ЭмЛира 1 - 2019

Журнал «Эмигранская лира» рубрика «Поэзия метрополии».
Большущая подборка - 21 стихотворение!
Активная ссылка в первой рецензии.

Спасибо, друзья - Олег Горшков и Александр Мельник

«За медные трубы, за горькие губы
Заплачено было сполна»…

Пожалуй, именно эти строки как нельзя более точно объясняют весомость слов в произведениях Яна Бруштейна, значимость каждого его поэтического высказывания. Это не просто поэзия зрелого мастера, которому есть о чём поговорить с читателем. Его стихи по-настоящему волнуют, беспокоят, поскольку, читая их, невозможно не почувствовать, что автор доверяет тебе доподлинно пережитое, обжигающее, родное…

О. Г.

СНЫ И САМОЛЁТЫ

АКЕЛА
 
Кто-то помер, кто-то сгинул,
Мир сужается до точки,
Остаются только строчки,
Заморочки да клочки.
Но держу прямую спину,
Я – истрачен, обесточен,
Пусть не вечен, всё же прочен,
И не сточены клыки!
 
МОЛИТВА
 
Ну сделай, Господи, для меня
Так, чтобы попросту были живы,
Среди вранья и среди огня,
Все – и любимые, и чужие.
И тот, кто пялится сквозь прицел,
И тот, кто молится о заблудших.
Прости, я лишнего захотел,
Когда земля забирает лучших,
Когда от ярости ножевой
Как будто иглы растут сквозь кожу,
Когда срывается ветра вой...
И всё же ты постарайся, Боже!
Не жду от жизни иных даров,
И не имею такого права.
Глаза открою – закат багров.
Глаза закрою – вода кровава.
 
ЗАНОЗА
 
право лево криво клёво по лесной почти трясине
по резной листве кленовой по дымящемуся дню
по горе с названьем горе потерявшийся разиня
там где стынет небо сине я отчаянно гоню
 
и давно увидел дно бы только новы эти дали
только выдали мне долю мама время да строка
и кому кричать спасибо что дороги раскидали
что нам судьбы нагадали как бессрочные срока
 
а пока беги железо и крути свои колёса
и конечно эти слёзы я забыл и разменял
право лево криво клёво вылетаю из заноса
и горит горит заноза прямо в сердце у меня
 
Из цикла «Деревенские стихи»
 
ДОМ
 
Упало солнце за селом,
Где я чужой, где я – пришелец,
Где старый дом молчит, ощерясь,
Пропахший полусонным злом.
 
Я этот сруб ласкал рукой,
А он в ладонь втыкал занозы
И провожал меня, несносен,
Словцом, похожим на укол.
 
В осеннюю слепую гнусь
Я уезжал, почти что плача…
Вослед мне дом желал удачи
И ждал, когда же я вернусь.
 
ГАЛКИ
 
И кто бы знал, куда иду,
Когда тревожит ветер с юга,
И небо злое, как дерюга,
Забытая в моём саду.
Наш дом сегодня – сирота,
Он дремлет и почти не дышит,
И видит сны под старой крышей,
А в них – простор и пустота.
Меня там нет. Собачий след
Засыпан временем и снегом.
Я – в городе, сыром и пегом,
Где первый нем, а третий слеп.
Второму – мне – не по себе.
Зима растает, и не жалко...
А по весне вернутся галки
И будут жить в печной трубе.
 
* * *
 
В том доме, где погашен свет
И выбито стекло,
Хозяйки нет, и кошки нет,
И воздух унесло.
 
Где был когда-то сонный сад –
Одни сухие пни.
И только листья там горят,
Былые сны и дни.
 
Обходят люди за версту...
Но просто, без затей,
Влетает птица в пустоту –
Кормить своих детей.
 
БАЛАЛАЙКА
 
Сосед мой берёт балалайку
Под вечер субботнего дня.
На нём – безразмерная майка,
А в нём – поллитра огня.
Глаза его словно у рыси,
А руки струну теребят...
Кричит мне: «Послушай, Борисыч,
Вот, выучил для тебя!»
Из бани, до блеска отмытый,
Поёт о чужой судьбе.
Былого антисемита
Слегка придушил в себе.
Дружище, ещё сыграй-ка
Падение, и полёт...
Он мучает балалайку
И «Тум-балалайку» поёт.
 
ОБЛАКА
 
Там, где улица моя деревенская
Поворачивает круто на юг,
Разлилась тоска такая вселенская –
Даже птицы от неё не поют.
Петухи молчат, как будто зарезаны,
У соседа сдохла бензопила...
Нынче улица скупая и трезвая,
Никогда она такой не была.
Наши псы сегодня злы и взъерошены,
Только нюхают парок от земли.
Дай нам, Боже, хоть чего-то хорошего...
А по небу – облака, корабли...
 
ЯБЛОНЯ
 
В безумном мире есть одна забота:
Болеет яблоня, и стонет при ветрах.
Кору теряет. Стынет у забора,
Но яблоки лелеет на ветвях.
 
Перезимует? Ствол измазан глиной,
Ломает ветки непосильный груз,
Зима пребудет яростной и длинной,
И потому тревожна эта грусть.
 
Грибов и яблок – столько не бывает!
Старухи каркают о бедах и войне...
Но яблоня моя стоит живая,
Дай Бог, она проснётся по весне.
 
* * *
 
Ну, вот и всё, погас и облетел
Осенний день, привычно суматошный.
Небесный волк, пока что злой и тощий,
Грызёт луну, и нет важнее дел.
Ещё вчера я пялился в тоске,
На жёлтый блин, повисший над забором,
И город надрывался птичьим ором,
И билась жила на моём виске.
На лике убывающей луны
Уже видны следы слепого мрака...
Но тише, тише, спит моя собака!
Луна, и волк, и я – всё это сны.
 
* * *
 
За медные трубы, за горькие губы
Заплачено было сполна.
И, если мой вечер уходит на убыль,
Уже не пугает цена.
 
И радуют эти бессонные ночи,
Когда я дышу и живу,
И лишь сожаленье пытает и точит –
О том, что проспал наяву.
 
О том, что не спелось и не доболело,
Не смело прорваться на свет,
О том, что ломало и душу, и тело,
Чему и названия нет.
 
ОДЕССА
 
Оставь Одессу одесную,
Когда пойдёшь по облакам,
И, покидая твердь земную,
Последний опрокинь стакан,
И где-то там, за Ильичёвском,
Глоток занюхай коркой чёрствой,
И сладким духом закуси,
Поскольку берег жарит рыбку,
И прёт кефали запах зыбкий,
А это – Господи спаси!
И наконец-то растворится
Вкус гари, боли и беды,
И черноморская столица
Солёной изопьёт воды.
Её почувствуешь спиною –
С пожарной пеной, адским зноем,
А птиц крикливая орда
Тебя окликнет многократно...
Но как бы кто ни звал обратно,
Ты не вернёшься никогда.
 
РОВЕСНИКУ
 
Мой отец, корректировщик миномётного огня,
Спит – кричит, встаёт – не ропщет, только смотрит на меня.
А когда глаза закроет – то в атаку прёт, как все,
То опять окопчик роет на нейтральной полосе.
То ползёт, и провод тащит, то хрипит на рубеже...
Папа, ты меня не старше, мы ровесники уже.
Слёзы обжигают веки, эту боль в себе ношу.
Ты остался в прошлом веке, я всё дальше ухожу.
Отчего ж не рвётся между наша общая судьба,
Это я огонь кромешный вызываю на себя,
Это я с последней ротой, с командиром на спине,
И в Синявинских болотах сердце выстудило – мне.
Голос твой – не громче ветра... Не расслышу, не пойму...
Почему же я всё это раньше не сказал ему.
 
ЕРОФЕЙ ПАВЛОВИЧ
 
Сбежать бы туда, где снег опаловый,
Где сосны такого роста, что голову держи,
Там станция есть, Ерофей Павлович,
Высокое небо, низкие этажи.
Мимо, мимо, на Амур везли меня,
А потом – обратно, хорошо что головой вперёд.
Три дня здесь стояли – забита линия,
И любопытствовал местный народ:
Что за вагон, гудящий стонами,
И, хотя нам не велели высовываться из окон,
Понесли пирожки – корзинами, молоко – бидонами,
А то и самогон, замаскированный рюкзаком.
Санитарка Полинька, с округлой речью,
С маленькой намозоленной рукой,
Говорила мне: «Пей молоко, еврейчик,
Поправляйся, а то ведь совсем никакой...»
А я мычал, не справляясь со словом,
Я нащупывал его онемевшим языком,
Я хотел ей сказать много такого,
С чем ещё и не был толком знаком.
В мешковатом халате тоненькая фигурка...
Вот и дёрнулся поезд, и все дела.
Под мостом бормотала блатная река Урка,
Что-то по фене, молилась или кляла.
 
ВИТЬКА
 
Кричал он мне: «А ну-ка, выдь-ка!» –
И я тащился налегке...
Учил меня соседский Витька
Свинчатку прятать в кулаке
И бить с оттягом, прямо в поддых,
Потом с размаху, да в скулу...
Я от приёмов этих подлых
Как вспомню – до сих пор скулю!
Я так не мог. Стирая юшку,
Я клял дружка в звезду и мать...
Но город – яростный и южный
Меня уже не мог сломать.
Мой друг царил, лихой и строгий,
Пока – шпана, пока – не вор.
И Вовка, инвалид безногий,
Пел под гармошку для него.
 
Витька зарезали на рынке –
Там, где дышала анаша,
Где всё решали по старинке,
По праву силы и ножа.
Стать во дворе старшим отныне
Мне было выдано бедой.
Лежал он в серой домовине,
Растерянный и молодой.
 
Всё чаще сон меня уводит
В тот старый двор, в тот мир и дом,
Туда, где фронтовик Володя
Гонял босоту костылём.
 
СЕМЕЙНОЕ
 
В еврейском скудном городке,
Где проходила налегке
Белогвардейская пехота,
Где отдыхали от похода
Красноармейские полки,
Где вдаль смотрел из-под руки
Махно с подгнившего балкона,
И где сгущалось время оно,
А слово тихое «погром»
С утра сочилось по дворам...
 
В блокадном сером Ленинграде
Просили Бога – Бога ради
Спасти и как-то прокормить,
А дед не уставал корпеть
Над обезумевшей буржуйкой.
Там варево дышало жутко:
Вздыхал и прел сапожный клей,
Похлёбка, лучшая на свете,
И для семьи, и для друзей,
И, понемногу, – для соседей...
 
В седых Синявинских болотах
Почти пропавшая пехота
Шла на прорыв, как на парад –
Остатки неподсудной роты.
И кто-то вышел, говорят.
Отец со снайперской винтовкой...
Как выжил он, не знаю толком.
Хрипел потом, во сне крича –
Еврей, похожий на грача.
А Ладога жила упрямо.
Мою едва живую маму
Полуторка везла с трудом,
Уже по кузов подо льдом...
 
А я иду в привычном ритме,
Собака обновляет след.
Кого теперь благодарить мне
За то, что вижу этот свет!..
 
ДЫМ ИМПЕРИИ
 
А дым империи мне сладок не всегда.
Колотит в стёкла зимняя вода,
Запретный смысл пытается морзянкой
Мне передать. И этот вечер зябкий
Наутро обещает корку льда,
Но вывернуто время наизнанку.
 
А дым империи, а выхлопы машин,
Мороженные профили мужчин
И капюшоны их безликих спутниц...
И путаница гласных, и распутиц
Печальный опыт. Визг и стоны шин
Проглочены глухим пространством улиц.
 
Последним пламенем вечерних фонарей
Горит моя империя. И с ней
Не просто ни бороться, ни расстаться.
Бахвалятся деревья зимней статью,
Но пальцам отмороженных корней
День ото дня становится больней.

ВОДОПАД
 
Я живу в километре от края Земли.
Там бездонна вода, там ленивые рыбы,
Там доныне русалки водиться могли бы,
Но за ними пришли, и давно замели.
Возвратилась одна, с рассечённой губой,
Привезли в провонявшем селёдкой бочонке,
Старый ватник на ней, да платок на ребёнке.
Стыли жабры, но вспомнил и принял прибой.
И поплыли они прямиком на закат,
Где гремел водопад, обрывавшийся в бездну,
Где когда-то и я непременно исчезну,
Если только они не вернутся назад.
 
САМОЛЁТЫ
 
Осенний сад в предчувствии мороза,
Слетают с веток сны и самолёты,
Идёт сосед, до ужаса тверёзый,
Весь в телогрейке и зелёных ботах,
       В руке бутылку мутного несёт.
Мои ворота он зовёт вратами,
Он – философ, с таким вот удареньем,
Он знает, что Земля полна врагами,
Но любит пойло заедать вареньем,
       Мне оставляя пряный тёмный мёд.
 
А самолёты, жёлтые как листья,
Спешат, озорничают не по-детски,
Пути их мглисты, и хвосты их лисьи,
И не успеешь охнуть и вглядеться,
       Как сгинут в лужах, в сырости и тьме.
Сосед нальёт: «Давай помянем, что ли
Короткое, но яблочное лето...»
Я задохнусь от боли, и в неволе,
Пробитое стрелою самолёта,
       Споткнётся сердце, неподвластно мне.
 
ВЕЧЕР ЛОШАДИ
 
Эта лошадь ходила по лугу,
Эта лошадь ходила по кругу
И как будто несла беду.
Были пятна на шкуре ржавы,
На задворках большой державы
Лошадь плакала на ходу.
 
Усмехались кобылки криво,
Малолетки неслись пугливо,
И брезгливо смотрел жеребец,
Как старуха терпела пытку,
Как разбиты её копыта,
Как её погоняет бес...
 
Но в ушах, но в небесной выси
Пели скрипки и трубы выли,
Было всё, как во сне, во сне...
И вовсю развевалась чёлка,
И вертелась юлой девчонка
На широкой её спине.
 
Лошадь слышала гром оваций,
Но со славой легко расставаться,
Если розданы все долги,
Если смерть ничего не значит!..
На лугу цирковая кляча
Нарезала свои круги.
 
* * *
 
Пространство неспешного сада
Светло и беспечно,
В саду этом думать не надо
О грешном и вечном.
А нужно любовно касаться
Деревьев и речи,
И может на миг показаться,
Что мир безупречен.
Как будто бы вспомнило тело
О детском и важном,
Как будто бы жизнь пролетела
Легко и отважно.