Светлана Леонтьева. Н. Новгород Памятник Горькому

Памятник Горькому

1.
Когда бы талант мне Шадра, Мухиной Веры талант,
когда мы мне в руки глыбу заместо наскальных слёз.
Когда бы слова такие – до воспалённых гланд,
тогда бы смогла заступиться, как Горький, за тех, кто бос.
Мне память ни бритвой, ни спицей, ни ножиком, ни топором
не вырубить, не застрелиться, не из груди соскрести.
Могу лишь по этой площади молча пройти пешком,
книгу, что камень расколотый крепко зажав в горсти.
Вот и качнулся маятник:
Горький мой встал, как памятник!
А вы помогли кому-нибудь нашим? Простым из глубин?
Взять и пробиться – руку, сердце подставить, плечо?
А не тычки и затрещины. Не оговоры, блин.
Горький – писатель, Горький чем помешал вам и в чём?
Наша земля такая – выплеснет всем нутром,
до позвонков разденет, плачь хоть, до босоты.
А у меня навечно «прежних времён синдром».
Я не могу за родину рваную небу простить!
Вот вам – падение нравов, вот пенсионность реформ,
буду я Буревестником в память круги нарезать,
буду вымаливать лучшую долю поэтам, в ком
вижу зерно проросшее. Иным говорить в глаза:
дудку сожги! И панцири расколоти все намертво.
Прах свой развей над берегом Волги, Суры, Оки!
Не языками пламени – я говорю всем пламенем!
Если враги вы Горького.
Значит и мне враги!
2.
Запах гари. Костры. Горят осины.
Линия фронта. Связка гранат – моё сердце.
Лучше не закрывать глаза. Вижу руки я, спины.
Вижу сон сквозь сон. Запах специй.
Это город, наверно. Он в глазури, в конфетных обёртках.
Из глубинки достали его. Он со дна Китеж-града.
Многолюдно на рынке. Детишки, мужчины, две тётки.
На прилавках фундук, сухофрукты, гора винограда.
Огурцы и капуста. Заморская рыба. Шум, клёкот.
Мы не знаем, что нас победили ни люди, ни птицы,
мы не ведаем, мы собрались на работу,
кто в детсад, а кто в школу. А сон, что во сне просто снится.
Просто связка гранат, а из них я составила сердце,
потому что всегда говорила о правде, отваге.
Только вместо рекламы (от истины не отвертеться)
«Апофеоз войны» Верещагин.
А ни слово ли молвить? Но песня моя не поётся,
говорят: «Много слов!» Из меня они хлещут, сбивая,
убивая меня, застилая меня. И эмоций
не сдержать, как ветра из Китая.
Так, наверно, Чернобыль когда-то сжигал, чтоб остаться
в нас кровавейшим месивом или полынной луною,
это дикие пляски нищанья, реформ, радиаций,
то ли вальс, то ль гопак, то ль страна со страною.
Нет, ты видел старух на вокзале, ты видел голодных?
Я вот помню их лица. Одной я дала шоколадку.
А ещё инвалида безногого помню. И лодку
у реки. Вот спасти бы кого-нибудь нынче. Такую бы хватку
мне иметь! Для веков! Для вот этого города – шатко
расположенного вдоль всего побережья, глазурью
одуряюще пахнет он! И сквозь вокзала площадку,
и сквозь стены! И окна! И шторы в крахмале, гипюре!
Отойдите враги!
Я держу наготове всю связку.
Кто в лицо клеветал, кто костры возжигал бабьей дурью.
И за небо моё. И за звёзды в кипящих алмазах
вырываю чеку я.

ОТВЕРЗШИЕ ВОРОТА КИТЕЖ-ГРАДА

 ***
Они уходили. Они покидали родные дома,
солдатики бритые, юноши, наши сыночки.
И кровью они орошали нам землю. Её закрома.
До ядер, осей. Они были ей, сдобной, корма,
они человечьи, щемящие душу комочки!
Война же кругом! А война и слепа, и нема!
Звенящие травы всходили затем в этой почве.
Когда я ладошкою глажу цветы и листы,
я словно держу чьи-то руки и трогаю пальцы,
наполнены пением до хрипоты, словно рты
стекают мелодией, словно целительный кальций,
который нам в детстве давали от гриппа, от хворей, простуд.
Кругом одуванчики, донник, лопух, медуницы.
Они нас, живущих, ходящих, звонящих спасут!
Недаром сегодня мне снилась трава-сушеница.
О, как она пахла! О, как она грела мне грудь!
Я пальцы держала её. Ноготочки стальные!
Держала и гладила. Мы как растенья земные,
берёзою каждою тянемся в сны цветовые,
густые, болотные, льдистые, слепонемые.
Я гладила пальцы. И мне было больно вздохнуть.
Я имя её узнавала в асфальтовых красках «люблю».
Закончитесь войны! Заглохните залпы орудий!
Тянулись ко мне травянистые, сгибшие люди,
кто в темень разверзся,
кто в пулю,
кто  в нож,
кто в петлю.
За смертью не страшно. За дверцею этой есть Русь
в сонатах мелодий, где цедят целительный кальций.
И сквозь световые года я травою вернусь.
И мне ничего не останется кроме – остаться!

МЕЛОДИИ ПРИКОСНОВЕНИЙ

1.
Рука человека, берущего холст,
которой бы гладить шершавые кромки.
Рука эта будет вбивать в руки гвоздь,
и будет нам слышен хруст косточек тонких.
Есть руки, которые мне целовать,
есть руки, которым проклятия слать мне.
Есть руки, которые в поле трава.
Есть руки – объятья.
Есть руки – распятья.
В Безрукости вечной Венера права!
Безрука земля.
Небеса.
Дерева!
Зачем тебе руки, побивший меня?
Толкнувший? С тех пор я хожу – ледяная!
Зачем тебе руки? Не знаю, не знаю.
Хочу, чтоб не видел Бог этого дня!
Чтоб Он на минуту хотя бы ослеп.
Чтоб Он на секунду хотя б отвернулся.
Охранник, что выбежал в холл, взял бы свет
на миг потушил. И совсем был не в курсе!
И, чтоб – Карфаген! И – Везувий! В тот миг,
чтоб люди бежали развеявшись – в пепел!
Как плачет младенец! Оплавлен старик!
Безногая женщина – выжженной степью.
Вой. Грохот. Безумие! Бедная мать
осела в костёр – в ней ребёнок сгорает.
Так вырви ты руку!
Оплечье!
Гора – я
та самая! Камни, где будут стекать
с вершины, из кратера в тёмную падь!
Врагами квитаться. Истошно сгорать.
И время закончилось нынче твоё.
Я, мёртвая, всё же твоей жду руки!
Во мне всепрощение сладко живёт,
во мне – подставление левой щеки!
И непротивление. Ты помоги
не мне. А себе. Прогорит жухлый холст.
В продажности ты затерялся с женой.
О, как отмолить мне твой грех? Как мне ось
всего мироздания сделать стальной?
Отныне я – лобное место. Я – вся!
Твоих по-надбровий. И глаз. И строки.
…Обуглено, горестно бьётся культя
руки.
2

          МОНОЛОГ ВЕНЕРЫ
Обугленным холстом развратный мир, прости!
О, выгоревший весь! Ты – треугольный уголь!
Ты – пеплом! До оси, до рёбер, до кости.
Ты с севера.
С востока. Юга.
Ты обречён. Всегда. И я борюсь с тобой.
Хотя окружена. Хотя не меркнут звуки.
О, как они болят мои Венерьи руки,
отъятые! Но рвусь в неравный правый бой!
Эпоху разгребать. Всей чистотой ищу.
И пальцы – коих нет! – перебирают струны!
Мой неподвластен мир разору, дележу!
На сердце у меня он выцарапал руны
в кипящем серебре! А в свитках у меня
предсердья – лишь любовь, целованная небом.
Иду вдоль школы я: двор, дети, толкотня,
им всем сдавать ЕГЭ, им – зрелищ, света, хлеба.
Мне каждое дитя – прощение! Прости
уставший, прошлый мир. И мир, прости, грядущий!
Вот мусор во дворе, от папирос бычки,
бачки, от кока-кол бутылки. И значки
на  горизонте звёзд. И под ногами лужи.
И всё равно обнять. Хоть телом, думой всей.
Я знаю, лучший мир он есть! Он рядом. Дышит.
К нему любовь сильней моя всех нелюбивших,
я ровно столько же иду, как Моисей…

3.
У вас в девяностые годы лихие,
что было, скажите! Какие стихии?
Какие ветра гневно рвали сорочку?
В день смерти вождя народила я дочку!
Затем родила в девяностые сына,
красавца, стилягу, мальчику-блондина!
Я помню, как треснул сосок, как от боли
я выла! Кормила,
собрав в кулак волю.
И как тяжело быть без денег в декрете…
Весь список как будто античных трагедий
у нас в девяностые годы сомкнулся,
прогнулся в нас. В наши древесные пульсы.
В багровые мышцы. Едой на прилавке.
Не сгинули мы в силовой переплавке.
Но сдали Прибалтику. Прыгали бесы.
Тогда в СССР у нас не было секса.
Тогда в СССР у нас не было горя,
но чистые реки  текли прямо в море.
Катарсисом мир нас испытывал строго,
мы стали отрезанным ухом Ван Гога.
Безрукая наша Венера рукастей
была до того! А теперь:
- Люди! Здрасте!
Хватайте чужие подвалы и земли!
Куски отрывайте под знаменем свастик,
сгорайте под бременем злых эпидемий:
эболы и кори, чумовья и спида.
Наркотики хлынули. О, как мне стыдно,
когда я в подъезде увидела дочку:
шприцы, кока-колу…Разверзшейся почвой
земля мне вся стала. Расхристанным небом.
Мне стало – убито. Мне, видящей, – слепо.
Мне, слышащей, – глухо.
В тот год – девяносто восьмой, как старуха,
я вмиг поседела. Сморщинилась. Сжалась.
Меня не осталось. Лишь горе и жалость.
Да, я умерла! В этот день димедролом
хотела покончить с собою…За школой,
где сын мой учился, купить можно травку,
тогда я узнала про в парках закладку,
что значит «непальский гашиш», а что «рега»…
О, сколько в душе я наплавила снега
тогда! А сейчас разве лучше? Нисколько!
Ворьё. Бессердечность. Безкнижная полка.
Точней, она с книгами. Но не с такими,
как надо. Я сердце прикрыла бы ими!
И рушат. И рушат. Никак не разрушат
целебную, звёздную, красную сушу.
Из нас достают. Из потомков атлантов!
Нам литературу сменили на гранты…
Я в дно упираюсь. Сдавили мне горло!
На брюхо всех льдов, на подбрюшину в Волгу!
На жилы, на вены. И падают Марсы.
Но я не сдаюсь.
Не привыкла сдаваться…


***
Мы идём по дорогам, тропинкам, стезям
там усталые кони, дожди и снега.
О, не дай мне кого-то судить за глаза.
Или чью-то дорогу.
Иль чьи-то века.
Если кто-то дорогу осудит мою
или эту вот белую козью тропу,
где расхристана я или же вопию,
там, где под ноги брошена, сходна – тряпью.
Я ему, осуждающему, подарю
все ботинки мои, что вмещали стопу,
обсуждения все, что тянули к столпу!
Вам, судившим дорогу – мои сапоги!
Вам, судившим пути мои – все каблуки!
И натруженных ног – все мозоли! Беги!
Моих стоптанных, рваных метаний круги!
Если сможешь солгать, как я, тоже солги!
Если сможешь у вора украсть, укради!
Все следы прогорели, как еретики!
Языки эти птичьи – мои языки!
Да хоть слёзы с лица ты слизни у строки!
Ты рыдала на кладбище, как я?
Рыдай!
Старики там, бандиты лежат и братки!
Ты таскала ли доски, чтоб ныли кишки,
когда строила дом я сама в три ряда?
На! Ботинки мои! Туфли – на! Тапки ли!
Эту площадь, как будто большая уха!
Ты едала её? Вот тогда отвали!
Вам, судящим пути мои – все корабли,
все «Титаники», всех Атлантид вороха.
Да, пускай я – плоха! Да хоть трижды плоха!
Вам, меня осуждающим, все потроха
перебравшим, пощупавшим, смерившим вдоль
аритмий моих дерзких, их рваную боль,
я кричала: «Глаголь!»,
я вопила: «Глаголь!»,
изучающим путь по кровавым следам.
Я не злюсь. Я не злюсь – припадаю к шелкам.
Мои тряпки крестьянские, платья, шмотьё,
осуждающим видеть:
всё счастье моё! 
 ***
Эта песня тебе, моя дочь!  О тебе. И огромной
материнской любви, что размером с безудержный космос.
Наставленье бы дать! Оберег бы сплести. Так бездомно
без твоей мне поддержки. Скажи, отрастила ли косы
ты, как я, что до пояса? Как я хочу, чтоб бесслёзно
прожила свою жизнь ты. Мужчины – они так несносны.
Я-то знаю, как счастье становится зверем с когтями.
И предательство знаю, и отблеск его смертоносный.
Я сама так бродила дорогой, тропою, путями.
Нет, такого рецепта, чтоб не ошибаться. Соломки
подстелить, но, увы, от соломки-то легче не станет,
от перинки, матраса. А панцирь в душе слишком ломкий.
У меня бьётся пульс по тебе, как лягушка в сметане.
Это лучшее время, когда ты была здесь, под сердцем,
это лучшее время, когда ощущаются марсы.
Марсианский ребёнок мой! Ты галактических терций.
Не сдавайся!
Никогда. Ни за что. И по-царски взирай на мытарства.
Я сегодня твои сарафанчики, юбки и книжки
разбирала в шкафу. О, какой он большой и скрипучий.
Мои пальцы касались, как будто кожи подмышек,
молоко в них и пряжа льняная! И творог сыпучий.
И веление щучье. И сказка. Емеля-дурило.
Сколько я пролила по тебе этих слёз крокодильих.
А точней по себе. Оттого, что ты не понимала,
как опасны плохие компании, юноши-лалы.
Говорят об одном, ну а сами-то, сами-то… «Нет же!» –
я кричала тебе. Я просила. Но, видимо, мало
у меня было слов. Только сердце одно дребезжало,
рассыпаясь в одну невозможную, терпкую нежность.
Помни! Я тебя жду каждый день. Каждый век. И столетье.
Динозавром планеты. Кометой Галлея. Когда вдруг
станет трудно дышать, заколеблются стороны света,
буду я этой кромкой,
к тебе простираясь из радуг.