Склонен к побегу

Снова рассказ.
Надоело — не слушай.
Прошлым отравлен,
я — неизлечим.
Память проклятая жжёт мою душу, 
шепчет ночами: "Прошу, не молчи!"

Жили в далёкой деревне два брата
В злые тридцатые.
В час роковой
кто-то решил — без вины виноваты:
"В город! На станции примет конвой."

Ехали долго. Морозец был колкий,
ладил Крещенье январь-лиходей.
В те времена даже лютые волки
были куда милосердней людей.
Не поэтична житейская проза:
"По одному разрешаю на двор!
Валенки — снять!"
А босым по морозу
не загуляешь, конвойный хитёр.
"Топай, вражина! Каюк вам, ребята...
В городе к стенке поставят — верняк!"
Младший, толкнув посильнее солдата,
прыгнул, нагнулся — и под товарняк.

Так и пропал — лет примерно на тридцать.
Дом разбомбили, преставилась мать.
Как-то в деревню свою заявился,
сам не назвался б — вовек не узнать.
Жизнь по чужим документам наладив,
стреляный, пуганый чёрной бедой,
врал, что на фронте представлен к награде —
фиксы стальные да чубчик седой.
Что ж, деревенские — люди простые:
стол небогатый, гармонь в три ряда...
Выпил, напелся про "горы златые",
вышел курнуть — и пропал навсегда.

Может быть, сага моя простовата,
каждый в России своё отстрадал.
Вырос я правнуком старшего брата,
что по этапу ушёл за Урал.
Тот написал: "Я покуда на сплаве.
Мать, поспешай подавать на развод.
Счастья сиделец семье не прибавит,
Горя в избытке зато принесёт."
Перед войной поменялась погода,
вышла нужда и в "матёром враге" —
старший работал на разных заводах,
сил не жалел, похоронен в Юрге.

Мне результат моей жизни неведом.
Улицей учен питаться с ножа,
вечно готов я — босым да по снегу,
в генах тычковано:
"Склонен к побегу."
Да наготове теперь сторожа...