Отрывок из повести Рапорт ВСЕМ

   7. Темнело. Впереди справа был слышен бой. Стрелковая бригада никак не могла выбить немцев из Рождествено. Лес немного приглушал звуки боя, но не так, как летом. Но ближних звуков меньше было, сам лес на зиму притих. Громче всего были мои шаги и собственное дыхание. Я шел, вслушиваясь и вглядываясь. Видеть помогала белизна снега, прозрачность кустов и постепенное привыкание глаз к темноте. Так я дошёл до низовья оврага и никаких признаков присутствия фрицев не обнаружил. В конце вовремя заметил сидевших в секрете двух бойцов из стрелковой бригады. Ребята были необстрелянные, едва успокоил их. Решил, что задачу выполнил, и двинулся обратно. Но помнил, что в темноте сюда могли просочиться немецкие разведчики, и шёл ещё осторожнее. Не буду говорить, что мне всё было по колено – обстановка, сами понимаете, какая. А кому всё по колено, тот на фронте долго не живёт.
   Шёл я по своим следам, так легче было. Краем оврага шёл – и туда и обратно, чтобы в случае, если меня обстреляют и сразу не попадут, быстро под откос спрыгнуть. Гляжу больше влево, в лес, но иногда и в овраг поглядываю. И вот один раз глянул – и встал. В овраге, посреди склона, на уступчике, человек лежит, снегом припорошен-ный. Из снега рука торчит и шапка-ушанка. Видно, проглядел, когда туда шёл. Лежит неподвижно, не иначе убитый. Решил я, что надо спуститься, поглядеть. Вокруг сна-чала осмотрелся – всё тихо-спокойно. Винтовку поудобнее перехватил и полез вниз.
   Вот ведь как темень шутит! Да ещё под настрой тревожный… Лежит, снегом припорошенный, трухлявый обломок берёзового ствола. Комель малость из снега выдаётся – и совсем даже на ушанку не похож, вблизи-то. А вместо руки – торчит из снега пустая рукавица солдатская, такая же, как у меня. Давно, видно, обронена, уже к земле примёрзла. Хотел ругнуться, да громко нельзя было, а тихо – неинтересно. Отодрал рукавицу, сунул за ремень, выпрямился…
   Стоит в пяти шагах здоровенный волк. Светлый уже, по зиме, масть со снегом сливается, только зрачки зелёным светятся. Винтовка у меня в руке была, и предохранитель спущен, мог прямо от пояса стрельнуть, и попал бы. Но не стал. И не потому, что шуму испугался, на фронте выстрел – дело обычное, да под шум боя, да в овраге… Просто не захотел стрелять. Говорю волчаре вполголоса:
  -  Чего надо? Иди себе…
   Волк чуть голову набок склонил, смотрел секунду, хвостом вправо-влево шевельнул  и в три прыжка из оврага выскочил. Скрылся.
   Стою на уступчике, хотел уже наверх выбираться, смотрю – что такое? Там, где я, вроде бы, спускался – нетронутый снег. Наверху – берёза высоченная, не было такой. Справа надо мной разлапистый выворотень нависает, дерево макушкой прочь от оврага легло, и его не было, не мог я его не заметить. А под выворотнем, в углублении, выпирает из склона оврага громадный валун, из тех, что ледник притащил на Средне-русскую возвышенность. Я машинально похлопал рукой по боку валуна…

   8. Конечно, я такую глыбищу сдвинуть не мог. И сама она, вроде, не шелохнулась. Но только вижу – по краю её словно щель в земле открылась, можно и человеку пролезть. А оттуда даже подсвечивает слегка. Но всё тихо. Я чуть подвинулся, стараясь не шуметь, и осторожно в щель заглядываю. Вижу – возле входа, на камне, свеча горит. На полу еловый лапник постелен, как в нашей землянке. Что в глубине, почти не видно, а около свечи человек лежит, спит в обнимку с карабином. Шинель, похоже, наша, только подлиннее. Лицо каракулевой шапкой прикрыто, такие шапки кубанками называли. По шапке наискось – красная ленточка. «Что за чёрт! – думаю – Партизаны, что ли?»
   Мог бы я, конечно, потихоньку отсюда убраться и пойти своей дорогой. Однако, думаю, что я командиру доложу? Что в полосе роты какая-то берлога, и в ней неиз-вестно кто живёт? Или высмеет, или отругает, или тут же пошлёт обратно, уточнить. Скорей всего, всё сразу. Раз уж я как бы в разведке, надо разведывать…
   Я, на коленках, потихоньку, в эту щель пролезаю. Стрелять тут не подходяще было, так я винтовку в левую руку переложил, а правой, на всякий случай, гранату достал. Пролез. Сперва свеча внимание привлекла. Толстая, жёлтая, не иначе восковая, горит ровно и тихо, а воск не тает, не течёт. И фитиль не сгорает. Потом от света отвернулся, вглядываюсь. За ближним, за этим партизаном-то, ещё люди вповалку лежат. Какие-то даже похрапывают. Спят, значит. Землянка, а вернее, пещера, однако, просторная. Дальний конец в темноте тонет. Примечаю, что никакого обычного в землянке солдатского имущества не видно. В общем, обстановка спокойная, хоть у спящего и карабин под боком. Ни часового, ни тебе дневального. Решил я этого ближнего разбудить, но тихонько, чтоб сгоряча суматоха со стрельбой не началась. Придвинулся я к нему, склонился пониже. Говорю вполголоса, со всей нежностью, как только мог, припомнив, как мать меня, бывало, будила:
 -   Братец, просыпайся!
   Братец зашевелился, одной рукой кубанку с лица стянул, другой чуб со лба откинул, на локте приподнялся, смотрит на меня, щурится, но не пугается, не дёргается. Ворчать начал:
 -   Поспать не дают…
   Я в затруднении, для начала, говорю ему негромко, но со строгостью в голосе:
 -   Что-то вы больно беззаботно спите, даже часового не выставили, как не на войне.
   Тут он совсем проснулся, глаза не то, чтобы вылупил, но пошире открыл. Спрашивает с полным непониманием:
  -   Что за война?
    Теперь у меня уже глаза сами собой округлились. Говорю:
 -   Чего Ваньку валяешь? Партизан, что ли?
 -  Никого не валяю, - отвечает он – и не партизан я, командир эскадрона Первой конной армии. А ты наш? – и, от света ладонью прикрывшись, меня разглядывает.
- Наш, - отвечаю ему сердито, - форму, что ли, не видишь? Могу документы показать.
   А сам соображаю, может заново Первую конную сформировали, на основе кавкор-пуса Доватора, например. Да выдвинули скрытно на наше направление… Тут он уже совсем сел, говорит:
- Документы твои на твоём вологодском портрете напечатаны…
- На костромском, - поправил я, а он отмахнулся и продолжает:
 -   А ты уж, коли разбудил, да про войну сказанул, объясни толком, что за война, с кем?
   Я смотрю – вроде, не шутит, не дикарь из леса – командир эскадрона, и на сума-сшедшего не похож, ответа ждёт. Говорю:
- Великая Отечественная война, как товарищ Сталин сказал. С немцами, с фашистами.
- А, опять с немцами, - говорит он с пониманием. Глянул как-то странно и спрашивает:
- А ты, братишка, живой, что ли?

   9. Я от этого разговора странного и так уже в недоумении был, а на такой вопрос только и мог ответить:
- Что, непохож?
- Похож, - говорит. И спокойно так добавляет: - А я подо Львовом убитый. Дай табачку, если есть.
   Я рукавицу снял, кисет из кармана достал, ему подал, а сам уж не знаю, что и думать. Но знаю, что сны мне такие не снятся. Он же цигарку от моей зажигалки прикурил и продолжает:
- Ну, как на фронте дела? Где воюешь?
   И что-то у него в голосе такое появилось, что я как-то успокоился. Не стал отмалчиваться, закурил тоже и коротко ввёл его в обстановку. Коротко, потому что помнил, что меня ротный ждёт.
   Он выслушал, не перебивая, цигарку затушил, на свечу посмотрел, на меня ещё раз глянул, говорит:
 -   Надо помочь, однако. Когда солдату подмога приходит, у него и сил прибавляется. Да и помирать легче.
   Тут он назад повернулся, соседа спящего толкает, говорит ему негромко:
 -   Эй, Федя! Подъём, унтер! Война, немец к Москве рвётся. Толкни соседа. Пусть передаст по цепи.
   Из-за него выглянул, приподнявшись, ещё один служивый, фуражка со странной кокардой, плохо видно, но видно, что без красной звезды. Посмотрел на меня, потом этому конармейцу, комэску говорит:
- Что, вставать будем?
- Надо, - тот отвечает, - объясни морячку, пусть дальше передаст.
      А мне говорит:
 -   Наш, надёжный парень, хотя и пехота. Порт-артуровец, на втором форту его…
   Тут этот Федя, который порт-артуровец, стал соседа будить, и вот уже по всей землянке шевеление пошло. Я сижу, тупой как пень, не знаю, что сказать, что делать. Федя уже к свету вылез, трёхлинейка у него, такая же, как у меня, образца 1891-го года, конструктора Мосина, затвором щёлкает, ворчит «Смазать бы не мешало…». А из темноты вылезает уже моряк, боцманских статей, по одёжке из тех, что с адмиралом Нахимовым Севастополь отстаивали. А за тем выявляется совсем юноша, форменка в шнурах и раззолоченных пуговицах, сабля в ножнах, сапожки со шпорами – гусар, что ли? За ним, пригибаясь, выходит какой-то гренадёр, уж чуть ли не суворовских времён. А в темноте, за тенями, бренчит железо и слышен непривычный говор, вполголоса… Я бы, может, долго на этот парад, раскрыв рот, смотрел, но комэск меня на землю вернул. Толкнул, говорит:
- Чего медлишь, костромской? Командуй на выход, веди к начальнику вашему.
   Тут во мне сержантская привычка сама собой сработала, командую:
- Выходи строиться, с оружием! – и полез наружу.
   По волчьим следам – зверь всегда самый удобный путь выберет – вылез я из оврага. Осмотрелся, прислушался. В полосе стрелковой бригады всё ещё шёл бой, но потише, обе стороны, чувствуется, выдохлись. Вокруг, поблизости, изменений обстановки нет, немцев не слышно и не видно.
   Тем временем, весь этот народ из подземелья споро наверх поднялся, сами в строй встали, но, конечно, не по стойке «смирно», озираются, оружие поправляют, переговариваются вполголоса. Видно мне их плохо, уже тёмно стало, да ещё в лесу. Но когда пригляделся, опять голова кругом пошла. Тут и петровский мушкетёр в треуголке, и стрелец с пудовой пищалью, а там уже какие-то бородачи в кольчугах и шлемах, со щитами… Считать их я не стал, не до того было, но, на глазок, десятка три. Однако, изумляться было некогда. Скомандовал:
 -   Разговоры отставить, железом не звенеть. В колонну по одному, за мной! – и повёл.

(Не отсюда ли пошёл Бессмертный полк? Журнальный вариант повести опубликован в 2008 г., в "Молодой гвардии". В это время возникла и стала распространяться идея Бессмертного полка". Полная версия повести войдёт в книгу "Эта долгая война". )

Опубликовано полностью на странице А.Волога на Прозе ру
http://proza.ru/2021/10/31/492