Если бы МЫ были возможны

  Вот это дом, прямо-таки дворец, выставляющий напоказ всю подноготную чудовищного человеческого неравенства. Он стоит по соседству с жилищами людей, вроде не отверженных миром, но явно не облюбованных им. Контрасты между подобными особняками и обителью простых горожан велики, но, возможно, они существуют, чтобы поражать воображение. Отчего оно, неравенство? Неужели всё дело в выборе? Мы сами выбираем, кем быть повелителями или прислуживающими? Не думаю, что кто-то жаждет быть рабом, даже если он простодушен как верблюд, просто далеко не все владеют тайной успеха. А может, нет никакой тайны, просто судьба: родившийся в бедности – в бедности и умрёт, и даже будь у тебя грандиозная идея перекраивания предначертанного, она бы погребла себя под развалинами?
  Я практически живу в этом особняке. Его стены уже давно стали мне родными, и я перестала испытывать в них тот постыдный трепет, что так свойственен людям, лишённым возможности иметь и пользоваться щедрыми, в материальном смысле, дарами жизни. Но спокойствие и равнодушие дались мне не сразу. Это был результат постепенного многодневного преобразования.
  Как много народа, все изысканно одеты, но нет в них и тени высокомерия. Они богаты, но они из числа тех богачей, кто постоянно раздают милостыню нищим на улицах. Меня все узнают, учтиво здороваются, улыбаются. В углу стоит мужчина с пустым подносом в руках. Логично предположить, что это прислуга, однако одет он, не как полагается персоналу, а в костюм и галстук, как и все в особняке. У него странный взгляд, отлучённый, без намёка на мысль, взгляд, выражающий пришибленность.
  Огромные комнаты особняка пусты, лишь голые белые стены и обшитые золотом потолки, с которых свисают весившие на взгляд тонну люстры. Бесконечная анфилада ярко освещённых комнат. И в каждой комнате большие окна, а на подоконниках стопки влажных салфеток и зубочистки.
Я брожу по пустым комнатам будто бы в поисках чего-то, или кого-то. И вот, кажется, нашла. Мальчик лет семи и девочка примерно трёх лет. Они направляются в мою сторону, но глаза мальчика смотрят в сторону и будто сквозь меня. Я невольно оглядываюсь, и замечаю чуть позади себя женщину. Бледная и растрёпанная, она напоминает приведение, тем более, что и одета соответствующе: в белую в пол ночную рубашку. Мальчик пробегает мимо меня и бросается на шею к женщине, а девчушка, подбежав к ней, сначала протягивает ко мне свою ножку, а потом и сама бросается мне на шею.
- Она уже сейчас любит тебя чуточку больше, чем меня. Ещё немного и она уже и не вспомнит обо мне.
  Что это с ней? Что за глупые речи?
- Что Вы говорите? Она просто ещё совсем кроха…
- Не оправдывайся, не стоит. Это именно то, чего я страстно желаю. Ещё бы и его от себя отвадить, а там можно спокойно умереть.
   Умереть? Зачем? Что за мысли?
- Да, я умираю, и мне нужно, чтобы мои дети остались в надёжных  руках. Мне нужно, чтобы их любили, а ты любишь.
- Люблю.
- И они тебя любят. Ты сможешь заменить им меня. Посмотри на них. Сумасшедшие! У меня сумасшедшие дети, мечутся по дому, как угорелые, лица красные, словно помидорчики. Нет, она помидор, а он со своим характером скорее перчик.
 Детки и впрямь были неугомонными. С какой лёгкостью она говорит о смерти и о том, что её детки найдут ей замену. Какая поразительная измождённость лица. Усталость чувствуется в каждом её движении, в каждом слове.
- Какая же ты счастливая! Забирай их. Скорей! Это в последний раз, когда они видят меня.
- Но это неправильно!
- Иногда, единственно правильным выбором оказывается неправильный.
Женщина, казалось, ещё больше побледнела, голос задрожал, ноги подкосились, и она опустилась на пол. Я поспешила помочь ей, но она шарахнулась от меня, как от чумы. Ну и чёрт с тобой!
 - А где их отец?
 Какой удар, прямо туше! Мерзко! Как можно бить лежачего? Но женщина, кажется, ничуть не удивлена моему вопросу, и уж тем более не повержена им.
 - Отец? А кто это? В нашем роду нет такого понятия. Мы все безотцовщина. Наша мать посчитала, что нам будет гораздо лучше, не знай мы чья ещё кровь течёт в наших жилах. Я не удивлюсь, если все мы рождены от разных самцов.
 Какое кощунство приравнивать отца к самцам.
- И что, вам и правда так лучше?
  И кто меня за язык-то тянет?
- Проблема в том, что всё бессмысленно: есть отец, нет его. Вот у меня  на роду написано умереть в расцвете лет, и не иметь возможности наблюдать, как растут мои дети. По-твоему, будь у меня отец, этого бы не случилось? Скажу больше, возможно это целиком и полностью его вина. Моя мать уже восемьдесят лет скитается по земле, и пусть  бы голова хоть раз заболела. Определённо, это всё его мерзкие проделки. Порой я ненавижу его, но чаще – её. Знаю, скоро мне предстоит оказаться лицом к лицу с нашим Прародителем и ненависть не лучшее, что можно Ему предъявить, но как же сложно сделать выбор между ненавистью и прощением. Я тебя шокировала? Ты видимо и знать не знаешь, о чём я тут говорю.
 Конечно же, я её понимала. В перифериях моего разума хранилось много всякой всячины, которая, вращаясь, то и дело пыталась вырваться наружу.
- Как бы там ни было, скоро я погружусь в тихий и спокойный сон без сновидений. Тебе жаль меня?
 - Нет. Просто очень больно.
  Мне действительно было больно. Горечь жизни не только родных, но и просто близких людей имеет особенность сливаться с нашей собственной. Всему виной сердце, замурованное в нашем теле, точнее, если выражаться анатомическим языком, в туловище. Почему мы все свои чувства приписываем сердцу, этому большому мышечному органу?  Разве не душа за всё в ответе? Вот только где она, никто в точности не знает, оттого и опираемся на то, чьё местонахождение чётко отмечено,  если у вас, конечно, не зеркальное сердце.
 Женщина смотрела на меня с состраданием, словно не она, а я серьёзно больна. Была ли она близка мне? Уже несколько минут, определённо, да. Она была красива, но её красота не была броской и вызывающей, нет, она была неназойливой и благородной. На секунду в моей голове промелькнуло, а что, если она читает мои мысли? Наконец она прервала затянувшееся молчание:
- Не стоит. Никто и ничто уже не в состоянии меня серьёзно ранить, как, впрочем, и осчастливить.
  К счастью, подбежали дети, и прервали болезненную беседу.
- Забирай!
- Идёмте детки, я прочту вам сказку.
   И откуда у меня в руках вдруг появилась книга сказок с яркими иллюстрациями?
   И вот мы уже втроём лежим... В гробу. Но почему? Вокруг всё также полно народу, мы в большом зале, где из предметов интерьера только обитый красным бархатом гроб, в котором, как на кровати мы и лежим. Места много, гроб – двухместный. Подушечки у нас под головами  белые, обшитые кружевами. Никто не обращает на нас внимания. Кажется, лежащие в гробу и читающие женщина с детьми явление вполне нормальное. И я, если честно, чувствую себя комфортно. Всегда было интересно, какие ощущения испытывают актёры, снимающиеся в гробах. Если такие же, как я сейчас – всё в порядке.
  И всё же, что это за гроб, почему он здесь? Может он её? Но почему двухместный?
- Мы посчитали, что пока настанет момент, гроб может прекрасно заменить кровать. И деткам нравится.
  Кто это говорит? Я не могу разобрать, вокруг столько людей, и все они говорят друг с другом, но мне не понять кто с кем и о чём. Я только вижу, как шевелятся их губы. Возможно, это мужчина у окна с непомерным животом.
- Привет. Как тебе на моём месте?
  От неожиданности я резко вскакиваю и чуть было не падаю.
- Но, но! Пожалуйста, я не жадный. Мне будет приятно. Надо позаботиться, чтобы меня положили туда, где лежала ты. Так сказать, зарезервировать за собой место.
 Какой красавчик! Русые волосы, сине-серые глаза, прозрачная, словно обескровленная кожа. Такой прямой, чарующий и уверенный взгляд, в котором сквозит какая-то тайна. Эксцентричный  молодой человек, ни дать ни взять вампир. И голос –  такой завораживающий. Во всём чувствуется что-то неуловимо интеллигентное. Его осанка, высоко поднятая голова, ровный уверенный голос: во всём прослеживается величие и гордость, но гордость та, что не переходит в высокомерие, и величие, не граничит с равнодушием.
 - Скоро нас с сестрой не станет, но прежде скажи, согласна ли ты выйти за меня?
  Он пристально смотрит прямо в глаза, сосредоточив на мне всё своё внимание. У меня кружится голова, я будто в наркотическом тумане. Что происходит? Сначала она, теперь вот он. Что за дикие разговоры? Замкнутый круг какой-то, а я добровольно в нём заточённый, и что-то подсказывает мне, что моё верчение ещё не закончилось. Он предлагает мне выйти, но куда? Ах, да, он сказал: «за меня».
- Понимаю, тебе нужно время, вот только его у нас с сестрой нет. Посмотри на всех этих, немолодых уже людей. Сколько в них силы, задора. Всё они, как один, молоды сердцем. А наши сердца по чьей-то прихоти, уже давно на пенсии. Ты меня понимаешь? Это сложно, я знаю, но попытайся. На кону будущее моих племянников, да к тому же я люблю тебя, ты же знаешь.
 Я действительно это знаю. Что это – интуиция? Возможно, но за интуицией нередко скрыт факт, о котором мы сами даже не догадываемся. К тому же и я испытываю к нему глубокие чувства. Правда ли, что суженного узнаёшь из тысячи, и что любовь друг к другу просматривается  в каждом движении влюблённых, при каждом вдохе, отражается ярким светом в их глазах? Ах, любовь! Она может заставить нас порхать, подобно бабочке, сиять, подобно звёздам, а может уничтожить, стерев в порошок.
- На, возьми. И если сегодня вечером это всё ещё будет в твоих руках не развёрнутым, я буду знать, что ты согласна. И, чтобы ты не решила, знай, я буду думать о тебе до самой смерти. Мне хочется беспрекословна подчиняться ему, но как сделать это не уронив при этом собственного достоинства?
  Что это? Прозрачный пакет, а в нём нечто бледно зелёного цвета. Какой манящий запах! Что, если развернуть? Как-то не по себе, не хочется подрывать доверие. А может дело вовсе не в доверии, просто я согласна? А кто бы не согласился? Вот только, он ведь умирает. Может не ждать до вечера, а сразу согласиться, тем самым выиграв время? Я всем телом, всеми фибрами души ощущаю, как смерть своей костлявой рукой загребает заполняющий помещение воздух. Что же делать? Он следит за мной, за каждым моим движением. Куда бы я ни скрывалась, его глаза меня не отпускают. Я и не хочу, чтобы отпускали. Мне нравится этот полный любви выжидательный взгляд. Я прижимаю к груди пакет и вдыхаю, вдыхаю аромат, словно жизнь. Ах, если бы я смогла поделить её на двоих. Поделить не могу, но разделить.. Я согласна, согласна! Но где же ты, любимый, почему я больше не чувствую на себе твой взгляд?
 
  Гроб переместился в центр зала, точнее, его, конечно же, переместили и поставили на стол. Меня в нём нет, и это понятно, ведь я здесь. Зато в нём она, всё в той же ночной рубашке и…он, такой же красивый, может ещё красивее. Нет, такой же. Но ещё ведь не вечер. Ты даже не узнал…  А я не успела выиграть время. Похоже, он всё-таки зарезервировал место. Смотрите, глядите же! Это он, он жив, приподнимается в гробу и …улыбается. Он улыбается мне, и смотрит с явным восторгом. Сомнений никаких, он знает. Но счастлив ли? Глупый вопрос: может ли быть счастлив мертвец, а ведь он именно мертвец и есть?  Почему Нострадамус пожелал, чтобы его похоронили стоя, чтобы кости не рассыпались в кучу? А чем его не устраивала куча?
  Народ больше не разбросан по комнате. Теперь все сидят вокруг длинного резного стола и оживлённо обсуждают проблемы мира. Я ношусь вокруг, но меня никто не замечает. Я двигаюсь из комнаты в комнату, мечусь по коридору, выбегаю в цветущий и благоухающий двор особняка, над которым нынче повисла мрачная хмурая туча, и снова возвращаюсь к месту, где в воздухе должны бы кружить боль и скорбь, но там лишь непрерывный шум многоголосия. Нет, я не предлагаю театрально раскидывать руками, бить себя в грудь, царапать лицо, но подобное безучастие, равнодушие – этого мне не понять.
 Люди, очнитесь! Заметьте меня, услышьте! Не тем вы заняты, не тем. Посмотрите прямо перед собой. Вот кто должен занимать сейчас все ваши мысли: они, такие молодые и красивые, чьи души сейчас блуждают в промежутке между двумя мирами, в лабиринтах жизни и смерти. Что за наваждение? Они не видят меня, словно я призрак. Спазм в глотке перекрывает мне дыхание. Каждый вздох, как схватка с жестоким противником. Мысли бьются в голове словно камни о металлическую поверхность. Эхо от них похоже на то, что бывает, если молишься в пустой церкви. Что же делать? Бежать, бежать, на воздух, на свободу! Одежда прилипает ко мне, хотя ни намёка на жару.
- А, Святой Отец, Вы здесь! Там…
- Расстрига.
-…они, словно не понимают, что…Как? Когда?
- Намедни, милая, намедни.
  Я понимаю, отчётливо понимаю, что это конец. Конец, который был неизбежным, но не могу совладать со своими чувствами. Как так случилось, что брат и сестра одновременно покинули этот бренный мир? Для этого как минимум нужно быть наделённым сверхъестественными способностями. Или же…Прочь, прочь глупые мысли! Не хочу даже думать об этом. Жизнь как сыпучий песок, высепится сквозь пальцы и не соберёшь.
   
  С чуждым и враждебным бесстрастием ко всему, я иду по направлению в никуда. Маршрут моего следования протянулся в бесконечность. Повсюду сплошь лавки с овощами и фруктами. Торгаши сладкими речами созывают наивных покупателей. Всюду фруктово-овощной мусор, разведённый новоявленными засранцами, но моя заинтересованность всем, включая жизнь, полностью ликвидирована. Отныне я не различаю ни красок, ни запахов, разве что запах смерти и крови преследует меня. Смерть – она повсюду, а кровь её источает моё сердце. Но нельзя же просто взять и смыть всю боль с сердца и души.  Катящиеся по проезжей мандарины, кажутся  мне отрубленными головами,  а капустные кочерыжки по краям дорог, оторванными руками и ногами. Я никак не могу отделаться от мысли, что его смерть является некоторым образом мне наказанием. Вот только бы знать за что.
  Скоро полночь. На пустынных улицах умиротворённая тишина в противовес дневным часам, когда пик деловой активности сопровождается  сумасшедшим шумом и суетой. Лишь слабый ветерок, шелестит в ушах, подобно детскому сопению. Луны на небе нет, звёзд – столпотворение. Я слышу приглушённые голоса. Они принадлежат звёздам. Погружённая в глубокое раздумье я брожу по пустынным улицам, но вдруг резко останавливаюсь у скамейки под развесистой ивой, поднимаю голову к небу и превратившись в каменное изваяние, пытаюсь найти среди звёзд его. Точнее – их, один он меня больше не устраивает. Значит ли это, что моя любовь к нему была недостаточной? Нет, думаю дело не в этом.
  Я ведь давно знакома с ней, но по-настоящему познакомилась в день её кончины. Странно мы всё же устроены : знакомы с человек, но совершенно не знаем его. Нас всегда узурпируют посторонние мысли, сиюминутные заботы, а о том, чтобы стряхнуться у нас не возникает и мысли. Что это за копошение?
- Ну, здравствуй.
Худой и ободранный чёрный кот примостился  у мусорного бака и доедает вывалившиеся из него остатки пищи.  При виде этой мерзкой, на первый взгляд картины, желудок мой заурчал, и я вспомнила, что со вчерашнего дня ничего не ела. Какой-то мерзопакостный отвратительный тип пытается отобрать у него огрызок колбасы. Неужели кто-то сейчас выбрасывает колбасу? Может с ней что-то не так, хотя, если провести тестирование, большинству продуктов с прилавков место на мусорку.
  Хочу спать, спать и не чувствовать печали. Я пыталась ухватиться за шанс быть счастливой, но, видимо, слишком поздно.  Судьба не дала
мне ничего, кроме, разве что, молчаливой, таинственной и волнующей радости одиночества. Одиночество –это боль, но со временем она перерастает в привычку и ты уже себя иначе как одиноким не представляешь.
  Что это у меня? Ах, да, оставленный им пакет. Теперь уж точно можно развернуть.
  Какая прелесть! Волшебный пеньюар! У тебя замечательный вкус, любимый! Но что мне с ним делать теперь, когда тебя нет? Надеть. Точно, надену и пущусь в мечты о нас, как если бы «Мы» были возможны!