Мой внутренний

Я знаю не понаслышке, как быть молодой навечно: почаще валить из дома, катить себя под откос; всё вредно, когда излишне: и тонкости дел сердечных, и сытый уют знакомый, и запах родных волос... Колёса мотают мили, как прялка льняные нити; привет, дальнобойщик редкий, - внезапный ночной гонец; и где бы я ни бродила, каких ни ждала событий, строчит на полях заметки мой внутренний Гришковец:
"Вначале приятно глазу, потом постепенно нудно, а после, уже в итоге, приходим мы к одному: ужасно однообразны края, города и люди, но ты для того в дороге, чтоб разным быть самому".
Он умник и симпатяга, порою ботлтив до жути, зато подмечает умеет подробности бытия; и это, пожалуй, благо - когда мне бывает трудно, поможет и отогреет такое второе я.
И он не один, конечно: моя голова - артистка, любая в ней есть личина и образ на каждый день. Улыбкой лучась навстречу, мой внутренний Охлобыстин юродствует без причины, наводит тень на плетень, а в серых глазах усталых таятся фрагменты неба, и мыслям неявным тесно в пределах его оков; но грохнут вагоны сталью - слова упакуют в ребус, и все их вплетает в песни мой внутренний Гребенщиков. Он дядька немного странный, талантлив зато, как дьявол, и прочих других сильнее готов на меня влиять; и этому вот тирану хвалу подавай и славу, но многое в душу сеют седьмое, восьмое я. К живому любви и ласки, как мама родная, полон Дроздов Николай, лукавый, как мудрый и древний змей. Мой внутренний Эдмунд Шклярский пока что молчит упорно, но кто его знает, право, что там у него на уме.
И кем из них быть мне лучше? Тот в радости, этот в горе, то просто пока в довесок, глядишь, пригодится впредь. На всякий пожарный случай хранится во мне Чак Норрис, добрейшая мать Тереза и даже Меркьюри Фредди. И как уживаться могут, что кофточки в гардеробе, двадцатое, тридцать третье, сто пятое, не таясь?
Осталось совсем немного - в своей разыскать утробе единственное на свете родное первое я.