Вижу войну глазами деда. Глава 8

Глава 8.
«Я мог погибнуть тысячу раз…»

                Из дневниковых записей деда

     «В 1942 году я мог погибнуть тысячу раз…
     Тогда мы ещё не знали, что будут Сталинград и Курская дуга, другие кровопролитные сражения Великой Отечественной войны. Мы не знали, что за победу над фашистским зверем нам придётся заплатить такую огромную цену.

       Вокруг каждого из нас на чёрных крыльях летала смерть. Она могла прилететь пулей из вражеского окопа, миной из леса, бомбой с пикирующего «Хейнкеля», осколком танкового снаряда. Смерть могла завалить солдата собственной русской землёй во время взрыва.
     Смерть, смерть, смерть…
     Личный состав нашей стрелковой роты менялся так быстро, что мы не успевали запоминать имена новых командиров и политруков. Пуля-дура не выбирала себе жертву. Она нещадно отнимала жизни у всех – у командиров и простых солдат, у молодых и старых, смелых и трусливых.
     А пуль этих у фашистов хватало. Вся Европа работала на третий рейх, поэтому немецкие солдаты патронов не жалели. В отличие от нас, вооружённых «трёхлинейками», у которых каждый патрон был на счету.
     Чего нам хватало летом и осенью 1942-го, так это каши и водки. В часы затишья к нам на передовые позиции приезжала полевая кухня. Чаще всего это была общевойсковая кухня, которую тащила, едва передвигая ноги, старая кляча, управляемая пожилым возницей, не подходившим по возрасту к строевой службе.
     Приезжал этакий кормилец к нашим окопам, привозил паёк на сотню бойцов, а в роте оставалось меньше половины солдат. Вот и приходилось нам есть за себя и за того парня. Набив брюхо, мы доверху наполняли котелки, укутывали их в чистые портянки и прятали в выемках, вырытых в стене окопа.
     Кто знает, когда полевая кухня приедет в следующий раз? Доедать припрятанный паёк удавалось не всегда. Сентябрь в том году выдался на редкость жарким, поэтому каша прокисала уже через несколько часов. Тогда просто ели хлеб, посыпанный солью.
     Некоторые, не особо смелые бойцы, специально ели прокисшую кашу чтобы попасть в медсанбат. Начиналось расстройство кишечника с соответствующими последствиями.
     Осуждать таких вояк сейчас уже не могу. Погибать даже за самую высокую идею не хотелось никому.
     Один из ротных объявил жёсткий приказ: «За поедание прокисшей каши – расстрел!» Имел ли он на это право? Не знаю. Но после того, как он расстрелял двоих солдат количество желающих покинуть передовую резко поубавилось.

     Позиционные бои начала осени 1942 года против 9 армии вермахта при поддержке двух танковых корпусов и четырёх танковых дивизий приводили к огромным потерям с нашей стороны. Немецкие войска обладали высокой маневренностью благодаря тому, что большая часть пехотных частей у них была моторизована. Поэтому ожидать очередного удара можно было с любого направления.

     Приметами сентября 1942 года можно назвать сильную жару и огромное количество ворон, пировавших на полях сражений.
     Мы дрались с немцами буквально за каждый клочок земли. Иногда удавалось отодвинуть линию фронта на целый километр. Но противник, перегруппировавшись, наносил новый удар, отбрасывая нас на прежние позиции или ещё дальше.
     Земля буквально была усыпана трупами. Сил и средств для вывоза раненых в тыл уже не хватало. Похоронные команды уже не выходили на передовую для сбора трупов, потому что немцы открывали шквальный огонь при появлении наших солдат, идущих в полный рост. Их даже не останавливало то, что на большинстве из них были грязные белые халаты, обозначающие цель их пребывания на поле сражения. Немцы нарушали непреложный закон любой войны – они перестали собирать своих убитых солдат и не позволяли делать этого нам.
     Поэтому нам приходилось собирать погибших товарищей только в полосе наших окопов. Мы складывали их штабелями в крайних ответвлениях окопов, прикрывали брезентом и слегка присыпали землёй. Была надежда что, когда мы отбросим немцев дальше на запад, наших однополчан похоронят достойно.

     Трупы, трупы, трупы… Они были повсюду. Вперемежку лежали на поле наши и немцы. Казалось, что мы уже насквозь пропитались трупным запахом. Даже еда имела запах мертвечины.
     Смотреть на поле сражения было страшно. В середине дня трупы, у которых не были оторваны конечности, начинали вспухать. Раздувались они, почти в два раза увеличиваясь в размерах. К вечеру, когда воздух остывал, разогретый газ выходил из покойников и они начинали шевелиться. Дёргались ноги, поднимались и опускались руки. Волосы от этого ужасного зрелища приподнимали пилотку на голове.
     И вороны… Никогда в жизни я не видел такого количества ворон. От Белого до Каспийского морей протянулась линия фронта, но в те дни нам казалось, что сюда прилетели вороны со всех необъятных просторов нашей Родины.
     Мы, было, начали разгонять ворон выстрелами, но нам запретили делать это, чтобы противник не принял это за начало наступления. Однако и среди немцев находились сердобольные. То и дело с вражеской стороны по полю строчил пулемёт. Огромная чёрная туча, кружась страшным водоворотом, поднималась в небо, чтобы через несколько минут вновь продолжить кровавое пиршество.

     Октябрьские затяжные дожди сменились заморозками. К концу месяца ударили первые морозы. К этому времени у нас уже были подготовлены хорошие блиндажи.
     Рано утром бригада лесорубов уползала в тыл на расстояние, недоступное для обстрелов фашистов, и весь день пилила лес для накатов. Ночью навстречу лесорубам выходило 20 – 30 человек, которые помогали дотащить брёвна до линии окопов. До рассвета, пока в темноте можно было встать в полный рост, шло строительство блиндажей и ДЗОТов. Под покровом ночи нам доставляли боеприпасы и еду. В это же время эвакуировали раненых и в роты приходило пополнение.
     В первой декаде декабря морозы стали крепчать. Самодельные печки в блиндажах мы топили только ночью. Днём было нельзя. Столбики дыма тут же примечали немецкие корректировщики и, примерно через полчаса, по блиндажам стали прицельно бить немецкие миномёты.
     Зато пищу стало хранить намного легче. Повар накладывал кашу во что угодно – в котелки, каски, пилотки, любые подходящие ёмкости. Все они оставались на морозе. Через некоторое время можно было обстучать ёмкость, чтобы из неё вывалилась подмороженная еда. Через пару часов эта «заготовка» хорошенько промерзала и её можно было спокойно упаковать в сидор.

      В конце ноября наши войска начали новое наступление с целью ликвидировать «Ржевский выступ». Просто сказать, что бои были ожесточёнными, значит, ничего не сказать. Победа над врагом достигалась колоссальными человеческими жертвами.
     После каждого из таких боёв разбитые подразделения на 2 – 3 километра уходили в тыл, спешно переформировывались и снова бросались в бой. Наше командование решило не давать гитлеровцам ни одного часа передышки, отбивая у врага русскую землю метр за метром.
     Это было нелегко, потому что осенняя передышка в боях позволила фашистам подтянуть резервы и организовать глубокую эшелонированную оборону. Кроме того, немцы сохраняли значительное превосходство в воздухе. Наступление советских войск на любом участке фронта встречалось шквальным миномётным и артиллерийским огнём и ударами бомбардировщиков с воздуха. Как ни прискорбно это осознавать, в 1941 – 1942 годах немцы воевали лучше нас. Более организовано, более тактически и стратегически продуманно и, конечно, немецкие войска были лучше оснащены материально.

     Однажды в декабре, после нескольких суток боёв, я, обессиленный, как и многие мои однополчане, уснул в окопе. Закутавшись в шинель и завязав шапку под подбородком, я прикрылся куском обгоревшего брезента и провалился в пропасть.
     Мне снилась война. Снилась какими-то непонятными и бессвязными обрывками. Я видел живых и погибших. Видел отца, мать и сестру. Сновидения носили меня то на Алтай, то обратно возвращали на фронт. В какой-то момент я видел себя совершенно голым маленьким мальчишкой, бегающим между фонтанчиками пыли, которые поднимали пули, впивающиеся в землю. Мне даже казалось, что я вижу эти пули, летающие вокруг меня подобно жирным шмелям.
     В голове звучал чей-то голос: «Тебя не убьют… Ты маленький… Тебя не убьют… Ты маленький…»
     Потом кто-то то толкнул меня в бок, и я проснулся. Проснулся, а встать не мог. Мне показалось, что левой ноги у меня нет. Сбросив с себя брезент, я увидел, что нога на месте. Только я её совсем не чувствовал. Неужели ранили, пока я спал? Ощупал себя – крови нет! А ногу не чувствую! Ампутируют и отправят домой?!
     Я попробовал повернуться на правый бок, но из этой затеи ничего не получилось. Тут до меня дошло: «Я примёрз к окопу!» Кое как отодрав своё тело от земли я спустил штаны и увидел, что левая ягодица и задняя поверхность бедра были белыми. Отморозил!!!
     Идти не получилось. При попытке опереться на левую ногу, я падал. Пришлось ползти и кричать, призывая товарищей на помощь. Те заволокли меня в тёплый блиндаж, раздели и стали натирать водкой. Натёрли как снаружи, так и изнутри.
     Когда отмороженное место стало отходить, я стал искать в блиндаже пятый угол. Словно с мороза меня сразу посадили на раскалённую сковородку. Тут, уж чего греха таить, я не смог сдержать слёз. Ребята пробовали прикладывать снег, но это не помогало. Тогда они просто влили в меня стакан водки, и я впал в небытие.
     Я даже не почувствовал, как меня осматривал санинструктор. Как он намазал меня густым слоем какой-то мази и сказал: «Трое суток лежать без штанов. Мазать задницу три раза в день. Жить будет!»

     Через трое суток я смог встать на ноги. Ходить, слава Богу, получалось. Но не быстро. Стоило ускорить шаг, левая нога подворачивалась, и я почти падал.
     Однажды такие мои тренировки увидел командир роты. Поморщив нос и покачав головой, он скомандовал:
     - Рядовой, ко мне!
     - Рядовой Кованов по вашему приказанию явился!
     - Являются покойники во сне… Что с ногой? Ранен?
     - Никак нет! Отморозил… заднюю часть…
     - Ясненько. Не орёл, значит. И не конь. Ничего кроме задницы не отморозил? Мужское хозяйство сосулькой не стало?
     - Никак нет!
     - Вот и хорошо, солдат. Впрочем, ничего хорошего. Придётся тебя в тыл списать. Был солдат, а стал извозчик.
     - Товарищ капитан!!! – у меня чуть с языка не сорвалось, что до войны я заведовал конюшней – Товарищ капитан! Только не в тыл! Я ползком воевать готов! И лошадей я с детства боюсь!
     - Ползком, говоришь? Ну, ступай к старшине Трофимову – начальнику связи. Он-то, службу ползком тебе точно обеспечит.
     - Слушаюсь! – выкрикнул я, расплывшись в улыбке.
     - Ступай! – буркнул капитан. А потом, оглянувшись спросил – Откуда родом?
     - С Алтая, товарищ капитан!
     - Мелковат для сибиряка…
     - Мамка с папкой голодали… - начал было я свою легенду, чтобы не было лишних вопросов. Но капитан прервал меня:
     - Будь жив, солдат!
     - До встречи в Берлине, товарищ капитан!

     Так, пройдя краткосрочные курсы у старшины Трофимова я стал полковым связистом. Вместо «трёхлинейки» мне выдали ППШ и снабдили телефонным аппаратом УНА-И-42.
     Не могу сказать с полной уверенностью, но именно новая воинская специальность спасла мне жизнь в дальнейших боях».

(22 апреля 2019 г. 17.53. СПб)

Глава 9. http://www.stihi.ru/2019/04/25/3402