В. Пашинина О мемуарах и мемуаристах. Шедевры из п

ЧАСТЬ VI
О МЕМУАРАХ И МЕМУАРИСТАХ

Русское зарубежье Есенине
Глава 1
"Шедевры из пустоты"

Русская эмиграция по-разному относилась к живому Есенину, но умершего поэта вся зарубежная пресса почтила доброжелательно.
Новый 1926 год начался с материалов о Есенине. В них неподдельная скорбь и сожаление, печаль и грусть. Есениновед Галина Шипулина отмечает "удивительно поэтичную статью" Михаила Осоргина "Отговорила роща золотая", В. Ходасевича, который подробно рассказал о жизненном и творческом пути поэта, его ошибках и заблуждениях, статьи Ю. Анненкова, А. Кусикова.
Даже такая ядовитая змея, как Зинаида Гиппиус, на сей раз не ужалила, нашла другие слова: "Есенину не нужен ни суд наш, ни превозношение его стихов. Лучше просто молчаливо, по-человечески пожалеть его. Если же мы сумеем понять смысл его судьбы — он не напрасно умер".
Пророчица и тут оказалась права. Не надо ни хвалить, ни бранить — надо понять смысл его судьбы, его жизни и смерти.
Травля Есенина начнется в большевистской печати и тотчас перекинется в мемуары красной эмиграции. В силу этого воспоминания "красных эмигрантов" ни в малой степени не могут быть документами времени, настолько они тенденциозны и явно халтурны. В них начисто отсутствуют достоверность и конкретность, зато налицо желание показать Есенина хулиганом, пьяницей и скандалистом.
В примечаниях к ним стоит одно и то же: "Такая встреча могла быть 11-12 мая в Берлине в 1922 году". Или: "Такая встреча могла быть в марте в Берлине в 1923 году". Вот именно — могла быть, но ее могло и не быть. А написать о Есенине надо, и написать непременно отрицательно, ибо рядом с газетными статьями о самоубийстве Есенина шел упорный слух о его убийстве.
Вот потому и просматривается в этих воспоминаниях, написанных по шаблону, чистейшая халтура. Особенно грешат этим Роман Гуль, Ирина Одоевцева, Георгий Иванов, Георгий Адамович — надо полагать, "красные" эмигранты. Лгут, не заботясь даже о правдоподобии.
Самое доброжелательное отношение у Ирины Одоевцевой. Никакого злопыхательства, всех жалеет, всем сочувствует, сопереживает, потому так хотелось бы ей верить. Но можно ли? "В Берлине я живу одна, на положении "соломенной вдовы". Георгий Иванов вот уже неделя, как уехал в Париж повидать свою маленькую дочку, ну и, конечно, свою первую жену. Уехал с моего позволения и даже благословения — я, слава Богу, неревнива".
Вот потому обедать она в тот раз пошла с Николаем Оцупом. Обедали в знаменитом русском ресторане у Ферстера — месте встреч всех эмигрантов. Там и встретились с Есениным и его компанией, "кувырк-коллегией". Из ресторана Есенин повез всех в Аделон, где познакомил с Айседорой Дункан. И Айседора, конечно, танцевала свой знаменитый танец с шарфом, так красочно описанный Анатолием Мариенгофом в "Романе без вранья". Вечер удался, и потому сожалели только о том, что с ними не было Георгия Иванова.
А вот что рассказал о берлинской встрече с Есениным Николай Оцуп. "Как-то часа в четыре я зашел в один из русских ресторанов (Ферстера) на Моцштрассе поговорить по телефону. В этот час в ресторане не бывает никого, кроме швейцара и двух-трех скучающих кельнеров (...)
Из обеденного зала вышел, чуть-чуть спотыкаясь, средних лет человек. Я с трудом узнал Есенина. У него были припухшие глаза и затекшее лицо. Руки его дрожали. Он был одет щеголевато, но держался с какой-то "осанкой заботной".
(...) Темнело. В сероватых сумерках, держась руками за голову и раскачиваясь, Есенин читал мне стихи. Мы были одни за столиком. Кусиков ушел куда- то на полчаса".
Дальше можно не продолжать. Ничего даже приблизительно похожего на то, о чем рассказала Ирина Одоевцева. Она писала свои воспоминания "На берегах Сены" спустя шестьдесят лет, в 1983-1989 годах, а Николай Оцуп — по свежим следам — в 1927 году. За это время многое изменилось в нашей стране, изменилось и отношение к Есенину, он опять превратился в любимого и почитаемого поэта России. Ну и, наконец, надо сказать главное: воспоминания Ирины Одоевцевой от начала до конца родились в ее воображении, это плод ее фантазии.
Н. Оцуп пишет: "Я встретил Есенина в Берлине за месяц до его возвращения в Россию". Значит, в июле 1923 года. И. Одоевцева заканчивает свои воспоминания такой фразой: "Когда я вернулась из санатории, Есенин уже уехал в Америку". Есенин уехал годом раньше, 27 сентября 1922 года.
Берусь утверждать, что зарубежных встреч с Есениным не было ни у Ирины Одоевцевой, ни у ее мужа Георгия Иванова, несмотря на то, что он тоже "вспомнил" в мемуарах о своей встрече с Есениным. "Вспомнил" и тот же ресторан Ферстера, и ту же весну 1923 года, и доброжелательный тон — все объясняется очень просто: "встречу" эту сочинила и написала за мужа И. Одоевцева. Вот потому в обоих текстах пойдут и "васильковые глаза", и "белокурые волосы", и "мальчишеский вид".
"Георгий Иванов был безгранично ленив, а проза, не в пример стихам, давалась ему с трудом... Помогая ему, я иногда писала по 15 часов подряд. Так мною почти целиком были написаны "Закат над Петербургом", "Из семейной хроники" и, кроме того, вступительная статья к Есенину, за что мы получили просто смешную сумму — всего пять тысяч франков".
Известен категорический отзыв об очерках Георгия Иванова Анны Ахматовой: "В них нет ни одного слова правды". Известно и то, что Г. Иванов объявил Н. Берберовой, что в его "Петербургских зимах" "семьдесят пять процентов выдумки и двадцать пять — правды".
Творю из пустоты ненужные шедевры, И слушают меня оболтусы и стервы. "Шедевры из пустоты" — точно сказано. Но пальма первенства по праву здесь должна принадлежать Роману Борисовичу Гулю.
Его "шедевр из пустоты" — пример хлестаковщины, образец, достойный удивления: подумать только, на двух страницах текста суметь употребить полтора десятка раз "Есенин пил", конечно, как и положено, во всех художественных подробностях. Другие только робко заикались о нетвердой походке, опухшем лице, дрожащих руках, а Роман Борисович Гуль, единственный раз увидев Есенина, сразу и навсегда "пригвоздил его к трактирной стойке". И не "просыхал" у него Есенин до самой кончины. Нет, не Есенина. До кончины Романа Борисовича в 1986 году. Он не уставал вновь и вновь обращаться к Есенину: в 1923, в 1927, в 1929, в 1981 годах. С самой первой реплики сюрприз и удивление: "Я познакомился с Есениным в пьяном виде". Ну, что тут скажешь? Может и весь очерк писался в таком виде? Не исключено. Читайте:
"Я шел, качаясь, пустым залом. Был пьян. И вместо комнаты, где сидели мы, вошел, где лакеи составляли посуду. Тут на столе сидел Есенин. Он сидя спал. Смокинг был смят. Лицо — отчаянной бледности".
Роман Борисович умеет и удивить, и ошеломить: "Если б Есенин был жив, я б рассказал только об этом вечере. Но Есенина нет. А я его очень люблю. И мне хочется — о Есенине в Берлине — вспомнить все".
И "вспоминает". Например, день приезда в Берлин 11 мая 1922 г. "Ночью в ресторане Есенин пил. Кусиков читал стихи. Айседора сидела с Есениным. Тоже пила...
Из Америки через Париж Есенин приехал один. Он был смертельно бледен (!). И не бывал трезв (…)
В Шубертзале... Есенин вышел на сцену, качаясь, со стаканом вина в руке, плеща из него во все стороны (…)
В Союзе немецких летчиков, на русском вечере, где впервые читал Есенин "Москву кабацкую", мы познакомились (…)
Лицо было страшно от лиловой напудренности. Синие глаза были мутны. Шел Есенин неуверенно, качаясь".
На всех этих вечерах присутствовала Любовь Евгеньевна Белозерская (Булгакова), жена журналиста Василевского. Она видела Есенина в день приезда в Берлин, видела в гостях у профессора Ю.В. Ключникова, видела за столом с Алексеем Толстым и Н. Крандиевской, приходил к ним Есенин и с "неразлучным" Кусиковым, видела Любовь Евгеньевна Есенина и после возвращения из Америки и написала: "Мне повезло — я ни разу не видела Есенина во хмелю".
А Роман Борисович, хоть и нигде не присутствовал, но везде "видел" Есенина пьяным и опухшим, с "больным, мертвенным" лицом, "с впалым, голубым румянцем", "и синие глаза были словно от другого лица, забытого в Рязани".
Это ему, Роману Гулю, принадлежит реплика, которая могла стать для Есенина роковой:
"— Не поеду в Москву... не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн...
— Да ты что, Сережа? Ты что — антисемит? — проговорил Алексеев. И вдруг Есенин остановился. И с какой-то невероятной злобой, просто с яростью закричал на Алексеева:
— Я — антисемит?! Дурак ты, вот что! Да я тебя, белого, вместе с каким-нибудь евреем зарезать могу... и зарежу... понимаешь ты это? А Лейба Бронштейн, это совсем другое, он правит Россией, а не должен ей править... Дурак ты, ничего этого не понимаешь".
В воспоминаниях Г.В. Алексеева "Сергей Есенин. Живые встречи" 1922 года не только нет этому никакого подтверждения, но в них нет и самого Романа Гуля, да и быть не могло, поскольку встреча Алексеева с Есениным произошла на год раньше.
Собственно говоря, в его воспоминаниях и Есенина нет. Только фраза: "Мы шли по улице большого города..." да портрет: "В банк вошел человек в велосипедном шлюпике, насаженном на затылок, в широком английском пальто, обвисшем на нем как колокол, и в белых парусиновых, окаченных автомобильной грязью ботинках"... Я узнал его и нагнал у дверей".
Вот и все о Есенине. После опубликованных в России книг Нины Берберовой стало понятно, почему Роман Гуль, "любя Есенина", наговорил столько нелепостей: "До 1927 года он (Гуль) был берлинским корреспондентом "Правды" и "Известий", а после 1927 года стал эмигрантом" (Н. Берберова, "Курсив мой").
Мемуары — такой жанр литературы, который, хочешь ты того или не хочешь, выводит на суд читателя одновременно с описываемым лицом и самого автора. Как ни пытается Роман Борисович уверить: "Я любил Есенина", — да кто же ему поверит? Это восклицание, что поцелуй Иуды.
Другое дело Георгий Адамович или Георгий Иванов, их первые воспоминания — как велела необходимость. И лишь через четверть века — как велела совесть. В январе 1926 г. Георгий Адамович напишет: "Поэзия Есенина — слабая поэзия. (...) Главная беда в том, что он весь еще в детской, первоначальной стадии поэзии, что "волнует" он непрочно, поверхностно, кисло-сладким напевом своих стихов, слезливым их содержанием. Ничьей души он не "воспитает", не укрепит, а только смутит душу, разжалобит ее и бросит, ничего ей не дав". Эти воспоминания Марина Цветаева не без основания назовет "хамскими".
Через 25 лет, опровергая свои высказывания, Адамович признается: "Я очень люблю стихи Есенина. Есть в есенинской певучей поэзии прелесть незабываемая, неотразимая". Вот какие душевные слова нашел для есенинской «слабой поэзии».
Покается и Г. Иванов: "Есенин с каждым днем становится все более любимым, популярным, дорогим, несмотря на запреты и рогатки. И не Маяковский, а он, опальный, "несозвучный эпохе", вырастает на наших глазах не в фиктивного, а подлинно народного поэта" (Иванов Г. Литература и жизнь. Маяковский и Есенин. — Возрождение. — Париж, 1950. — № 8). А еще через год признается, что любит стихи Есенина и неотделимо от них Есенина-человека.
Слегка перефразируя М. Горького, можно сказать: "Очень жуткими людями становятся господа эмигранты. Тон прессы их падает с грамотностью". (Так Максим Горький ответил на площадную брань Ивана Бунина, который в статье "Самородки" назвал Есенина "хамом", "жуликом", "мерзавцем". А о  "красных" эмигрантах М. Горький отозвался совсем нелестно: "Основным ремеслом своим сделали злое слово и весьма изощрились в этом".)

Прожолжение следует