Чёрный спектакль - отрывок из романа

 «За проявленную инициативу при выполнении  задания командования старшего сержанта Ерёмина Виктора наградить полумесячным отпуском…» - зачитал офицер приказ перед неровным строем уставших бойцов. Сидя прямо на грязном полу теплушки, Виктор который раз вспоминал этот приятный для души  кусочек фронтовой жизни, ясно понимая, что отпустили контузию подлечить, а так ограничились бы медалью. В теплушку поместили много раненых, впереди неё - вагон-кухня, дальше - вагоны тоже с ранеными. «Попытаюсь пересесть на пассажирский», - подумал Виктор.
 Но с пассажирским не получилось, и до места добирался он в похожих друг на друга товарняках с бесконечными остановками и стоянками. Колёсная жизнь жутко утомила своей медлительностью. Лишь неотступные мысли о любимой скрашивали  дорожную тягомотину.
Но, наконец-то, он добрался к месту. Солнечный осенний день поприветствовал его золотом листвы. Осень - время дождей, но дорога  была в пыли, небеса сияли ясно. Минуя рощу, он помрачнел, напрягся, вспоминая. Но вот уже, с волнением, однако чувствуя себя другим, возмужавшим, вошёл он в знакомый двор. Сейчас окажется милая в его объятиях! Милая! Как же на фронте скучал он и шептал тихо слово это, как ждал минутки встречи!  Вдруг кольнуло  сердце...
Войдя в дом, Виктор наткнулся на карапуза, который пытался закрыть заслонку печи. Из комнаты раздавался громкий храп; в стекло окна, жужжа, билась  муха. Сев на корточки, Виктор прижал  к себе сына, всматриваясь в любопытные глазёнки.
 - Кочегарик ты мой! – сипло прошептал он, чувствуя, что туманятся глаза.
 Малый, нахмурившись, погрозил ему пальчиком:
 - Тише, баба спит.
 - Не узнал меня, сыночек?
 Выбравшись из рук отца, карапуз, переваливаясь с боку на бок, потопал в комнату, подкатился к кровати и потормошил Агафью Кирилловну:
 - Папа там, привёз  игрушки...
 Агафья Кирилловна засеменила в кухню, ахая, прижалась к Виктору, губами дрожа, слёзы по щекам заструились  ручьями.
 - Ладно, мама, ладно, ведь ничего не случилось. Вы как?
 - Всё бы хорошо,  да Ксюшка  нас бросила...
 - Бросила? - сжал зубы Виктор,  с горечью подумав: «Снова..»
 - Убралась, шалава, ни слуху, ни духу, - махнула рукой Агафья Кирилловна. – Где теперь живёт, не знаем.
 - Уехала...С кем...? – сел он на скамью, вопрос задал чуть слышно, голову сжав ладонями.
 - Многое говорят, - проговорила Агафья Кирилловна.- Кто говорит, с ним, а другие - одна. Варнак крутился  тут, теперь исчез. Видно, с окаянным...
 Крепенько Виктор задумался, ой, крепенько.  Вспомнил, как она глядела в глаза ему,  клялась, что скорей умрёт, но больше не оступится. И он поверил. А она играла роль...Да, роль, забыв, что жизнь - не спектакль. На сцене убивают в шутку. А в жизни по-настоящему. И измены в жизни настоящие. А она будто играла... Не зря в школе любила участвовать в спектаклях. Но ведь, пока он воевал, она поступила по-настоящему подленько... Как на войне, убила...
На второй день подремонтировал он заборчик, ребят поласкал. Всё молча. Сквозь слезинки поглядывали на него матери, предложили выпить - отказался. Лишь на четвёртый день, перед самым отъездом, чуть оживился, когда меньший забрался ему на колени. Его проводил до калитки Вовка, держась за ручку чемодана. Искра блеснула в сердце Виктора при прощании с сыном, но тут же погасла во мгле, которая  заполнила ему душу.

 Поезд подкатывал к станции. Уже показались крыши больших зданий, озарённые  утренними лучами. Но у Виктор в глазах продолжалась тёмная ночь, а в душе родилось сожаление, что некоторые его однополчане  погибли и зарыты наспех в землю, а он, измученный беспощадно-предательскими ударами в спину, жив. Держась за мокрый брезент площадки, он уставился тупо в  мелькающие шпалы. Поезд уже сбавил ход, мелькание шпал замедлилось. Непонятно зачем, он стал считать их,  боясь пропустить  даже одну.
 - Вам плохо, солдат? Солдат, что с вами? - голос  в тамбуре.
 «А что со мной? - вопрос  выкатился снежным комом из глубины тёмной. – Да ничего, только всё   оборвано, повержено... и опора самой жизни оказалась зыбкой, как брезент этот. И какой же смысл держаться за него? Никакого нет смысла…». Пальцы его разжались, как плети, безжизненно повисли руки.
Поезд уже подъехал к станции, скрежет и стук сопроводили резкое торможение, звонко грохнули тарелки буферов.
 - Зарезало, ой-ой!! - крикнули из тамбура.
 К вагону собрались пассажиры.
 - Я видел, - волнуясь, объяснял  мужчина в жилетке. - Стоял меж вагонами, дурно было, что ли? Вдруг смотрю –  исчез.
 - Солдат, мать его…- проговорил рядом стоящий гражданин в пенсне. - Фашистов бить нужно, а он что…
 - Войны, видимо, испугался, каков подлец! - поддержал его молодой человек в шляпе.
 - А ты сам почему не на фронте? – сквозь толпу протиснулся проводник, в руке держа  зажжённый фонарь, которым он успел осветить  тело и откинутую далеко голову. Рядом сотрудник милиции. - Спрашиваю тебя,  эй, молодой человек? – напирал проводник, направляя на шляпу свет.
 - У меня бронь! - выкрикнул  человек в шляпе.
 - Броня, говоришь? А у него, видишь, орден, медали, а ты  подлецом его. Кто таков? - не отступал усатый, которого звали просто Евсеич.
 Шляпа  исчезла. Охали, ахали женщины. Евсеич не знал, что делать.
 - Встречались…- наконец произнёс он, скомкав фуражку. – Правильный человек был, безоговорочно мне кружку  водки налил.
 - Вы, вдобавок знакомы? - спросил его человек в пенсне.
 - Да, знакомы, и без всяких добавок, - не глядя на пассажиров, изрёк Евсеич.-  Богатой души человек был, звали  Витя.
Возвратившись к  вагону, он ткнул фонарь на подножку и пошёл к вокзалу. Проводнику, подошедшему, буркнул:
 - Помяну человека.
 Подошёл другой проводник.
 - Куда  он? Опоздает.
 - Знакомого зарезало, помянуть  хочет.
 - Обязательно опоздает; помню, бабка корзину с яйцами уронила, когда  к нему в вагон лезла,  так он и тогда напился с досады и опоздал.
 Рядом стоявший железнодорожник кивнул головой:
 - Помню, как же, мы битый час возились с ним, пока не усадили в скорый.  Горемычный человек…
 - Несут! - послышался чей-то голос. - Зарезанного несут!
 - И этот горемычный. Горемычных бог и прибирает, - подытожил местный железнодорожник.