательный штаб Януковича? Очевидно, что конкурировать с Ющенко и стоящими за его спиной западными политтехнологами в постановке постмодернистского спектакля-карнавала он не мог. Дело даже не в деньгах, организации и технике, а в совершенно разных культурных основаниях самих программ этих двух кандидатов. Значит, Янукович должен был действовать совсем в иной плоскости, нежели Ющенко. Янукович мог победить в «битве за молодёжь» только в том случае, если бы ему удалось втянуть её в диалог, затрагивающий фундаментальные проблемы жизни Украины и её молодёжи, но в диалог, ведущийся на понятном молодёжи языке. Для этого он должен был бы располагать «своим» молодёжным активом, способным говорить о фундаментальных проблемах на новом языке. Решить такую задачу штаб Януковича, видимо, был не готов», — закончила Алёна чтение и взволнованно заговорила:
       — Я-то речь веду, конечно, не об «оранжевых» революциях как таковых, а главным образом об «обществе спектакля», целью которого вне всяких сомнений, является построение глобального рабовладельческого общества нового типа. И вот, наверное, самое важное, прежде чем перейти к дальнейшему рассказу о себе самой:
   «Сейчас кажется даже странным, что в «правящем слое» — от Горбачёва до Путина — вообще не встал вопрос: над  кем он властвует? Странно это потому, что те, кто шёл к реальной власти уже в конце 80-х годов, а теперь готовится к второму раунду битвы за свою власть уже в форме «оранжевых» революций, эту проблему довольно ясно представляли себе уже при Горбачёве. Сейчас это видно по многим вскользь сделанным замечаниям в текстах тех лет. Тогда антисоветская элита видела в этих замечаниях лишь поддержку в своем проекте разрушения советского государства, а «просоветская» часть общества этими замечаниями возмущалась как абсурдными и аморальными. На деле речь шла о создании идеологической базы уже для «оранжевых» революций.
   Суть проблемы сводилась к тому, что же такое  демос, который теперь и должен получить всю власть. Ведь  демократия — это власть  демоса! Да, по-русски «демос» означает  народ. А правильно ли нам перевели это слово, не скрыли от нас какую-то важную деталь? Да, скрыли, и даже ввели в заблуждение. Само слово народ имеет совершенно разный смысл в традиционном и в гражданском западном обществах.
   В царской и советской России существовало устойчивое понятие народа. Оно вытекало из священных понятий  Родина-мать и Отечество. Народ — надличностная и «вечная» общность всех тех, что считал себя детьми Родины-матери и Отца-государства (власть персонифицировалась в лице «царя-батюшки» или другого «отца народа», в том числе коллективного «царя» — Советов). Как в христианстве «все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божии» (и к тому же «Мы — дети Божии… а если дети, то и наследники»), так и на земле все, «водимые духом Отечества», суть его дети и наследники. Все  они и есть народ — суверен и источник власти.
   Таков был русский миф о народе, многое взявший из Православия и из космологии крестьянской общины. Мы никогда не соотносили его с иными представлениями. А ведь уже даже на ближнем от нас феодальном Западе их государственность строилась на совсем других толкованиях. <…>
   <Прежнее> понимание народа было кардинально отвергнуто в ходе великих буржуазных революций, из которых и вышло  гражданское общество. Было сказано, что приверженцы Старого порядка — всего лишь  подданные государства («монарха»). Народом, демосом, становятся лишь те, кто стали гражданами и совершили революцию, обезглавив монарха. Именно этот, новый народ и получает  власть, а также становится наследником  собственности. И этот народ должен вести непрерывную войну против всех тех, кто не вошёл в его состав («быдла»).
   В фундаментальной многотомной «Истории идеологии», по которой учатся в западных университетах, читаем: «Демократическое государство — исчерпывающая формула для народа собственников, постоянно охваченного страхом перед экспроприацией… Гражданская война является условием существования либеральной демократии. Через войну утверждается власть государства так же, как „народ“ утверждается через революцию, а политическое право — собственностью… Таким образом, эта демократия есть ничто иное как холодная гражданская война, ведущаяся государством».
   В понятиях политической философии Запада индивиды соединяются в народ через гражданское общество. Те, кто вне его — не народ. C точки зрения западных исследователей России, в ней даже в середине XIX века не существовало народа, так как не было гражданского общества. Путешественник маркиз де Кюстин писал в своей известной книге о России (1839 г.): «Повторяю вам постоянно — здесь следовало бы все разрушить для того, чтобы создать народ». Это требование почти буквально и стало выполняться полтора века спустя российскими демократами. Они, впрочем, преуспели пока что только в разрушении, а выращиваемый в пробирке реформ новый народ не прибавляет в весе. <…>
   В СССР этот процесс происходил исподволь. Мысль, что население СССР (а затем РФ) вовсе не является народом, а народом является лишь скрытое до поры до времени в этом населении особое меньшинство, развивалась нашими демократами уже начиная с середины 80-х годов. Тогда эти рассуждения поражали своей  недемократичностью, но подавляющее большинство просто не понимало их смысла. Не поняло оно и смысла созданного и распространённого в конце 80-х годов понятия «новые русские». Оно было воспринято как обозначение обогатившегося меньшинства, хотя уже первоначально разрабатывалось как обозначение тех, кто отверг именно «дух Отечества» (как было сказано при первом введении самого термина «новые русские», отверг «русский Космос, который пострашнее Хаоса»). <…>
   В 1991 г. самосознание «новых русских» как народа,  рождённого революцией, вполне созрело. Их лозунги, которые большинству казались абсурдно антидемократическими, на деле были именно демократическими — но в понимании западного гражданского общества. Потому что только причастные к этому меньшинству были  демосом, народом, а остальные остались быдлом, «совками». Г. Павловский с некоторой иронией писал в июле 1991 г.: «То, что называют „народом России“ — то же самое, что прежде носило гордое имя „актива“ — публика, на которую возлагают расчёт. Политические „свои“…».
   Это самосознание нового «народа России» пришло так быстро, что удивило многих из их собственного стана — им было странно, что это меньшинство, боровшееся против лозунга «Вся власть — Советам!» исходя из идеалов демократии, теперь «беззастенчиво начертало на своих знамёнах: „Вся власть — нам!“. Ничего удивительного, вся власть — им, потому что только они и есть народ. Отношение к тем, кто их власть признавать не желал, было крайне агрессивным. <…>
   Замечательно, что эйфория нового народа от его грядущей победы вовсе не обманула его проницательных идеологов. Они видели, что власть этого демоса эфемерна, слишком уж он невелик. Поэтому публикации тех лет были наполнены жалобами на то, что нет у нас социальной базы для демократии — вокруг один  охлос , люмпены. Весной 1991 г. в типичной антисоветской статье «Рынок и государственная идея» даётся типичная формула: «Демократия требует наличия демоса — просвещённого, зажиточного, достаточно широкого „среднего слоя“, способного при волеизъявлении руководствоваться не инстинктами, а взвешенными интересами. Если же такого слоя нет, а есть масса, где впритирку колышутся люди на грани нищеты и люди с большими… накоплениями, масса, одурманенная смесью советских идеологем с инстинктивными страхами и вспышками агрессивности, — говорить надо не о демосе, а о толпе, охлосе… Надо сдерживать охлос, не позволять ему раздавить тонкий слой демоса, и вместе с тем из охлоса посредством разумной экономической и культурной политики воспитывать демос».
   Уже в самом начале реформы была поставлена задача изменить тип государства — так, чтобы оно изжило свой  патерналистский характер и перестало считать  все население народом (и потому собственником и наследником достояния страны). Теперь утверждалось, что  настоящей властью может быть только такая, которая защищает  настоящий народ, то есть «республику собственников».
   Д. Драгунский объясняет: «Мы веками проникались уникальной философией  единой отеческой власти. Эта философия тем более жизнеспособна, что она является не только официальной государственной доктриной, но и внутренним состоянием большинства. Эта философия отвечает наиболее простым, ясным, безо всякой интеллектуальной натуги воспринимаемым представлениям — семейным. Наше государственно-правовое сознание пронизано семейными метафорами — от «царя-батюшки» до «братской семьи советских народов»… Только появление суверенного,  власть имущего класса свободных собственников устранит противоречие между «законной» и «настоящей» властью. Законная власть будет наконец реализована, а реальная — узаконена. Впоследствии на этой основе выработается новая философия власти, которая изживёт традицию отеческого управления».
   Говоря об этом разделении идеологи перестройки в разных выражениях давали характеристику того большинства (охлоса), которое не включалось в народ и должно было быть отодвинуто от власти и собственности. Это те, кто жил и хотел жить в «русском Космосе». Г. Померанц пишет: «Добрая половина россиян — вчера из деревни, привыкла жить по-соседски, как люди живут… Найти новые формы полноценной человеческой жизни они не умеют. Их тянет назад… Слаборазвитость личности — часть общей слаборазвитости страны. Несложившаяся личность не держится на собственных ногах, ей непременно нужно чувство локтя… Только приоритет личности делает главным не место, где проведена граница, а лёгкость пересечения границы — свободу передвижения».
   Здесь — отказ уже не только от культурного Космоса, но и от  места, от Родины-матери, тяготение этого нового народа к тому, чтобы включиться в глобальную расу «новых кочевников». Здесь же и прообраз будущей «оранжевой» антироссийской риторики — Померанц уже в 1991 г. утверждает, что под давлением «слаборазвитости» охлоса «Москва сеет в Евразии зубы дракона».
   В требованиях срочно изменить тип государственности идеологи  народа собственников особое внимание обращали на армию — задача создать наёмную армию карательного типа была поставлена сразу же. Д. Драгунский пишет: «Поначалу в реформированном мире, в оазисе рыночной экономики будет жить явное меньшинство наших сограждан [„может быть, только одна десятая населения“]… Надо отметить, что у жителей этого светлого круга будет намного больше даже конкретных юридических прав, чем у жителей кромешной (то есть внешней, окольной) тьмы: плацдарм победивших реформ окажется не только экономическим или социальным — он будет ещё и правовым… Но для того, чтобы реформы были осуществлены хотя бы в этом, весьма жестоком виде, особую роль призвана сыграть армия… Армия в эпоху реформ должна сменить свои ценностные ориентации. До сих пор в ней силен дух РККА, рабоче-крестьянской армии, защитницы сирых и обездоленных от эксплуататоров, толстосумов и прочих международных и внутренних буржуинов… Армия в эпоху реформы должна обеспечивать порядок. Что означает реально охранять границы первых оазисов рыночной экономики. Грубо говоря, защищать предпринимателей от бунтующих люмпенов. Ещё грубее — защищать богатых от бедных, а не наоборот, как у нас принято уже семьдесят четыре года. Грубо? Жестоко? А что поделаешь…».
   Здесь изложена доктрина реформ 90-х годов в интересующем нас аспекте. На первом этапе реформ будут созданы лишь «оазисы» рыночной экономики, в которых и будет жить  демос  (10% населения). В  демократическом  (в понятиях данной доктрины) государстве именно этому демосу и будет принадлежать власть и богатство. Защищать это просвещенное зажиточное меньшинство от бедных (от  бунтующих люмпенов ) станет реформированная армия с новыми ценностными ориентациями. Колышущаяся на грани нищеты масса (90% населения) —  охлос ,  лишённый и собственности, и участия во власти. Его надо «сдерживать» и, по мере возможности, рекрутировать из него и воспитывать пополнение демоса (по своей фразеологии это — типичная программа ассимиляции национального меньшинства).
   Каков же результат осуществления этой программы за пятнадцать лет? Все это время в стране шла холодная гражданская война нового народа (демоса) со старым (советским) народом. Новый народ был все это время или непосредственно у рычагов власти, или около них. Против большинства населения (старого народа) применялись прежде всего средства  информационно-психологической и  экономической войны, а также и прямые репрессии с помощью реформированных силовых структур.
   Экономическая война против советского народа внешне выразилась в лишении его общественной собственности («приватизация» земли и промышленности), а также личных сбережений в результате гиперинфляции. Это привело к глубокому кризису народного хозяйства и утрате социального статуса огромными массами рабочих, технического персонала и квалифицированных работников сельского хозяйства. Резкое обеднение большинства населения привело к кардинальному изменению всего  образа жизни  (типа потребления, профиля потребностей, доступа к образованию и здравоохранению, характеру жизненных планов).
   Изменение образа жизни при соответствующем идеологическом воздействии означает глубокое изменение в материальной культуре народа и ра зрушает мировоззренческое ядро цивилизации. Изменения в жизнеустройстве такого масштаба уже не подпадают под категорию  реформ , речь идёт именно о революции, когда по выражению Шекспира, «развал в стране и всё в разъединенье». По словам П. А. Сорокина, реформа «не может попирать человеческую природу и противоречить её базовым инстинктам». Человеческая природа каждого народа — это укоренённые в подсознании фундаментальные ценности, которые уже не требуется осознавать, поскольку они стали «естественными». Изменения в жизнеустройстве советского народа в РФ именно попирали эту «природу» и противоречили «базовым инстинктам» подавляющего большинства населения.
   Крайне жёсткое, во многих отношениях преступное, воздействие на массовое сознание (информационно-психологическая война) имело целью непосредственное разрушение культурного ядра советского народа. В частности, был произведён демонтаж исторической памяти, причём на очень большую глубину. Историческая память — одна из важнейших духовных сфер личности, скрепляющая людей в народ. <…>»
       — Алёна, это всё очень интересно. Действительно. Но пожалуйста, переходи в своём рассказе ближе к твоей собственной истории.
       — Да-да. Хотя, всё это и есть моя история и история моей семьи. Без этого ничего не понять. Но вот ещё. В недавнее время В связи с решением Сердюкова о возобновлении создания психофизического оружия в прессе повился ряд статей. Одна из них — в газете «Мир Новостей», № 19 (958) 28 апреля 2012 г., «Кто на мушке психотронной пушки?» Екатерины Люльчак. Вот пара выдержек. «Нейробиолог Василий Ключарев подробно описал возможности психофизического оружия. Представьте себе на вас наводят спецаппаратуру и используют как дистанционно управляемого биоробота. Оператор пульта управления может видеть на своём экране и слышать в наушниках то, что видите и слышите в этот момент вы. Нейролингвистические модули позволяют оператору подключаться к речевому центру вашего мозга, отдавая приказы и программируя нужные действия. Похожими возможностями обладает и модуль сканирования памяти: направленное оборудование  вызывает у жертвы нужные воспоминания и считывает всю информацию: психотронные модули используются для провоцирования сильных ощущений — фобий, панических атак, галлюцинаций, припадков, которые легко доводят человека до самоубийства. В результате он превращается в зомби, который внешне ведёт себя как обычный человек и не подозревает. что запрограммирован. В нужный момент он среагирует на ключевую команду тайного руководства и будет действовать в его интересах. <…> Поймать за руку охотников, вооружённых психофизическим или генетическим оружием, крайне сложно. Если человек покончил с собой, умер от обычной простуды или сошёл с ума, то легче всего спихнут это на плохое здоровье или неустойчивую психику. Однако косвенные доказательства того, что новые виды оружия массового поражения всё0-таки применяются, есть…» Вот, это то, что знакомо мне всю жизнь, то, что у меня её украло и чего я в первую очередь не прощу никогда, ни живая не мёртвая, и не сниму проклятий с тех, кто это применял, с них и с их потомства. Но главное, что я хочу сказать в связи со всем этим и со мной самой — то, что суть «общества спектакля» — отнюдь не только в «грандиозных массовых постановках».


       Итак, я окончательно загнана в угол.
       Причём, творится что-то невообразимое. Всё схвачено до такой степени, что любой другой человек на моём месте, не прошедший такого кошмара в течение последнего десятка лет, умер бы наверное, от ужаса и паники. Я, как ни странно, ещё нет.
       Вот, прямо сейчас. Я давно договаривалась с одной женщиной сходить в агентство недвижимости к её хорошей знакомой (я бы ещё, конечно, посмотрела бы, что там и как, но я хотела хотя бы пойти), и вот, именно сейчас, несмотря на договорённость, она вдруг не готова сообщить мне координаты встречи, причём, говорится это таким тоном, что становится ясно: она не будет готова уже никогда…
       Вообще, то, что со мной сейчас происходит (кстати, не только со мной, но у многих будто напрочь отключена способность соображать, они даже не понимают, что происходящее ненормально), — то, что происходит, напомнило мне (наконец-то!) одно событие, которое и само по себе сохранилось в памяти как некая дикая несуразица, и всплыло в виде цитаты Кара-Мурзы из «Манипуляции сознанием». Цитату я нашла:
   «Для нового восприятия образа государства в общественном сознании огромное значение имело сравнение двух симметричных событий — августовского «путча» и демонстрации 23 февраля 1992 г. Во время «путча» <…> взаимоотношения населения и солдат не принимали характер конфронтации — дети лазали на танки, а то и катались на них. Москвичи были уверены, что советские солдаты их бить и в них стрелять не будут. Даже полицейские резиновые дубинки — подарок перестройки, впервые появились в Москве в мае 1989 года. <…>
   23 февраля, как раз в День Советской армии мэр Москвы запретил демонстрацию, которая должна была возложить венки к Вечному огню на могиле Неизвестного солдата. Как обычно, была создана неопределённость: мэр запретил, а высший орган — Моссовет — разрешил. Вплоть до поздней ночи 22 февраля телевидение давало противоречивую информацию относительно места и времени сбора и т.д.
   Разумеется, эта демонстрация имела определённую антиправительственную окраску, на этот раз под лозунгом протеста против расчленения единой Армии бывшего СССР. Но никакой угрозы она режиму не представляла, ибо, как предполагалось, на неё должны были собраться в основном старики — ветераны Отечественной войны. Поэтому ритуальные репрессивные действия режима имели одну цель: продемонстрировать силу и предупредить о том, что режим взял курс на открытую конфронтацию. Центральные станции метро были закрыты, а весь центр блокирован несколькими линиями баррикад из тяжёлых грузовиков и кордонами милиции и внутренних войск. Газета «Коммеpсантъ» (N 9, 1992) пишет: «В День Советской Аpмии 450 гpузовиков, 12 тысяч милиционеpов и  4 тысячи солдат дивизии имени Дзеpжинского  заблокиpовали все улицы в центpе гоpода, включая площадь Маяковского, хотя накануне было объявлено, что пеpекpоют лишь бульваpное кольцо. Едва пеpед огpаждённой площадью начался митинг, как по толпе пpошёл слух, будто некий пpедставитель мэpии сообщил, что Попов с Лужковым одумались и pазpешили возложить цветы к Вечному огню. С победным кpиком «Разpешили! Разpешили!» толпа двинулась к Кpемлю. Милицейские цепи тотчас pассеялись, а гpузовики pазъехались, обpазовав пpоходы. Однако вскоpе цепи сомкнулись вновь, pазделив колонну на несколько частей».
   И тогда крупную группу демонстрантов, запертую с двух сторон,  жестоко и нарочито грубо избили — били стариков, инвалидов, заслуженных военачальников высокого ранга, всем известных депутатов и писателей. Это была сознательная политическая, а не полицейская, акция. Но здесь нас интересует не столько она, сколько реакция населения и самих избитых. Репрессия была воспринята как должное и никакого возмущения не вызвала. Люди поняли и приняли к сведению, что перед ними стояла чужая, враждебная им власть. Это не пять тысяч своих солдат в августе. К этой власти претензий быть не может. Претензии высказала демократическая пресса, хотя и с мелочным глумлением над избитыми стариками.
   Так, например, пишет обозреватель «Комсомольской правды» за 25.02.92: «Вот хpомает дед, бpенчит медалями, ему зачем-то надо на Манежную. Допустим, он несколько смешон и даже ископаем, допустим, его стаpиковская настыpность никак не соответствует дpяхлеющим мускулам — но тем более почему его надо теснить щитами и баppикадами?».
   Мне всё больше кажется, что в отношении меня по сути происходит примерно то же, и как это кончится — ещё вопрос.

       Но попробую — хоть немножко по порядку.
       Ещё раз объясню, что тогда получилось с той работой и с тем займом.

       (Вот, прямо сейчас. Вышла я из интернет-зала на улицу покурить и посидеть с нетбуком, на котором интернет не подключён. (Уже ночь, но это, как-никак, центр Москвы…) Навстречу — двое довольно молодых мужиков. Оба разворачиваются ко мне, и один — мне в лицо, ёрнически: «Денег нет!..» — и сразу, как водится в последнее время, быстро ушли, ничего не дожидаясь. Я, себе под нос: «Это — последние, козёл». И это — правда, — я, сколько ещё могу себе позволить, трачу на интернет последние гроши от займа, которых всё равно не хватит на погашение процента. Да, потому что это — вообще моя последняя связь с миром. Абсолютно никто из более или менее посвящённых людей со мной давно ни о чём не разговаривает (рыльце в пуху), а с непосвящёнными — бесполезно, тем более что им каким-то образом всегда что-то заранее наврано. Потрясает то, что абсолютно незнакомые люди очень уж часто оказываются в курсе каких-то моих дел, да ещё и в каком-то очевидно извращённом виде. Кто-то этим упорно целенаправленно занимается, все чему-то хихикают, веселятся, а я под эти хихиканья гибну в самом прямом смысле. Похоже, это — действительно «общество спектакля», сродни упомянутой выше дикой, нечеловеческой постановке в Тимишоаре ради того, чтобы организовать «вескую причину» убийства Чаушеску и его жены. Но не буду забегать вперёд.)

       Итак, работа и займ. Ещё примерно за год (чуть меньше) до всех этих событий я однажды обратила внимание на очень приличное для меня объявление о работе. (В норме я такую работу, конечно, в белых тапках видала, но в моей запредельной ситуации это было бы даже очень неплохо.) Тогда меня почему-то не взяли без объяснения причин. Теперь я им позвонила, как раз в период ночёвок на улице, и спросила, имеет ли смысл обратиться к ним снова. Они пригласили приехать, поговорить. Я помчалась, благо, в тот момент как раз появились деньги на метро (выручили). Я собрала все подписи, включая, на этот раз, службу безопасности, но тогда всё упёрлось в медкнижку: эта поделка с фабрики мороженого у них не проходила. Они сказали мне, что медкнижку необходимо сделать за свой счёт. Это должно было стоить 1800 рублей. А у меня едва хватало на метро. Вот я и решилась ехать туда, где запредельно обитаю теперь. Причём, распрощались мы там на том, что как только будет медкнижка — можно сразу приезжать, устраиваться в их общежитие и приступать к работе. Оказавшись в том дантовском шедевре, где я и оказалась, я первое время жила надеждой, что «как только, так сразу» меня ждёт «хорошая работа» (привет «Полковнику»).
       Причём, интересно, что всевозможные явные и неявные напоминания о той вожделенной фирме смахивали на целую спланированную кампанию. А тут я вдруг быстро, гораздо быстрее многих других, получаю эту медкнижку, вполне чистую (я писала, что после опыта с фальсифицированными диагнозами боялась обнаружить там какую-нибудь гадость). Я сидела без гроша, выходила на улицу стрелять сигареты (отвратительное занятие), так что после первой же очередной «неприятности» мне, уже очумевшей, и пришла в голову светлая мысль взять краткосрочный займ, чтобы дотуда элементарно даже доехать… А у меня, к тому же, на первой вахте (я писала об этом в Дневнике и Репортажах) впервые сломали чемодан на колёсах и с выдвижной ручкой. Теперь же ещё по дороге с вещами в этот нынешний оазис человеколюбия мне вдруг помогли донести все вещи от электрички двое крепких и сердобольных украинских мальчишек, но чемодан доразлетелся окончательно, — с таким было бы не стронуться с места. Вот я радостно и взяла займ — на дорогу (метро и электричку), поскольку с вещами зайцем не покатаешься, на сигареты и на чемодан. По плану всё как раз получалось нормально. Я планировала с пустым чемоданом приехать, договориться, а наутро вернуться с вещами. (Сказали же: как только будет медкнижка — можно приезжать, заселяться и работать…) Но, как я писала, нехорошие предчувствия у меня стали появляться ещё в метро по дороге туда. В общем, вдруг оказалось, что хотя медкнижка была подписана 23 апреля, но сегодня, 2 мая, было уже поздно: всё успело измениться, и необходимо пройти профосмотр за свой счёт (1900 руб.). Из трудовой книжки всё выписали — «для профосмотра», «чтобы посмотреть, нет ли у меня профессиональных заболеваний» (у филолога, научного сотрудника и полиграфического дизайнера)…
       Если кто-нибудь чего-нибудь не понял, объясняю. Брать меня туда на работу не собирались заведомо, но хотели вытрясти последние деньги, поставив в безвыходное положение (хотя, находиться в безвыходном положении я уже, вроде как, привыкла), а на профосмотре кровь из носу найти какой-нибудь очередной страшный диагноз, который бы вынудил меня вернуться в СПб. Не стали этого делать здесь (слишком явно торопливый, так скажем, медосмотр) — поставили бы что-нибудь там. Я же говорю: схвачено каким-то образом настолько всё, что просто теряешься, пытаясь оценивать происходящее…
       В общем, уж на это-то я последние деньги отдавать не стала и поняла, что работать там никогда не буду: слишком велик риск в любом случае (не только финансовый). Вернулась туда, откуда пришла.

       А там, откуда пришла — тоже сплошной трендец. Тоже очевидно, что выполняется какой-то заведомый план.
       Во-первых, и этот телефон у меня был давно, — тоже уже около года, чуть меньше. Но туда, где я была бы не прочь оказаться, я ездила ещё перед той первой вахтой, а сюда чуть позднее не стала даже пробовать. Дело в том, что телефон этот мне дала какая-то девушка на вокзале, и всё изначально настолько отдавало подставой и гибельным местом, что тогда я этот вариант не стала даже рассматривать. (В моей ситуации вообще нельзя следовать таким «случайным» советам.) Правда, она эти варианты, которые предложила, конечно, хвалила, но она вдруг подсела ко мне сама, и одно только это казалось подозрительным. Потом я устроилась по газете туда, где и проработала полгода, если не больше, где почти сразу купила нетбук, теперь кем-то изуродованный, гда стала много писать (появилась такая возможность), а значит, ради этого могла бы работать и до сих пор. Но меня туда, видимо, «пустили» просто перезимовать. Ещё с начала, до нетбука, одна тётка «пророчила» про некоторых петербуржцев, когда я что-то вскользь рассказывала: «Ничего, скоро помиритесь», — «А я ни с кем и не ссорилась, — я не о том говорю…» Теперь же, когда меня опять загнали в тупик — со времени подсевшей советчицы прошло уже много времени, а положение с ночёвками на улице было настолько предельным, что я рискнула, особенно предварительно не попав из-за медкнижки туда, куда снова захотела. Ну в общем, самой пойти на такую работу, такую вахту, как теперь, мне бы и в дурном сне не приснилось, но безденежьем меня тогда уже затёрли, а ехать в СПб я как не собиралась, так и не собираюсь ни в каком случае, хорошо мне здесь, или плохо, или вообще погибаю. Это просто в принципе не вариант, и я об этом ещё скажу.

                (Продолжение следует завтра.
                Вернее, сегодня, поскольку уже утро, - но следующим числом.)







Всего записей по датам - 1.
...