И бабочкой кружила тень, мерцающей свечи

Печь образца четырнадцатого года.
Не всё ли равно, как угли греют печь – уют.
Художник выдумал утюг и бруствер.
И бабочкой кружила тень, мерцающей свечи…

Богатые и бедные остались.
Прослойка, выдуманная на десерт.
«Я не умею убивать» - сказал он, как-то…
И вызвал человека на дуэль.

Имитатор. Два секунданта.
Один из них, наверное, коммунист.
Нам на двоих автомобиль, конечно дали.
Охота началась, как жизненный каприз.

А голод встал на перекрёстках улиц.
Вместо городовых – объедки, сложенные в трое…
Интеллигенция, что объявила мир и ужас
И реки вен вскипали, тужась и во сне…

Жить не хотелось в яме стен.
Мириться было трудно и с собою.
Любить и ненавидеть – комплимент,
Таким запомнилась весна, с собой и ею…

Разница между Петербургом
И провинцией больше,
Чем между Петербургом
И Берлином, что же…

Два окна на Мойку.
Купол Казанского собора
Невдалеке, зелёные вершины
Тополей, и небо, кажется в горошек…

Этой осенью звучит в
Ушах, какая-то избранность.
Он отличал часы от времени,
От порядка, сошедших месяцев и дней…

Кто произошёл: от водевиля,
Кто из цыганского романса,
Из юмора, рассказов ужаса
И перформанса…

Сколько жадности к жиру в Библии и у Гомера!
Кажется, есть дрова, топили листьями,
Вдыхая диафрагмой судороги обожжённого ума…
Печь, раскалённая дышала красной мерой…

И снова вечером сидеть спиной к печи.
Петь песни. Пить вино.
И быт кружит всем голову и славу.
Висела на стене картина «Битое стекло».

Уже носили галифе.
Капризы революции и мода.
Хотел спросить: «Зачем Вы господа
Воюете с Народом?».

Сахар и масло. Хлеб не так притягателен.
И разрисованы пейзажи в транспаранты:
«Россия всем поможет – Вы готовы?».
И тишина окраин и задворок. Чужие танцы.

И современный Пинкертон
Марать бумагу рад – ему и флаг.
Судьба героев, вот сюжет,
На перекрёстках стоптанных эпох.

Все клеточки сплетаются,
В незримый паутинный слог
И дуновенье взгляда-ветра,
Приводит мысль в движение миров…

В. Шкловскому