Комбат

Старичок,
                по ночам потихоньку ловивший стерлядку,
оказался комбатом
                жестоких и честных годов.
Он не хвастался этим, тянул пенсионную лямку,
был нешумно уважен в бесчинном кругу рыбаков.
Пиджачок его ветхий был чуждым медальному лязгу.
Ненавязчив бывал он
                в рассказах о тех временах.
И ему
          рыбинспектор прощал потихоньку стерлядку,
что охотно брала на его немудрёную снасть.
За других не скажу,
                а меня заедала досада,
и ложился на сердце
                шершавый и тягостный ком,
что геройский комбат,
                обожжённый огнём Сталинграда,
доживает свой век
                незначительным истопником.
Но, ведь, этот смирняга –
                ужели забыла Европа? –
есть причина того,
                что она сохранила лицо,
и что эта стерлядочка
                не на столе Риббентропа,
а что ей угощает он
                внуков погибших бойцов.
Неужели душе государства
                дозволена грубость?
Не о том ли скрежещет по совести
                жёсткая жесть,
что лихие комбаты,
                прошедшие медные трубы,
обретаются в званиях
                дворников и сторожей?
…Он обиды не видел.
                Лицо его было открытым.
Он смотрел,
                как творением мира
                измотанный бог.
И сказал, что ему-то
                довольно и быть неубитым,
и достаточно знать, что когда-то
                он сделал, что мог.