Ассиметричные снежинки

Ты хочешь поставить пластинку Франка Синатры.  А я, – с нахлобученным капюшоном по самый лоб, урбанистический продукт культуры рэпа и музыкальных напевов улиц.  Нет, я женственна, но споткнусь, став на высокие каблуки.  Хочу нравиться тебе.  Допустим, отправлюсь в салон красоты, где меня приведут в порядок, причешут, оденут, обуют вытаскивая из грязи, прибрежной грязи беговых кроссовок.  Воспитатели обучат меня манерности.  Расскажут о грации, об обворожительном виде.  Сидя в кресле, буду вполгрезы мечтать о нашей встрече.  Каскады локонов с вплетенными астромериями, белое платье, белые туфли, подчеркивающие хрупкость косточек лодыжек.  Ночь нашей встречи.  Мне представилась нарядная, весенняя ночь.  Сухая и ясная.            

Ночью, неподвижность предметов – мебели, картин, и времени чувствуется особенно.  С моим появлением комната оживала.  И почему-то виделась мне картина в раме – классика петербургского сквера, с небом приятной, весенне-облачной тревоги и облегчения.  И за окном светало, медленно качались деревья, зеленея.  Но моя урбанистичность растолкала локтями видение утопической идиллии, бесцеремонно явила себя видением вращающихся по кругу, как карусель машин.  Машины – в бесконечном, беспричинном вращении по мокрому асфальту темной, погруженной в дремоту парковки.  Разноцветные, но гармонирующие между собой, как печенья-ассорти.  Мрамористые грани небоскребов, стоящие над ними, формирующие кость города.  И над миллионами светлых окон, также миллионами темных, над изумрудными фонарями, серпантинами скоростных трасс, аллеями, парками, глотающим слюну облаков покосившимся фонтаном, над всем этим – в тихом экстазе сверкал месяц.

Но она была отнюдь не нарядной.  Майская гроза, посыпался слякотный снег...  Город овладел ею, а она им.  Я появилась на твоем пороге в самый разгар.  Не хочешь?  Не открывай дверь.  Но я буду стоять и мокнуть, в каждом зрачке по ассиметричной снежинке.

– Хочу…  Я ждал тебя.  Пожалуй, долго.

Удивительным образом, говоря старосветские речения, из-за оторванности от современной жизни, словно вырванный и оброненный библиотечный лист, я была тебе понятна.  Странно тянущийся к тебе иностранный город.  Так уже давно никто не говорит.  Так, пожалуй, никто никогда не говорил.  Ты взял меня за грудь, притянул к себе.  «Хочу твое тело,» сказал, «в гробу я видел поэзию».  Нежно, грубо и несносно телесно.   

– Я не могу…

– Тихо, тихо.  Это за апрель, а это за май…

Ты не вошел, а ввалился, словно из мрачного заточения в светлое чувство.  Потом просил: «допей».  Почему-то пахло снегом и сеном, моя любовь.  Ты улыбался.  Я улыбалась.  Ты сердился, а я укрывалась от натиска.  Или поддавалась тебе.  Нежные, теплые губы не размыкались, руки сжимали, ноги сплетались – ты и я.  Моя русская безнадежность, моя любовь.  Ты приходил в восторг от каждого неудобства моей поэтической городской угловатости, а я млела от медных демонов твоего горна.

– Мы договаривались оставаться друзьями – произнес ты, потом, сев на край кровати, перебив самого себя.

– А мы и есть друзья.  Но когда никого нет рядом…  Видишь ли, нет управы.  Там тьма и тьма, и тьма.  А звезды уже внесли нас в свои реестры.  И месяц словно гигантское, продутое ветром дуло, нацелен в нас.  Карабин стреляет сам.

Стало не до песен,
с фанатичностью страсти не справляется
проза