9 - Прогулка с Шаляпиным

               
 
Глава из поэмы «КАЗАНСКИЕ ЧАСЫ»
               

                «Взгрустнулось маленько, как прочитал в письме о твоем пребывании в Казани. Как перед глазами вырос в памяти моей этот прекраснейший из всех городов мира - город! Вспомнил мою разнообразную жизнь в нем, счастье и несчастье... и чуть не заплакал, остановив воображение у дорогого Казанского городского театра...»
                Ф.И.Шаляпин в письме к М.Горькому из Парижа

                «Как-то в деревенском доме у меня Шаляпин сказал:
                - Я куплю себе имение на Волге… Понимаешь ли, - гора, а с нее видна раздольная Волга, заворачивает и пропадает вдали. Когда я отпою, я буду жить там и завещаю похоронить меня там, на холме…».

                Из воспоминаний художника К.Коровина

Я на свидание с Большой Проломной
иду одна – неузнанной и скромной.

Мне дела нет, что я уже не та,
что те, кого ищу,
                давно в заботах:
в забавных внуках,
                повезет – в работах,
а в общем –
                в том, что жизнь и суета!..

Чужая юность ломится к мечте!
А я – навстречу ей
                по той Проломной,
где врезка в небо колокольни темной –
как антитеза этой суете,

где, провожая уходящий день,
ловлю на окнах солнечные блики,
где голубей воркующую лень
подпитывает город многоликий,

где в кадках распустились дерева,
а в пиалах – вкуснее чай дымящий,
где бойко двуязычная молва
судачит о Казани настоящей,

где плиты льнут шершавым языком
к моим ногам, что вовсе не босые,
где вскормлена бескрайняя Россия
татарским материнским молоком...

Я на свидании с Большой Проломной,
которая себя, иную, помнит –

времен прошедших строгую умильность
и робкую прозападную стильность
в названиях «Электро», «Унион» -
кинотеатров маминых времен.

А быт – не быт: советская беда.
Преодолений вечных череда.
Ну, как под этой ношей не согнуться!
Но счастье умудрялось улыбнуться.
Пускай не всем.
                Пускай всего лишь раз.
И этого достаточно для нас!

И проступала, вопреки всему,
в тех поколеньях нежность сквозь суровость.
И эротизма нынешнего новость
была им, простодушным, ни к чему!

А мы, послевоенные цветы,
не в чопорных росли оранжереях –
в подвалах, что стремительно старели,
и во дворах – прибежищах мечты,

и в коммуналок скудной тесноте,
соседством нежелательным богатой.
Хотя порой бывали ближе брата
соседи неуживчивые те...

Я на свидании с Большой Проломной,
которая себя, иную, помнит –
извозчиков размеренную рысь,
троллейбусов лихих бега оленьи
или всё ту же выцветшую высь
над жизнью, что летит, как сновиденье...

        «О, где же вы, дни любви...
        сладкие сны...
        юные грезы весны...»

...Любимый голос.
                Волжский.
                Невозможный.
Божественный.
                И вместе с тем – безбожный.
Он здесь и где-то.
                Или он нигде?
В кружащем снеге,
                в пляшущем дожде,
в пустом пролете темной колокольни,
где узкое окно – ушком игольным,
а в нем заката золотая нить
торопится  нас к солнышку пришить...

или в тени заросшего двора,
где спит Богоявленья белый храм,
где голуби вспорхнули для того,
чтоб пропустить идущего – Его...

Он вышел, как когда-то выходил,
под всплески аплодирующих крыл
со шляпой и плащом наперевес,
готовый к объявлению чудес...

Я розу алую кладу к его ногам.
И тишина перекрывает гам.

...Среди домов казанского Арбата,
стекающего в золото заката,
мы разговор неспешный повели –
два земляка покинутой земли.

О том, что нам милей Парижа, Праги
кусочек суши у слиянья рек
и что не доставало нам отваги,
чтоб возвратиться под летящий снег...

Но почему же кажутся тесны
просторы этой снежной стороны?

Судьбой ведомым – воли не видать!
И все-таки, обласканы свободой,
необходимость своего исхода
преподнесем, как Божью благодать.

Свобода – ты личина, а не лик!
Какую цену хочешь ты за миг?
И отчего дыханье стеснено,
когда мы вроде на свободе, но...

Стреножила свобода, как коня,
сперва его, а после и меня...

...Тяжел чеканный изваянья шаг
и плащ тяжел, как отслуживший флаг,
и слава – к ней навек приговорен! –
как тень несуществующих знамен...

Идем мы по дороге в никуда –
в закатный свет, где плещется звезда,
посверкивает рыбкой золотой
из сказки незатейливо-простой.

Дай, рыбка, нам немного:
                старый дом,
воздушный шарик детства в доме том,
преддверье неизведанной судьбы,
где мы еще никто,
                но не рабы...

Где мы еще никто,
                но так легко
в безвестности, когда пусты карманы,
а слава и богатство – далеко.
Но юные – когда же без изъяна?

И можно только горло полоскать
пока еще не вымолвленным словом
и тембром, неожиданным и новым,
слух чей-то мимоходом приласкать...

...Шагнуть сегодня в двадцать первый век,
сказать по правде, вряд ли мы готовы.
Но все-таки разлив знакомых рек 
нас ослепляет поворотом новым. 

Растут быстрей, чем дети, города,
и сносят устаревшие строенья.   
От них не остается даже тени,
чтобы прийти поплакаться туда.

Мы говорим на прежнем языке,
не зараженном вирусом жаргона.
В изысканность играю упоенно,
невольно соблюдая этикет.

Рассказываю робко,
                как мой дед
заполучил на «Фауста» билет
с самим Шаляпиным! - 
                завидное везенье! –
и, как легенду, мне поведал быль
о том, каким певцом Шаляпин был,
и бас его сравнил с землетрясеньем!

Он рассмеялся искренней фантазии
мальчишки из провинциальной Азии.
Вздохнув, что слава – прошлогодний снег,
сказал: «В свидетели беру я небо,
что никогда громоподобным не был.
Но я умел создать такой эффект!»

Его удел, как в радуге цветной, 
наития перемежать с расчетом.
В секретах этих разбираться – что там!
Но, Боже, что он делает со мной!

Зачем горячим голосом слегка
касается истерзанного слуха,   
так нежно, как измученного духа
касаются на небе облака?..

Зачем горячим голосом сулит
такое нестерпимое блаженство,
что в страхе своего несовершенства
душа моя растерянно болит?..

Зачем ищу повсюду и всегда
такой же смуглый и призывный голос,
чтобы пространство разом раскололось
в восторге, что рождается звезда?..

На эти бесконечные «зачем?»
напрасно я ответа ожидала.    
А улица вечерняя, меж тем,
темнела, превратясь в подобье зала.

Как люстры, загорались фонари,
и, радуясь прохладе быстротечной,
смеясь, не уставая говорить,
толпа плыла в объятья ночи встречной.

Мы возвращались нехотя к себе,
закончив мимолетную беседу.
Я знала: в Прагу я опять уеду,
послушная изменчивой судьбе.

А он опять – на тяжкий пьедестал,
куда из дальней Франции вернулся.
Хотя в своих надеждах обманулся –
быть бронзовым на родине устал.

Он сетовал на то, что похоронен
в Москве, а не на волжском берегу,
где пароходы белые бегут
и их гудки разносятся на склоне...

Я грезила о юности своей,
чьим памятником стал мне этот город.
По свежести минувшей острый голод
меня терзает всё лютей, лютей...

Как излечить повальную болезнь?
Где от тоски по юности лекарство?
Я отдала бы за него полцарства,
когда бы царством обладала здесь.

...Но что это?..
                Я слышу вдалеке,
как исцеляющее заклинанье,
какое-то небесное посланье,
звучащее на русском языке:

        «О, где же вы, дни любви...
        сладкие сны...
        юные грезы весны...»