Муха. рассказ

Работа дураков любит. Не я это придумал, не мне и опровергать.

Тимошка с самого рождения не любил работу.  Рос, рос и всё время её не любил.  А когда стал уже взрослым, то работу он ещё больше возненавидел. 

Но по стране гордо шагал социализм.  Кто не работает, тот не есть! Поэтому всех неработающих зачисляли в тунеядцы.  Тимошке очень не нравилось, что ему постоянно напоминали, что надо, мол, дорогой товарищ,  работать.  Закон есть закон.  Но больше двух-трёх недель он на одной работе продержаться никак не мог. А дальше  уже на законных основаниях пару недель можно было ничего не делать.

Время не стоит не месте.  Тимошке стукнуло пятьдесят.  Но несмотря на солидный возраст, в образе жизни Тимошки существенных перемен не произошло.  Одним словом – рутина.

И всё-таки однажды Тимошке  крупно подфартило.  Его пристроили в строительную организацию.  Три дня он был наблюдателем на строительной площадке, а на четвёртый не доглядел и бабахнулся в незакрытый проём  с высоты почти в четыре метра.  Перелом, конечно, гарантирован.  И пошло: больница, реабилитация, и даже – инвалидность. Вторая группа.  Вот повезло, так повезло!  Группа-то – нерабочая.  Красота. Но время шло.  Вторую заменили на третью.  А она, проклятая, оказалась рабочей.

Тимошка настолько привык  к безделью, что всеми правдами и неправдами оттягивал день, когда ему скажут, что пора, мол, дружок, идти на работу.
 
Жил Тимошка в общаге.  Комната в двенадцать квадратных метров его вполне устраивала.  В комнате не было ничего лишнего, а только то, что уж вовсе необходимо: стол, две табуретки, панцирная кровать дореволюционной конструкции, чашка, ложка,  вечно копчёная мятая алюминиевая кастрюля, страшного вида сковорода, стакан, в котором почему-то всегда на дне лежала дохлая, сухая муха.  Мухи не любили его комнату.  Если какая и залетала, то либо тут же падала в обморок, либо разворачивалась и улетала с весьма плохими впечатлениями.  Из еды у Тимошки не было совершенно ничего.

Каждое утро, как на работу, к нему заходили друзья-собутыльники такие же красавцы, как и сам Тимошка,  приносили что-нибудь из спиртного и еды.  Пили всё:  и самогон, и политуру, и бормотуху, и стеклоочиститель… Под хорошую закусь: корочку хлеба с лучком… всё шло за милую душу. Но были и праздничные дни, когда к нему забредал нечаянный товарищ с приличной денежной массой.  Тогда гульба приобретала масштабный характер.  Пили, ели, валились кто на пол, кто на кровать и храпели так, что дребезжали стёкла в окне.

Часа через два-три просыпались и допивали то, что ещё не допили, и доедали то, что ещё не слопали мухи, с трудом пробившиеся к праздничному столу.  Многие мухи погибали, так и не долетев до заветного пиршества.

Тимошка тупо обводил взглядом комнату.  Гудящая голова требовала продолжения банкета.  Чисто механически вытряхивались все карманы в поисках хоть какой-то мелочи, но кроме дырок в них давным-давно ничего не содержалось.

Опухшая, обезличенная компания начинала ускоренно соображать и приходила к одному выводу – надо идти искать того, кто ещё мог, зная их натуру, дать на лосьон-одеколон хотя бы самую малость.  Это  повторялось изо дня в день многие годы, и каких либо изменений не предвиделось.

Тем временем, компания стала терять своих компаньонов.

Тимошка и не заметил за похоронами да поминками, как  остался совершенно один-одинёшенек.  Ни выпить, ни закусить… Тоска разъедала его изнутри медленно, но верно.  Хворь постепенно начала сковывать его истощённое тело.
             
Целую неделю Тимошка не вставал  с постели: лежал, бредил…  А когда открыл глаза, то они загорелись, как свеча в ночи: на столе стояла бутылка с какой-то жидкостью, а рядом с ней лежала корочка чёрного хлеба. Тимошка встал, подошёл к столу, открыл бутылку, понюхал – самогон.   Дрожащими руками взболтнул содержимое бутылки и залпом выпил всё до дна. Взял корочку хлеба, понюхал и… упал.

Утром его, лежащего на полу, обнаружили соседи.  В руке Тимошка держал пустую бутылку. Рядышком с корочкой хлеба лежала, не подающая признаков жизни, МУХА.