Протагор и Сократ о добродетели

Сейчас, Протагор, мне недостает одной мелочи, но я получу все, если только ты
мне ответишь вот что: ты говоришь, что добродетели можно учить, а уж кому-кому,
а тебе-то я верю. Но одному я удивлялся с во время твоей речи, и вот это пустое
местечко в моей душе ты и заполни. Ты ведь говорил, что деве послал людям
справедливость и стыд, и потом много раз упоминались в твоей речи
справедливость, рассудительность, благочестие и прочее в том же роде так, словно
это вообще нечто единое, то есть одна добродетель. Так вот это самое ты мне и
растолкуй в точных выражениях: есть ли добродетель нечто единое, а
справедливость, рассудительность и благочестие - ее части, или же все то, что я
сейчас назвал, - только обозначения того же самого единого. Вот что еще я жажду
узнать.
     - Да ведь на это легко ответить, Сократ, - сказал Протагор. - Добродетель едина,
а то, о чем ты спрашиваешь, - ее части.
     - В таком ли смысле части, - спросил я, - как вот части лица - рот, нос, глаза,
уши или же как части золота, которые ничем не отличаются друг от друга и от
целого, кроме как большею либо меньшею величиною?
     - Кажется мне, Сократ, что в первом смысле как части лица относятся ко всему
лицу.
     - А имеют ли люди эти части добродетели - один одну, другой другую, или же тот,
кто обладает одной, непременно имеет и все?
     - Никоим образом, - сказал Протагор, - потому что ведь многие бывают
мужественны, а между тем они несправедливы, и опять-таки другие справедливы, но
не мудры.
     - Так, значит, - сказал я, - и мудрость, и мужество - это части добродетели?
     - Совершенно несомненно, - ответил он, - притом мудрость - величайшая из частей.

     - И каждая из них есть нечто особое?
     - Да
     - И назначение каждая из них имеет свое собственное, как и части лица? Ведь
глаза не то, что уши, я назначение у них не то же самое; и из остальных частей
ни одна не похожа на другую ни по своему назначению, ни по всему остальному; не
так же ли разнятся и" части добродетели - как сами себе, так и по своему
назначению? Разве не ясно, что это так, если действительно они сходны с тем, что
мы привели в пример?
     - Да, это так, Сократ, - согласился Протагор.
А я на это:
     - Значит, ни одна из частей добродетели не совпадает с остальными - с знанием,
справедливостью, мужеством, рассудительностью или благочестием?
     - Не совпадает, - подтвердил Протагор.
     - Так давай, - сказал я, - посмотрим сообща, какова каждая из этих частей.
Сперва вот что: справедливость есть нечто или это ничто? Мне кажется, она -
нечто, а тебе как?
     - И мне тоже, - сказал Протагор.
     - Ну а если бы кто спросил нас с тобою: "Скажите-ка мне, Протагор и Сократ, то,
что вы сейчас назвали справедливостью, само по себе справедливо или
несправедливо?" - я бы ответил ему, что оно справедливо; а ты бы как решил - так
же, как я, или иначе?
     - Так же, - сказал Протагор.
     - "Справедливость", следовательно, означает то же, что "быть справедливым" - так
отвечал бы я спрашивающему; не так ли и ты бы ответил?
     - Да.
     - А если бы он затем спросил нас: "Не утверждаете ли вы, что существует и
благочестие?" - мы бы ответили, думаю я, утвердительно.
     - Да,- сказал Протагор.
     - "Значит, вы утверждаете, что и оно есть нечто?"
     - Утвердительно мы бы ответили на это или нет?
Протагор сказал, что утвердительно.
     - "А какой природы, по-вашему, это нечто: то же это, что быть нечестивым, или то
же, что быть благочестивым?" Я-то вознегодовал бы на такой вопрос и ответил бы:
"Тише ты, человече! Что еще может быть благочестивым, если не благочестиво само
благочестие?" А ты как? Не то же самое ты отвечал бы?
     - Конечно, то же.
     А если бы затем спрашивающий нас сказал: "А как же вы только что говорили? Или я
вас неверно расслышал? Мне казалось, - вы уверяли, что части добродетели
находятся в таком отношении между собою, что ни одна из них не похожа на
другую". Я бы ему на это сказал: "В общем ты верно расслышал, но если ты
полагаешь, будто и я это говорил, так ты ослышался, ведь то были ответы его,
Протагора, а я только спрашивал". Если бы он спросил: "Правду ли говорит Сократ?
Ты, Протагор, считаешь, что ни одна из частей добродетели не походит на другую?
Твое это утверждение?" - что бы ты ему на это ответил?
     - Поневоле бы с ним согласился, Сократ, - сказал Протагор.
А что же, Протагор, мы, подтвердив это, ответили бы ему, если бы он нас снова
спросил: "Следовательно, благочестие - это не то же самое, что быть
справедливым, и справедливость - не то же самое, что быть благочестивым,
напротив, это означает не быть благочестивым? А благочестие значит "не быть
справедливым", следовательно, "быть несправедливым", справедливость же значит
"быть нечестивым"?" Что ему на это ответить?! Я-то сам за себя ответил бы, что и
справедливость благочестива, и благочестие справедливо. Да и за тебя, если ты
мне позволишь, я ответил бы точно так же - что справедливость и благочестие либо
одно и то же, либо они весьма подобны друг другу: справедливость как ничто
другое бывает подобна благочестию, а благочестие - справедливости. Смотри же,
запрещаешь ли ты мне ему так ответить, или ты и с этим согласен.
     - Мне кажется, Сократ, - сказал Протагор, - нельзя так просто допустить, что
справедливость совпадает с благочестием и благочестие - со справедливостью; я
думаю, здесь есть некоторое различие. Впрочем, это неважно. Если тебе угодно,
пусть будет у нас и справедливость благочестивою, и благочестие справедливым.
     - Ну уж нет, - сказал я, - мне вовсе нет нужды разбираться в этих "если тебе
угодно" или "если ты так думаешь". Давай просто говорить: "я думаю" и "ты
думаешь". Я говорю в том смысле, что, если отбросить всякое "если", можно лучше
всего разобраться в нашем вопросе.
     - Однако, -сказал Протагор, -справедливость в чем-то подобна благочестию. Ведь
все подобно всему в коком -нибудь отношении. Даже белое в чем-то подобно
черному, твердое - мягкому и так все остальные вещи, по-видимому, совершенно
противоположные друг другу. И то, чему мы тогда приписывали различное
назначение, утверждая, что одно из них не таково, как другое (я имею в виду
части лица),- и эти части в каком-то отношении подобны одна другой и чем-то одна
на другую походят. Так что таким способом и на этих примерах ты мог бы доказать,
если бы захотел, что все подобно одно другому. Но мы не вправе называть вещи
подобными, если имеется лишь частичное подобие, или называть их неподобными,
если есть только частичное несходство, пусть даже сходство их будет очень
незначительным.
     Я удивился и сказал Протагору:
     - Разве, по-твоему, справедливость и благочестие находятся в таком отношении
друг к другу, что в них имеется лишь незначительное сходство?
     - Не совсем так, - отвечал Протагор, - однако и не так, как ты, видимо, думаешь.

     - Ладно, - сказал я, - раз ты в этом, как мне кажется, затрудняешься, оставим
это и рассмотрим другое твое высказывание. Называешь ли ты что-нибудь
безрассудством?
     - Да, называю.
     - Не полная ли ему противоположность - мудрость?
     - По-моему, так.
     - Когда люди действуют правильно и с пользой, тогда они в своих действиях
обнаруживают рассудительность или, может быть, наоборот?
     - Нет, в этом сказывается их рассудительность.
     - Они поступают рассудительно благодаря рассудительности?
     - Несомненно.
     - А те, кто действует неправильно, поступают безрассудно и в этих своих
действиях не обнаруживают рассудительности?
     - Мне тоже так кажется.
     - Значит, безрассудные поступки противоречат рассудительности?
     - Да
     - Безрассудные поступки совершаются по безрассудству, а рассудительные -
благодаря рассудительности?
     - Согласен.
     - Стало быть, если что совершается с силой, это будет исполнено силы, а
бессильное действие - это слабость?
     - Видимо, так.
     - И если действуют быстро, то это быстрый поступок, а если медленно - медленный?

     - Да
     - И если что совершается одинаковым образом, то, е значит, совершается по одной
и той же причине, а противоположным образом - то по противоположным причинам?
Протагор согласился.
     - Скажи-ка мне, пожалуйста, - продолжал я, - бывает ли что-нибудь прекрасным?
Протагор допустил, что бывает.
     - Существует ли иная его противоположность, кроме безобразного? - Нет. - Дальше:
бывает ли что-нибудь хорошим?
     - Бывает.
     - Существует ли иная его противоположность, кроме плохого?
     - Нет
     - Пойдем еще дальше. Бывает ли звук высоким.
     - Да.
     - Но ему нет ведь другой противоположности, кроме низкого звука?
     - Нет.
     - Не значит ли это, - сказал я, - что каждой вещи противоположно только одно, а
не многое? Протагор согласился.
     - Так давай же, - сказал я, - подведем итог тому, в чем мы согласились. Согласны
мы, что одному противоположно только одно, и не больше?
     - Да.
     - Мы согласны, что совершаемое противоположным образом совершается по
противоположной причине?
     - Да.
     - А согласны мы, что все безрассудные поступки противоположны рассудительным?
     - Да.
     - И что рассудительные поступки совершаются благодаря рассудительности, а
безрассудные - по безрассудству?
     Протагор допустил и это.
     - И если что противоположно по образу действия, то оно противоположно и по своей
причине?
     - Да.
     - Делается же кое-что рассудительно, а кое-что и безрассудно?
     - Да.
     - То есть противоположным образом?
     - Конечно.
     - Значит, на противоположных основаниях?
     - Да.
     - Следовательно, безрассудство противоположно рассудительности?
     - Очевидно.
     - А помнишь, ведь раньше-то мы согласились, что безрассудство противоположно
мудрости?
     Протагор подтвердил.
     - И что одно бывает противоположно только одному?
     - Да, я это утверждаю.
     - От какого же из двух утверждений нам отказаться, Протагор? От того ли, что
одному противоположно только одно, или от того, которое гласило, что мудрость
есть нечто иное, чем рассудительность, между тем как и то и другое - части
добродетели, хотя и разные; они не похожи друг на друга, и назначение их
различно, все равно как частей лица. Так от чего же мы откажемся? Ведь оба этих
утверждения, вместе взятые, звучат не слишком складно - они не ладят и не
соглашаются между собою. Да и как им ь ладить, если необходимо, чтобы одному
было противоположно только одно, и не больше, а вот оказывается, что одному
только безрассудству противоположны и мудрость, и рассудительность. Так ли,
Протагор, или нет? Протагор согласился, хотя и очень неохотно.
Так не получится ли, что рассудительность и мудрость - одно и то же? Ведь и
раньше у нас оказалось, что справедливость и благочестие - почти то же самое. Но
не будем унывать, Протагор, а давай разберемся и в остальном. Ведь ты не
думаешь, что чело-с век, творящий неправду, поступая так, поступает согласно
рассудку?
     - Стыдно было бы мне, Сократ, -сказал Протагор, - признать это, хотя многие люди
это и утверждают.
     - Ну так к ним обращать мне мою речь или к тебе?
     - Если тебе угодно, сперва разбери это утверждение многих.
     - Лишь бы только ты мне отвечал, а твое ли это мнение или нет, мне неважно. Для
меня самое главное - исследование вопроса, хотя может случиться, что при этом мы
исследуем и того, кто спрашивает, то есть меня самого, и того, кто отвечает.
Протагор сперва стал было ломаться перед нами, ссылаясь на то, что вопрос
труден, однако потом согласился отвечать.
     - Так изволь, - сказал я, - отвечать мне с самого начала. Полагаешь ли ты, что
некоторые, хоть и творят неправду, все же не лишены здравого смысла?
     - Пусть будет так.
     - А обладать здравым смыслом - значит, по-твоему, хорошо соображать?
Протагор подтвердил.
     - А хорошо соображать - это значит отдавать себе отчет в том, что творишь
неправду?
     - Пусть будет так.
     - Бывает ли это в том случае, когда дела у творящих неправду идут хорошо или
когда дурно?
     - Когда хорошо.
     - Считаешь ли ты, что существует благо?
     - Считаю.
     - А не то ли есть благо, что полезно людям?
     - Клянусь Зевсом, - сказал Протагор, - я лично " называю благо благом, даже если
оно и не полезно людям.
     Мне показалось, что Протагор уже раздражен, взволнован и изготовился к ответам,
словно к бою. Когда я заметил такое его состояние, то с осторожностью тихо
спросил:
     - О том ли ты говоришь, Протагор, что никому из за людей не полезно, или о том,
что вообще бесполезно? И подобные вещи ты называешь благом?
Ничуть, - сказал Протагор, - но я знаю много таких вещей - и кушаний, и
напитков, и снадобий, и еще тысячу предметов, - из которых одни бесполезны
людям, другие полезны. А кое-что из того, что людям ни полезно, ни вредно,
полезно лошадям, другое полезно только быкам, третье - собакам, четвертое - ни
тем ни другим, зато полезно деревьям. Да и там одна, и та же вещь для корней
хороша, а для ветвей плоха, как, например, навоз: для всех растений, если
обложить им корни, он хорош, а попробуй накидать его на побеги и молодые
отростки - и он все погубит; оливковое масло для всех растений вещь самая
вредная, да а волосам животных оно величайший враг, а для волос человека, да и
для всего тела оно целебно. Благо до такой степени разнообразно и многовидно,
что и с тут одна и та же вещь при наружном употреблении есть благо для человека,
а при внутреннем - величайшее зло; потому-то все врачи и отговаривают больных от
употребления оливкового масла в пищу - разве только в самом малом количестве,
какого довольно, чтобы заглушить неприятный для обоняния запах кушаний и
приправ.
     Когда Протагор это произнес, присутствующие зашумели: как хорошо он говорит! А я
сказал:
     - Протагор! Я, на беду, человек, забывчивый и, когда со мною говорят пространно,
забываю, о чем речь. Вот случись мне быть тугим на ухо, ты бы ведь счел нужным,
собираясь со мной разговаривать, громче произносить слова, чем когда говоришь с
другими, так и теперь, имея дело с человеком забывчивым - ты расчленяй для меня
ответы и делай их покороче, чтобы я мог за тобой следить.
     - Но как же прикажешь мне отвечать тебе кратко? Короче, чем нужно?
     - Никоим образом, - сказал я.
     - Значит, так, как нужно?
     - Да.
     А насколько кратко я буду тебе отвечать: насколько мне кажется нужным или
насколько тебе?
     - Я слышал, - сказал я, - что ты и сам умеешь и другого можешь научить говорить
об одном и том же по желанию либо так длинно, что речи твоей нет и конца, либо
так коротко, что никто не превзойдет тебя в краткости. Если хочешь со мною
беседовать, применяй второй способ - немногословие.
Сократ! - сказал Протагор. - Я уже со многими людьми состязался в речах, но если
бы я поступал так, как ты требуешь, и беседовал бы так, как мне прикажет
противник, я никого не превзошел бы столь явно, и имени Протагора не было бы меж
эллинами. А я - ведь я понял, что ему самому не понравились его прежние ответы и
что по доброй воле он не ь станет беседовать, если ему придется отвечать на
вопросы, - решил, что это уж не мое дело присутствовать при его беседах, и
сказал:
     Но ведь и я не настаиваю, Протагор, на том, чтобы наша беседа шла вопреки твоим
правилам. Если бы ты захотел вести беседу так, чтобы я мог за тобою следить,
тогда я стал бы ее поддерживать. Про тебя говорят, да и сам ты утверждаешь, что
ты способен беседовать и пространно, и кратко - ведь ты мудрец, - я же в этих
длинных речах бессилен, хотя желал бы и к ним быть способным. Но ты силен и в
том и в другом и должен бы нам уступить, чтобы наша беседа продолжилась. Однако
ты не хочешь, а у меня есть кое-какие дела, и я не могу оставаться, пока ты
растягиваешь свои длинные речи. Я должен отсюда уйти и ухожу, хотя, пожалуй, не
без удовольствия выслушал бы тебя.
     С этими словами я встал, как бы уходя. Но только что я встал, Каллий схватил
меня за руку своею правой рукой, а левой ухватился за этот мой плащ и сказал:
     - Не пустим тебя, Сократ! Если ты уйдешь, не та уж у нас будет беседа. Прошу
тебя, останься с нами, для меня нет ничего приятнее, чем слушать твою беседу с
Протагором: сделай нам всем удовольствие. И я сказал, хоть уже было встал, чтоб
уйти:
     Сын Гиппоника, ты всегда был мне приятен своею любовью к мудрости; я и теперь
хвалю тебя и люблю, так что хотел бы сделать тебе удовольствие, если бы ты
просил у меня возможного. Но сейчас это все равно что просить меня следовать
вдогонку за Крисоном гимерейцем , бегуном в расцвете сил, или состязаться с
кем-нибудь из участников большого пробега, а то и с гонцами и не отставать от
них. Я бы тебе сказал, что сам к себе предъявляю еще гораздо более высокие
требования и хотел бы поспевать за ними в беге, да только не могу. Но если уж
вам непременно хочется видеть, как я бегу нога в ногу с Крисоном, то ты проси
его приноровляться ко мне, потому что я-то скоро бежать не могу, а он медленно
может. Точно так же, если ты желаешь слушать меня и Протагора, проси его, чтобы
он и теперь отвечал мне так же кратко и прямо на вопросы, как сначала. Если же
он не хочет, что это будет за беседа? И по крайней мере полагал, что взаимное
общение в беседе - это одно, а публичное выступление - совсем другое.
     - Но видишь ли, Сократ, - сказал Каллий, - кажется, Протагор прав, считая, что
ему разрешается разговаривать, как он хочет, а тебе - как ты хочешь.
Тут вмешался Алкивиад:
     - Нехорошо ты говоришь, Каллий; Сократ ведь признается, что не умеет вести
длинные речи и уступает в этом Протагору, что же касается ведения беседы и
умения задавать вопросы и отвечать на них, то я бы удивился, если бы он в этом
хоть кому-нибудь уступил. Если бы и Протагор признал, что он слабее Сократа в
уменье вести беседу, Сократу этого было бы довольно. Но раз Протагор этого не
признает, пусть он беседует, спрашивая и отвечая, а не произносит в ответ на
каждый вопрос длиннейшую речь, отрекаясь от своих утверждений, не желая их
обосновывать и так распространяясь, что большинство слушателей забывает даже, в
чем состоял вопрос. Впрочем, за Сократа я ручаюсь: он-то не забудет, это он шутя
говорит, будто забывчив. Итак, мне кажется, Сократ прав: нужно, чтобы каждый
показал, к чему он склонен.
     После Алкивиада, сколько помнится, взял слово Критий.
Продик и Гиппий! Каллий, мне кажется, на стороне Протагора, Алкивиад же всегда
стремится настоять на своем. Нам не следует ни к кому примыкать - ни к Сократу,
ни к Протагору, но сообща просить обоих, чтобы они не прерывали беседу на
середине. за?
     На эти слова отвечал Продик:
Прекрасно, по-моему, говоришь ты, Критий: тем, кому случается присутствовать при
таких обсуждениях, нужно быть для обоих собеседников общими, а не безразличными
слушателями - ведь это не одно и то же. Слушать следует их сообща, но оценивать
по-разному: более мудрого надо ценить больше, а неумелого - меньше. Я тоже,
Протагор и Сократ, прошу вас уступить друг другу: можно спорить о таких
вопросах, но не ссориться. Спорят ведь и друзья, которые хорошо относятся друг к
другу, а ссорятся противники и враги. Так-то и вышла бы у нас великолепная
беседа, и вы, собеседники, заслужили бы от нас, слушателей, величайшее
одобрение, но не восхваление: одобрение возникает в душах слушателей искренне,
без лицемерия, словесное же восхваление часто бывает лживым и противоречит
подлинному мнению людей; с другой стороны, и мы, слушатели, получили с бы, таким
образом, величайшую радость, но не наслаждение: радоваться ведь свойственно
познающему что-нибудь и приобщающемуся к разуму с помощью мысли, наслаждаться же
     - тому, кто что-нибудь ест или испытывает другое телесное удовольствие
Эти слова Продика были приняты многими с величайшим одобрением. После Продика
выступил Гиппий - мудрец:
     Мужи, собравшиеся здесь! - сказал он. - Н считаю, что вы все тут родственники,
свойственники и сограждане - по природе, а не по закону : ведь подобное
родственно подобному по природе, закон же тиран над людьми - принуждает ко
многому, что противно природе. Так стыдно было бы нам, ведающим природу вещей,
мудрейшим из эллинов, именно поэтому сошедшимся теперь здесь, в этом средоточии
эллинской мудрости, в величайшем и благополучнейшем доме этого города, - стыдно
было бы нам не в высказать ничего достойного такой чести, но спорить друг с
другом подобно самым никчемным людям. Так вот я прошу вас и советую вам,
Протагор и Сократ, чтобы вы, приняв нас в посредники, сошлись под нашим
руководством на середине пути. Тебе, Сократ, не надо, если это неприятно
Протагору, стремиться к такому виду беседы, который ограничен чрезмерной
краткостью: отпусти и ослабь поводья речей, дабы они явились перед нами в
великолепном и благообразном обличье. Протагору же в свою очередь не надо
натягивать все канаты и пускаться с попутным ветром в открытое море слов,
потеряв из виду землю. Обоим вам надо держаться какой-то середины. Так вы и
сделайте. Послушайтесь меня: выберите себе судью, распорядителя и председателя,
который наблюдал бы за соразмерностью ваших речей.
Это понравилось присутствующим, и последовало всеобщее одобрение; Каллий заявил,
что не отпустит меня, и все стали просить выбрать распорядителя. Тут я сказал,
что стыдно было бы выбирать третейского судью для речей: если выбранный будет
хуже нас, тогда не дело, чтобы худший руководил лучшими; если же он одинаков с
нами, это будет тоже неправильно, потому что одинаковый одинаково с нами будет и
действовать, с так что незачем и выбирать. Быть может, вы выберете лучшего, чем
мы? По правде-то, я думаю, невозможно вам выбрать кого-нибудь мудрее вот его,
Протагора. Если же выберете вы нисколько не лучшего, а только объявите его
таким, то снова выйдет обидно для Протагора, что ему, словно человеку
никчемному, выбираете вы наставника. Что касается меня, то мне все равно. Но вот
как прошу вас сделать, чтобы наше общение и беседа состоялись, как вы этого
желаете: если Протагор не хочет отвечать, пусть он спрашивает, а я буду отвечать
и вместе с тем попытаюсь ему показать, как, по моему мнению, это следует делать.
Когда же я отвечу на все вопросы, которые ему угодно будет задать, пусть он
обещает мне отвечать подобным же образом. Если же он не расположен будет
отвечать именно на заданный ему вопрос, тогда и я, и вы будем сообща его просить
(как вы просили меня) не портить беседы. Ради этого вовсе не требуется особого
руководителя - вы будете руководить сообща.
Все решили, что так и следует сделать. А Протагор, несмотря на то что ему очень
не хотелось, все-таки вынужден был согласиться задавать вопросы и, после того
как он их довольно задаст, снова приводить для них основания, отвечая кратко и
понемногу.
     Протагор начал спрашивать так:
     -Думаю я, Сократ, что для человека в совершенстве образованного очень важно
знать толк в стихах: это значит понимать сказанное поэтами, судить, что
правильно в их творениях, а что нет, и уметь разобрать это и дать объяснение,
если кто спросит. Так вот и теперь вопрос будет о том самом, о чем мы только что
говорили, - о добродетели, но мы перенесем его в область поэзии; только в этом
одном и будет разница. Итак, Симонид говорит где-то, обращаясь к Скопасу, сыну
Креонта фессалийца, что
     Трудно поистине стать человеком хорошим,
Руки, и ноги, и ум чтобы стройными были,
     Весь же он не имел никакого изъяна.
     -- Ты знаешь эту песню или привести тебе ее всю? А я в ответ:
     - Не нужно, я знаю эту песню, да и немало я с ней повозился.
     - Хорошо, - сказал Протагор. - Так как тебе кажется: удачно это сказано и
правильно или нет? - Вполне правильно.
     - Что же, по-твоему, хорошо, когда поэт сам себе противоречит?
     - Нет, нехорошо.
     Присмотрись внимательнее.
     - Да я, дорогой мой, уже достаточно смотрел.
     - Значит, ты знаешь, что дальше в той же песне он говорит:
Вовсе неладным сдается мне слово Питтака,
     Хоть его рек и мудрец: "добрым быть нелегко".
     - Замечаешь, что тот же самый поэт говорит и это, и то, что раньше?
     - Знаю.
     - Как тебе кажется, это и то - в согласии между собой?
     - Мне-то кажется именно так, - отвечал я, но признаюсь, я побаивался в то же
время, не скажет ли Протагор еще что-нибудь. - Ну а по-твоему, это не так?
Как может казаться согласным с самим собою тот, кто высказал оба этих суждения,
кто сперва сам признал, что поистине трудно человеку стать хорошим, а немного
спустя в том же стихотворении забывает это и порицает Питтака, утверждающего так
же, как он, что человеку трудно быть хорошим. Симонид отказывается принять
утверждение Питтака, который говорит то же самое, что и он. Раз он порицает
того, кто говорит одно с ним, ясно, что он и себя самого порицает, так что либо
первое, либо второе его утверждение неверно.
Эти слова Протагора вызвали у многих слушателей громкую похвалу. А у меня
сперва, когда он это произнес, а прочие зашумели, закружилась голова и потемнело
в глазах, точно ударил меня здоровенный кулачный боец; потом я, - по правде
говоря, чтобы выиграть время и обдумать, что, собственно, утверждает поэт, -
обращаюсь к Продику и взываю к нему:
     - Продик! Ведь Симонид - твой земляк; ты обязан помогать ему. Я, кажется,
призываю тебя так, как, по словам Гомера, Скамандр, теснимый Ахиллом, призывал
Симоэнта, говоря:
     Брат мой, воздвигнися!
Мужа сего совокупно с тобою Мощь обуздаем.
     Вот и я тебя призываю, дабы Протагор не разнес нам Симонида. Чтобы вызволить
Симонида, требуется твое уменье, посредством которого ты различаешь слова
"хотеть" и "желать" (что не одно и то же) и которое помогло тебе сегодня сказать
так много прекрасного. А теперь посмотри, не кажется ли тебе то же, что и мне. Я
ведь не думаю, чтобы Симонид противоречил сам себе. Ты, Продик, выскажи сперва
свое мнение вот о чем: считаешь ли ты, что "стать" и "быть" - одно и то же, или
это не одно и то же?
     - Клянусь Зевсом, не одно и то же, - сказал Продик.
     - Не выразил ли в первых стихах сам Симонид мнение, что трудно человеку поистине
стать хорошим?
     - Ты прав, - сказал Продик.
А Питтака он порицает не за такое же высказывание, как думает Протагор, а за
другое. Ведь Питтак сказал, что трудно не "стать добрым", а "быть" им, а это,
Протагор, не одно и то же, как подтверждает и Продик. Поскольку "быть" и "стать"
не одно в то же, Симонид не противоречит сам себе. И может быть, Продик сказал
бы - и вместе с ним многие другие, - что, согласно Гесиоду, хотя и трудно стать
хорошим,-
     Ведь добродетель от нас отделили бессмертные боги
Тягостным потом,
     но, если кто достигнет вершины,
Легкой и ровною станет дорога, тяжкая прежде, -
дорога приобретения добродетели.
     Продик, выслушав это, похвалил меня, Протагор же сказал:
     - В твоей поправке, Сократ, еще больше погрешностей, чем в том, что ты хочешь ею
исправить.
     - Плохо, как видно, мое дело, Протагор, и я - как потешный лекарь: врачуя,
только усугубляю болезнь.
     - Да, так оно и есть.
     - Но почему же, однако?
     - Велико было бы невежество поэта, если бы он объявил таким пустяком
приобретение добродетели - дело самое трудное, как признается всеми людьми.
А я сказал:
     Клянусь Зевсом, кстати случился Продик при наших рассуждениях. Мудрость Продика,
Протагор, есть, пожалуй, нечто издревле божественное, пошла ли она от Симонида
или от еще более древних времен. А ты, опытный во многом другом, в ней
оказываешься неопытным, не то что я, у меня именно в ней есть опыт, так как я
ученик вот этого Продика . Мне кажется, ты сейчас не понимаешь, что слово
"трудно" Симонид, возможно, берет не в том значении, в каком берешь его ты. Это
вроде того, как по поводу слова "страшный" тот же самый Продик делает мне
внушение всякий раз, когда я, хваля тебя (или кого другого), говорю, например:
"Протагор - человек страшно мудрый". Тут Продик спрашивает меня обычно, не
стыдно ли мне называть хорошее страшным. Потому что страшное, говорит он, это
дурное. Никто ведь не говорит: "страшное богатство", "страшное перемирие",
"страшное здоровье", но говорят о страшной болезни, войне, бедности, так как
страшное - это зло. Так вот, может быть, и под словом "трудно" кеосцы и Симонид
тоже подразумевают либо зло, либо что-нибудь другое, тебе непонятное. Поэтому
спросим Продика - ведь о языке Симонида надо спрашивать именно его: что же
разумел Симонид под "трудным", Продик?
     - Зло.
     - За это, Продик, и порицает Симонид Питтака, который сказал, что "трудно быть
добрым". Это все равно как услышать от Питтака, что "дурно быть добрым".
     - А что же еще, - сказал Продик, - как не это, разумел, по-твоему, Симонид,
браня Питтака? Тот не умел правильно различать слова, как лесбосец, воспитанный
на варварском наречии.
     - Слышишь, Протагор, что говорит Продик: можешь ты что-нибудь на это возразить?
     - Ну, это далеко не так, Продик, - сказал Протагор, - я отлично знаю, что
Симонид трудным называл, как и все мы, не дурное, а то, что не легко и дается
лишь после больших усилий.
     - Да ведь и я думаю, Протагор, что Симонид так понимает, да и Продику это
известно; он шутит и, по-видимому, хочет убедиться, способен ли ты отстоять свое
мнение. А что Симонид не считает "трудное" "дурным", тому сильное доказательство
в изречении, которое прямо затем следует: ведь он говорит, что
Богу лишь одному дан этот дар.
     А ведь если бы он считал, что "дурно быть хорошим", то не стал бы говорить, что
одному лишь богу это дано, не стал бы ему одному уделять этот дар; тогда Продику
пришлось бы признать, что Симонид какой-то наглец, а вовсе не кеосец. Но каков,
по-моему, смысл этой песни Симонида, я охотно тебе скажу, если ты хочешь
проверить, хорошо ли я, как ты выражаешься, разбираюсь в поэзии. А хочешь, я,
наоборот, послушаю тебя.
     Протагор на эти мои слова молвил:
     - Пожалуйста, скажи, Сократ, сам.
     Продик и Гиппий тоже очень настаивали, да и все остальные.
     - Так я попытаюсь, - сказал я, - изложить вам мое понимание этой песни. Раньше и
больше всего философия у эллинов была распространена на Крите и в Лакедемоне, и
самое большое на Земле число софистов было там же; но критяне и лаконцы подобно
тем софистам, о которых говорил Протагор, отрицают это и делают вид, будто они
невежественны, чтобы не обнаружилось, что они превосходят мудростью всех
эллинов; они хотят, чтобы их считали самыми лучшими воинами и мужественными
людьми, думая, что, если узнают, в чем именно их превосходство, все станут
упражняться в том же, то есть в мудрости. Теперь же, скрывши настоящее, они
обманули тех, кто подражает лаконцам в других государствах, уродуя подобно им с
уши, обматывая руки ремнями, усердствуя в гимнастике и нося короткие плащи, как
будто именно благодаря этому лаконцы властвуют над эллинами. А когда лаконцам
надоедает тайно общаться со своими софистами и они хотят это делать открыто, они
изгоняют чужеземцев - как подражающих им, так и всех остальных - и тогда
свободно общаются с софистами втайне от чужих. Они, как и критяне, не позволяют
своим юношам отправляться в другие земли, чтобы те не разучились тому, чему они
учат их сами. И в этих двух государствах не только мужчины гордятся воспитанием,
но и женщины.
     А что я говорю правду и лаконцы действительно отлично воспитаны в философии и
искусстве слова, это вы можете узнать вот из чего: если бы кто захотел
сблизиться с самым никчемным из лаконцев, то на первый взгляд нашел бы его
довольно слабым в речах но вдруг, в любом месте речи, метнет он, словно могучий
стрелок, какое-нибудь точное изречение, краткое и сжатое, и собеседник кажется
перед ним малым ребенком. Вот поэтому-то кое-кто из нынешних, да и из древних
догадались, что подражать лаконцам - это значит гораздо более любить мудрость,
чем телесные упражнения; они поняли, что уменье произносить такие изречения
свойственно человеку в совершенстве образованному. К таким людям принадлежали и
Фалес Милетский, и Питтак Митиленский, и Биант из Приены, и наш Солон, и Клеобул
Линдский, и Мисон Хенейскии, а седьмым между ними считается лаконец Хилон Все
они были ревнителями, любителями и последователями лаконского воспитания; и
всякий может усвоить их мудрость, раз она такова, что выражена каждым из них в
кратких и достопамятных изречениях. Сойдясь вместе, они посвятили их как начаток
мудрости Аполлону, в его храме, в Дельфах, написавши то, что все прославляют:
"Познай самого себя" и "Ничего сверх меры".
Но ради чего я это говорю? А ради того, что таков был у древних способ
философствовать: лаконское немногословие. Между некоторыми лаконцами имело
хождение и это восхваляемое мудрецами изречение Питтака: "Трудно быть добрым
"Симонид, с честолюбиво стремившийся к мудрости, понял, что, сокрушив это
изречение, словно знаменитого атлета, и превзойдя его, он и сам прославится
среди современников. Вот по такому-то побуждению - стремясь принизить это
изречение - сочинил он, как мне кажется, всю эту песню.
Рассмотрим же все сообща, правду ли я говорю. Ведь прямо с начала песни
обнаружилась бы нелепость, если бы, желая сказать, что трудно стать хорошим, он
в конце подставил бы частицу ведь. Она была бы вставлена без малейшего разумного
основания, если только мы не предположим, что Симонид как бы спорит против
изречения Питтака: Питтак утверждает, что "трудно быть хорошим"; противореча
этому, Симонид говорит: "Нет, Питтак, трудно и стать-то хорошим",- поистине
трудно, а не поистине хорошим. Не в том смысле говорит он об истине, будто одни
о бывают поистине хорошими, а другие хотя и хорошими, но не поистине, ведь это
было бы явно простовато и не по-симонидовски. Надо полагать, что в песне слово
"поистине" переставлено, причем подразумевается изречение Питтака, как если бы
это сам Питтак говорил, а Симонид ему отвечал. "Трудно, о люди, - говорит
Питтак, - быть хорошим", а Симонид отвечает: "Неправду ты говоришь, Питтак: не
быть, а и стать человеком хорошим, руки, и ноги, и ум чтобы стройными были, весь
же он не имел никакого изъяна, поистине трудно". Таким образом, и частица ведь
окажется вставленною со смыслом, и слово "поистине" правильно станет на самом
конце. И последующее все подтверждает, что именно так было сказано. Много бы
нашлось, и в любых местах этой песни, такого, на чем можно было бы показать, как
она хорошо сочинена; она ведь отличается и изяществом, и тщательностью отделки.
Но долго было бы разбирать ее всю таким образом; возьмем лишь ее общий смысл и
убедимся, что главным намерением Симонида на протяжении всей песни было
опровергнуть изречение Питтака.
     Продолжение у Симонида звучит так, будто он высказывает следующее утверждение:
"Стать -то хорошим человеком поистине трудно, однако все же возможно, с хотя бы
на некоторое время, но, ставши таким, пребывать в этом состоянии, то есть быть,
как ты, Питтак, говоришь, хорошим человеком, - это уж невозможно и не
свойственно человеку, и разве лишь бог один владеет таким преимуществом"
Нет возможности зла избежать человеку
     В тяжкой беде, злобной, необоримой.
Кого подавляет необоримая беда, например, при управлении кораблем? Ясно, что
незаурядного человека, заурядный человек и без того всегда подавлен. Не лежачего
мог бы свалить кто-нибудь, а того, кто стоит - чтобы он упал: ведь не того же,
кто уже лежит. Точно так же необоримая беда может подавить того, кто борется, но
не того, кто никогда не был способен к борьбе. Налетевшая буря может побороть
кормчего, внезапное ненастье - земледельца. То же самое и с врачом. Хорошему
человеку возможно стать дурным, как засвидетельствовано и другим поэтом,
сказавшим:
     Но и доблестный муж то дурным, то хорошим бывает.
А дурному человеку невозможно становиться дурным: он неизбежно всегда будет
таким; между тем тому, кто борется, кто мудр и хорош, если его подавит
необоримая беда, "нет возможности зла избежать [не быть дурным]". Ты, Питтак,
утверждаешь, что трудно быть хорошим, на самом же деле трудно становиться таким,
хотя это и возможно, но быть хорошим - невозможно:
     - Добрый поступок свершая, всякий будет хорошим,
     - Зло свершая, будет дурным.
     Что значит, например, "хорошо .поступать" при овладении чтением и письмом? Что
делает человека хорошим в этом деле? Ясно, что изучение чтения и письма. А какие
хорошие поступки создают хорошего врача? Ясно, что изучение того, как лечить
больных. "Зло свершая, будет дурным": значит, кто бы мог стать дурным врачом?
Ясно, что тот, кто, во-первых, уже врач, а затем еще и хороший врач, он-то и мог
бы стать дурным врачом; а мы, невежды в искусстве врачевания, не стали бы, как
бы дурно мы ни действовали, ни врачами, ни плотниками и ничем в этом роде; а
кто, поступая дурно, не станет врачом, ясное дело, тот не станет и дурным
врачом. Таким же образом и хороший человек становится иногда дурным - от времени
ли, от напряжения, от болезни или по какой-нибудь несчастной случайности; это
самое и есть единственное дурное дело - лишиться знания, а дурной человек не
может стать когда-либо дурным, раз он всегда дурен: чтобы стать дурным, он
должен сперва стать хорошим.
     Значит, и это место песни подтверждает, что быть с человеку хорошим, то есть
постоянно хорошим, невозможно, стать же хорошим можно; но тот же самый человек
способен стать и дурным, а всего дольше и всех более хороши те, которых любят
боги.
     Все это сказано против Питтака, а дальше в песне это еще яснее. Ведь Симонид
говорит:
     Жизнь, что судьба мне дала, потому я не трачу впустую
Ради надежды тщетной найти средь людей совершенство:
Сколько б ни было нас, плодами сытых земными,
Нет человека такого; а если б нашел я - сказал бы.
С такой же силой Симонид выступает против изречения Питтака на протяжении всей
своей песни:
     Всех и хвалю и люблю я также охотно,
Злого кто не свершил. А с судьбой не воюют и боги.
И это сказано против того же самого изречения. Симонид не был до такой степени
необразован, чтобы заявлять, что он хвалит тех, кто с охотою не делает ничего
дурного, как будто бывают такие, что охотно , делают дурное. Я по крайней мере
думаю: никто из мудрых людей не считает, что какой-нибудь человек может охотно
заблуждаться или охотно творить постыдные и злые дела; они хорошо знают, что все
делающие постыдное и злое делают это невольно. И Симонид не объявляет себя
хвалителем тех, кто будто бы добровольно не делает дурного, он к себе самому
относит это слово "охотно". Он полагает, что достойный человек часто принуждает
себя относиться к кому-нибудь дружелюбно и хвалить его, как это нередко
случается, например, когда дело идет о заслуживающих осуждения отце, матери,
отечестве или о чем-нибудь еще в этом роде. Плохие-то люди, когда с теми
что-нибудь такое случится, смотрят на это чуть ли не с удовольствием, они все
замечают за ними и порицают и винят за негодность родителей или отечество; чтобы
другие не обвиняли их самих и не бранили за нерадение, они даже усугубляют
порицания и к своей вынужденной враждебности прибавляют еще и добровольную.
Между тем хорошие люди, напротив, многое прячут в себе и принуждают себя к
похвалам, если же гневаются за обиду на родителей или отечество, то сами себя
унимают и мирятся с этим, заставляя себя относиться к ним дружелюбно и даже
хвалить их, потому что это - свое. Я думаю, что и Симонид нередко считал нужным
     - не по своей воле, а по необходимости - хвалить и прославлять тирана или ему
подобных. Об этом он и Питтаку говорит: мол, я тебя порицаю не потому, что
склонен к порицанию,
     Мне довольно того, чтобы ве был дурным он [человек],
Вовсе негодным, но знал бы правду и пользу
     Города, здравый ум бы имел - такого не осужу я.
Я не любитель корить: глупцов ведь бесчисленно племя
так что, если кому доставляет удовольствие порицать, тот может делать это
досыта.
     Все прекрасно, в чем примеси нету дурного.
Это Симонид говорит не в том смысле, что, к при- а меру, все бело, к чему не
примешалось черное, - это было бы совсем смешно, - а в том смысле, что он и
среднее принимает без порицания. "И не ищу я, - говорит он, - средь людей
совершенства: сколько б ни было нас, плодами сытых земными, нет человека такого;
а если б нашел я - сказал бы. Так что за это я никого не буду хвалить, а
довольно с меня того, чтобы человек был средним и ничего плохого не делал, вот
тогда всех и люблю и хвалю я". Здесь поэт и наречие употребляет митиленское, как
бы обращая именно к Питтаку эти слова: "Всех и хвалю и люблю я также охотно (тут
произносящему надо отделить слово "охотно" от дальнейшего), злого кто не
свершил, а бывает, что я и поневоле хвалю и люблю кого-нибудь. И тебя, Питтак,
если бы ты сказал нечто хоть в какой-то мере подобающее и верное, я бы не
порицал. Теперь же, так как ты, высказав явную ложь, и притом об очень важном
предмете, считаешь, будто сказал правду, я тебя порицаю".
     - Вот, Продик и Протагор, какой, мне кажется, смысл вложил Симонид в эту песню.
А Гиппий сказал на это:
     - Хотя, мне кажется, и ты, Сократ, хорошо разобрал эту песню, есть, однако, и у
меня хорошо составленная речь на этот предмет, и я произнесу вам ее, если
хотите.
     Но Алкивиад молвил:
     - Да, Гиппий, только после; а теперь должны выполнить свой уговор Протагор и
Сократ; если Протагор еще хочет задавать вопросы, пусть отвечает Сократ, а если,
напротив, он хочет отвечать Сократу, пусть тот спрашивает.
А я сказал:
     - Я предоставляю Протагору выбрать, что ему приятнее. Если ему угодно, прекратим
говорить о песнях и стихотворениях, а вот то, о чем я тебя, Протагор, вначале
спрашивал, я с удовольствием довел бы с до конца, обсуждая это вместе с тобой.
Потому что, мне кажется, разговоры о поэзии всего более похожи на пирушки
невзыскательных людей с улицы. Они ведь не способны по своей необразованности
общаться за вином друг с другом своими силами, с помощью собственного голоса и
своей собственной речи, и потому ценят флейтисток, дорого оплачивая заемный
голос флейт, и общаются друг с другом с помощью их голосов. Но где за вином
сойдутся люди достойные и образованные, там не увидишь ни флейтисток, ни
танцовщиц, ни арфисток, - там общаются, довольствуясь самими собой, без этих
пустяков и ребячеств, беседуя собственным голосом, по очереди говоря и слушая, и
все это благопристойно, даже в если и очень много пили они вина. И собрания,
подобные нашему, когда сходятся такие люди, какими признает себя большинство из
нас, ничуть не нуждаются в чужом голосе, ни даже в поэтах, которых к тому же
невозможно спросить, что они, собственно, разумеют. Люди из толпы ссылаются на
них в своих речах, но одни утверждают, что поэт хотел сказать одно, а другие -
совсем другое. Так они рассуждают о предмете, который не в состоянии разъяснить.
Люди же образованные отказываются от таких бесед и общаются друг с другом
собственными силами, своими, а не чужими словами испытывают друг друга и
подвергаются испытанию. Подобным людям, кажется мне, должны больше подражать и
мы с тобою и, отложивши поэтов в сторону, сами собственными нашими силами вести
беседу друг с другом, проверяя истину, да и себя самих. Если ты хочешь
продолжить вопросы, я готов тебе отвечать, а если хочешь, отвечай мне ты, чтобы
закончить то, что мы прервали на середине.
     - Так и в этом роде я говорил, но Протагор ничем не обнаружил своего выбора.
Тогда Алкивиад сказал, взглянув на Каллия:
     - Как, по-твоему, Каллий, Протагор и теперь хорошо поступает, не желая объявить,
будет ли отвечать или нет? По-моему, совсем нехорошо. Пусть он или продолжает
беседу, или скажет, что не хочет беседовать, чтобы и мы это знали; тогда и
Сократ, и всякий желающий станут беседовать с кем-нибудь другим. с Протагор,
пристыженный, как мне показалось, словами Алкивиада и просьбами Каллия и почти
всех присутствующих, наконец согласился беседовать и велел, чтобы его
спрашивали, а он будет отвечать. Вот я и сказал:
     - Не думай, Протагор, чтобы, разговаривая с тобой, имел я какое-нибудь иное
намерение, кроме одного: рассмотреть то, что каждый раз вызывает у меня
недоумение. Я полагаю, что полон смысла стих Гомера:
Ежели двое идут, то придумать старается каждый, -
потому что все мы, люди, вместе как-то способнее ко всякому делу, слову и мысли.
"Один же, хотя бы и мыслил", сейчас же озирается в поисках, кому бы сообщить
свою мысль и у кого бы найти ей поддержку. Я тоже из-за этого охотнее беседую с
тобой, чем с любым другим, полагая, что ты всех лучше можешь исследовать как
вообще все то, что надлежит исследовать порядочному человеку, так особенно и
вопрос о добродетели. Кто же другой, как не ты? Ведь ты не только считаешь себя
человеком безукоризненным и действительно являешься достойным, но думаешь, что
можешь сделать хорошими и других, не в пример некоторым иным людям, которые сами
по себе порядочны, однако не способны сделать других такими же. И ты до такой
степени уверен в себе, что, в то время как другие скрывают это свое уменье,
открыто возвестил о нем перед всеми эллинами и, назвав себя софистом, объявил
себя наставником образованности и добродетели и первым признал себя достойным
взимать за это плату. Так как же не привлечь тебя к рассмотрению этого вопроса,
не спрашивать тебя и не советоваться с тобою? Никак без этого невозможно.
Вот и теперь я очень хочу, чтобы ты мне снова напомнил кое-что из того, о чем я
сперва спрашивал, а кое-что мы бы рассмотрели вместе. Вопрос, по-моему, состоял
в следующем: мудрость, рассудительность, мужество, справедливость, благочестие -
пять ли это обозначений одной и той же вещи, или, напротив, под каждым из этих
обозначений кроется некая особая сущность и вещь, имеющая свое особое свойство,
так что они не совпадают друг с другом? Ты сказал, что это не обозначения одного
и того же, но каждое из этих обозначений принадлежит особой вещи, однако они с
все-таки части добродетели - не так, как части золота, похожие друг на друга и
на то целое, которое они составляют, а как части лица: они не похожи ни на то
целое, которое составляют, ни друг на друга и имеют каждая свое особое свойство.
Если ты об этом думаешь еще и теперь, как тогда, скажи; если же как-нибудь
иначе, дай этому определение. Я вовсе не поставлю тебе в вину, если ты теперь
будешь утверждать иное: для меня не будет ничего удивительного, если окажется,
что тогда ты говорил так, чтобы меня испытать.
Но я, - отвечал Протагор, - повторяю тебе, Сократ, что все это - части
добродетели и четыре из них действительно близки между собой, мужество же сильно
отличается от них всех. А что я прав, ты поймешь вот из чего: можно найти много
людей самых несправедливых, нечестивых, необузданных и невежественных, а вместе
с тем чрезвычайно мужественных.
     - Постой, - сказал я, - твое утверждение стоит рассмотреть. Называешь ли ты
мужественных смелыми или как-нибудь иначе?
     - Да, они отваживаются на то, к чему большинство боится и приступиться, - сказал
Протагор.
     - Пусть так. А добродетель ты признаешь чем-то прекрасным и предлагаешь себя
именно как учителя этого прекрасного?
     - Самого что ни на есть прекрасного, если только я не сошел с ума.
Что же, в ней кое-что безобразно, а кое-что прекрасно или все целиком прекрасно?

     - Целиком прекрасно, насколько возможно.
     - Ну а известно ли тебе, кто смело погружается в водоемы?
     - Разумеется, водолазы.
     - Потому ли, что они люди умелые, или по другой причине?
     - Потому, что умеют.
     - А кто смел в конной схватке - всадники или пешие?
     - Всадники.
     - А с легкими щитами кто смелее: пельтасты или прочие воины?
     - Пельтасты. И во всем остальном это так, если ты того доискиваешься: сведущие
смелее несведущих и даже смелее, чем сами были до того, как обучились.
     - А видел ли ты таких, кто вовсе не сведущ ни в чем этом, однако ж бывает смел в
любом деле?
     - Да, видел, и притом даже чересчур смелых.
     - Значит, эти смельчаки мужественны?
     - Такое мужество было бы, однако, безобразным, потому что это люди исступленные.

     - А разве ты не назвал смелых мужественными?
     - Я это утверждаю и сейчас.
     - И все же эти смельчаки оказываются не мужественными, а исступленными? А
немного раньше было сказано, что всего смелее самые сведущие, а раз они самые
смелые - они и наиболее мужественные. На этом основании вышло бы, что мужество -
это знание?
     Ты неверно припоминаешь, Сократ, что я говорил и отвечал тебе. Ты спросил меня,
смелы ли мужественные; я признал, что это так. Но ты не спрашивал, мужественны
ли смелые; если бы ты тогда задал такой вопрос, я сказал бы, что не все. Ты
ничуть не доказал, будто я говорил тогда неправильно, что мужественные не смелы.
Далее ты указываешь, что люди умелые смелее неумелых и смелее, чем были сами до
обученья, и отсюда ты выводишь, что мужество и знание - одно и то же. Применяя
такой способ, ты мог бы вывести, что и крепость тела - это тоже знание. Ведь
сперва по этому твоему способу ты задал бы мне вопрос: сильны ли крепкие люди? Я
сказал бы, что да. Затем ты спросил бы: сильнее ли опытные в борьбе, нежели не
умеющие бороться, и нежели были они сами до того, как научились? Я ответил бы,
что да. После того как я это признал, ты мог бы, пользуясь точно такими же
доводами, сказать, что, согласно моему утверждению, знание есть телесная
крепость. Между тем я ни здесь, ни вообще нигде не признаю, будто сильные люди -
крепки. Зато крепкие - сильны, это ведь не одно и то же - сила и крепость:
первое, то есть сила, возникает и от знания, и от неистовства и страсти,
крепость же - от природы и правильного питания тела. Точно так же и в том
случае: смелость и мужество - не одно и то же, поэтому мужественные бывают
смелыми, однако не все смелые мужественны, ведь смелость возникает у людей и от
мастерства, и от страсти и неистовства, как и сила, мужество же - от природы и
воспитания души.
     - Считаешь ли ты, Протагор, что одним людям живется хорошо, а другим плохо? -
сказал я.
     - Да, считаю.
     - Хорошо ли, по-твоему, живется человеку, если жизнь его полна огорчений и
страданий?
     - Конечно, нет.
     - А если он окончил жизнь, прожив ее приятно, не кажется ли тебе, что, таким
образом, он хорошо ее прожил?
     - Разумеется.
     - Значит, жить приятно - благо, а жить неприятно - зло
     - Да, если человек живет, наслаждаясь прекрасным.
Что же дальше, Протагор? Называешь ли и ты вслед за большинством некоторые
удовольствия злом, а некоторые страдания благом? Я вот что хочу сказать: разве
все приятное не благо только потому, что оно приятно, а не потому, что может
повлечь за собой другие последствия? И то же самое с тягостным: ты думаешь,
будто оно не зло только потому, что оно тягостно?
Не знаю, Сократ, должен ли и я ответить так же просто, как ты спрашиваешь: все
вообще приятное хорошо, а все тягостное - плохо. Мне кажется, что не только для
ответа сейчас, но и для дальнейшей моей жизни надежнее мне сказать, что бывают и
такие удовольствия, которые не хороши, и в свою очередь такие тяготы, которые не
плохи, но бывает и наоборот. Третий же случай - ни то ни другое, ни зло ни
добро.
     - Не называешь ли ты приятным то, что причастно удовольствию или его доставляет?

     - Совершенно верно.
     - Так вот об этом я и говорю: поскольку удовольствия приятны, не есть ли они
что-то нехорошее? Я имею в виду, не есть ли что-то нехорошее удовольствие само
по себе?
     - Давай, Сократ, рассмотрим и этот вопрос так, как ты всегда требуешь, и, если
наше исследование будет признано основательным и окажется, что приятное и
хорошее - это одно и то же, допустим это; если же нет, будем это оспаривать.
     - Хочешь ли ты дать направление исследованию, или мне его вести?
     - Право вести его принадлежит тебе - ведь ты зачинщик этого обсуждения.
Не станет ли дело для нас яснее на примере? Если кому надо определить по
наружному виду человека, здоров ли тот, или еще зачем-то осмотреть его тело, но
видит он только лицо и кисти рук, то он говорит: "Ну-ка, открой и покажи мне
грудь и спину, чтобы я мог лучше все рассмотреть". Того же и я желаю для нашего
рассмотрения. Увидев из твоих слов, как ты относишься к хорошему и приятному, я
хотел бы сказать примерно так: "Ну-ка, Протагор, открой мне вот какую свою
мысль: как относишься ты к знанию? Думаешь ли ты об этом так же, как большинство
людей, или иначе? Большинство считает, что знание не обладает силой и не может
руководить и начальствовать, потому-то о нем и не размышляет. Несмотря на то что
человеку нередко присуще знание, они полагают, что не знание им управляет, а
что-либо другое: иногда страсть, иногда удовольствие, иногда скорбь, иной раз
любовь, а чаще - страх. О знании они думают как о невольнике: каждый тащит его в
свою сторону . Таково ли примерно и твое мнение о знании, или ты полагаешь, что
знание прекрасно и способно управлять человеком, так что того, кто познал
хорошее и плохое, ничто уже не заставит поступать иначе, чем велит знание, и
разум достаточно силен, чтобы помочь человеку?"
     - Кажется, - сказал Протагор, - дело обстоит так, как ты говоришь, и притом кому
другому, а уж мне-то стыдно было бы не ставить мудрость и знание превыше всех
человеческих дел.
     - Прекрасны твои слова и истинны, - сказал я, - но знаешь, люди большею частью
нас с тобою не слушают и утверждают, будто многие, зная, что лучше всего, не
хотят так поступать, хотя бы у них и была к тому возможность, а поступают иначе;
и, скольких я ни спрашивал, что же этому причиной, все утверждают, что делают
так потому, что уступают силе удовольствия или страдания или чему-нибудь из
того, о чем я сейчас говорил.
     - Да ведь я думаю, Сократ, что и многое другое " люди утверждают неправильно.
Так давай вместе с тобой попытаемся убедить людей и разъяснить им, что же с ними
происходит, когда они, по их словам, уступают удовольствиям и не поступают
наилучшим образом, хотя и знают, что такое высшее благо. Может быть, если мы им
скажем: "Люди, вы не правы, вы обманываетесь",- они нам ответят: "А если,
Протагор и Сократ, дело тут не в том, что мы уступаем удовольствиям, то в чем же
оно и что об этом думаете вы - скажите нам".
     - К чему, Сократ, нам обязательно рассматривать мнение людской толпы, говорящей
что попало?
     - Думаю, что это как-то поможет нам понять отношение мужества к прочим частям
добродетели. Если ты согласен соблюдать принятое нами только что условие - чтобы
я руководил, - следуй за мной в том направлении, на котором, по-моему, всего
лучше выяснится дело; а не хочешь, так я, пожалуй, оставлю это.
     - Нет, - сказал Протагор, - ты правильно говоришь; продолжай, как начал.
Итак, если бы они снова спросили нас: "Что же, по-вашему, есть то, о чем мы
говорили, будто это - уступка удовольствиям",- я бы отвечал им: "Слушайте же,
вот мы с Протагором попробуем вам это растолковать. Ведь вы, люди, разумеете под
этим только одно: нередко бывает, что пища, питье и любовные утехи, будучи
приятными, заставляют и тех, кто знает, что это дурно, все-таки им предаваться".
Они сказали бы, что это так. А мы с тобой разве не спросили бы их снова: "А что
же тут, по-вашему, дурного? То, что в первый миг получаешь удовольствие и каждое
из этих действий приятно, или же то, что в будущем они ведут к болезням и
бедности и приносят с собой еще многое в этом роде? Или даже в том случае, если
удовольствия ничем не грозят впоследствии и только приятны, они все-таки дурны
именно потому, что заставляют того, кто их познает, наслаждаться чем попало?"
Так неужели же мы подумаем, Протагор, будто они е не ответят, что не из-за
минутного действия самого удовольствия дурны эти состояния, а из-за их
последствий, то есть болезней и прочего?
     - Думаю, - сказал Протагор, - что большинство ответит так.
     - "Но то, что вызывает болезни, вызывает в свою очередь страдания, и то, что
ведет к бедности, также ведет к страданиям". С этим они согласились бы, я
полагаю.
     Протагор подтвердил.
     - "Так разве вам не кажется, люди, что эти удовольствия, как и утверждаем мы с
Протагором, дурны только тем, что они заканчиваются страданиями и лишают нас
других удовольствий?" Ведь они согласились бы?
     - Да, и мы уже оба признали, что это так.
     - А если бы мы снова задали им вопрос, но уже противоположный: "Вы, люди,
считающие страдания чем-то хорошим, не имеете ли вы в виду такие вещи, как
телесные упражнения, военные походы, лечебные прижигания, разрезы, прием
лекарств и голодание, - все то, что хотя и хорошо, однако мучительно?"
Подтвердили бы они это?
     Протагор согласился.
"Так потому ли вы это называете благом, что в настоящем оно вызывает резкую боль
и страдания, или потому, что в последующее время оно принесет здоровье, крепость
тела, пользу для государства, владычество над другими и обогащение?" Они
подтвердили бы второе, я думаю.
     Протагор согласился.
"И все это не потому разве благо, что кончается удовольствием, прекращением и
предотвращением страданий? Или вы могли бы указать другое какое-нибудь следствие
помимо удовольствия и страдания, из-за которого вы называете что-либо благом?"
Они, я думаю, не смогли бы.
     - И мне так кажется, - сказал Протагор.
"Так не гоняетесь ли вы за удовольствием, как за благом, и не избегаете ли
страдания, как зла?" Протагор подтвердил.
     "Значит, злом вы считаете страдание, а благом - удовольствие, так как вы только
тогда называете приятное злом, когда оно лишает вас больших удовольствий, чем
те, что в нем заключаются, или готовит страдания более сильные, чем
удовольствия; потому . что если бы вы по какой-либо другой причине и имея в виду
какое-нибудь иное следствие называли приятное само по себе злом, то вы могли бы
и нам это сказать, однако вы не сможете".
     - И мне кажется, что не смогут, - сказал Протагор.
"Опять-таки, если говорить о страдании самом по себе, разве мы придем к
чему-нибудь иному? Вы ведь тогда называете страдание само по себе благом, когда
оно либо устраняет большие страдания, чем те, что в нем заключены, либо
подготавливает удовольствия большие, чем эти страдания. Если вы, называя
страдания благом, имели бы в виду какое-то иное следствие, чем то, о котором я
говорю, то вам было бы что сказать. Но сказать-то вам нечего!"
     - Ты прав, - молвил Протагор.
     И опять- таки, - сказал я, - если бы вы, люди, меня спросили: "Чего же ради ты
об этом так много говоришь, рассматривая это с разных сторон?" "Извините уж
меня, - ответил бы я, - во-первых, ведь совсем нелегко показать, что именно вы
называете уступкой удовольствиям; а затем как раз в этом состоят все
доказательства. Но еще и теперь у в вас есть возможность отступиться, если вы
можете каким -либо образом утверждать, что благо - нечто иное, нежели
удовольствие, и зло - нечто иное, нежели страдание. Или для вас достаточно
прожить свою жизнь приятно и без скорбей? Если этого вам достаточно и вы можете
утверждать, что благо или зло нечто иное и Е ведет к иным следствиям, то
слушайте дальше. Я заявляю вам: если это так, то смешно ваше утвержденное, будто
нередко человек, зная, что зло есть зло, и имея возможность его не совершать,
все-таки совершает его, влекомый и сбитый с толку удовольствиями, и будто он,
ведая благо, не хочет творить его, пересиленный мимолетными удовольствиями.
А что это смешно, будет вполне ясно, если мы не станем употреблять всевозможные
названия - "приятное", "тягостное", "благо", "зло", но так как дело сводится к
двум вещам, то и будем обозначать их двумя названиями - "благом" и "злом", а уже
во вторую очередь- "приятным" и "тягостным". Условившись таким образом, мы
скажем: "Человек, зная, что зло есть зло, все-таки его совершает". А если кто
нас спросит: "Почему же?" - мы ответим: "Потому что он побежден". "Чем?"
     -спросят нас. А к нам уже нельзя сказать, что удовольствием, потому ч что вместо
удовольствия мы приняли другое название - "благо". Но, отвечая, мы все-таки
скажем, что он был побежден... "Да чем же?" - спросят. "Благом, клянусь Зевсом!"
     - скажем мы". И если случится, что вопросы задавал человек надменный, он
рассмеется и скажет: "Право, смешное это дело: вы говорите, будто о тот, кто
делает зло, зная, что это зло и что не следует ему этого делать, побежден
благом! Каким же благом? - спросит он. - Таким, которое хоть и побеждает в вас
зло, однако неравноценно ему, или же таким, которое равноценно?" Ясно, что мы
скажем в ответ: таким благом, которое неравноценно, потому что иначе не ошибся
бы тот, про кого мы говорим, что он г побежден удовольствиями.
"В каком же отношении, - пожалуй, зададут нам вопрос, - благо бывает
неравноценно злу или зло неравноценно благу: в том, что одно из них больше, а
другое меньше, или в том, что одного и из них много, а другого мало? Или еще в
каком-нибудь?" И нечего нам будет сказать, пришлось бы подтвердить все это.
"Значит, ясно, - скажут нам, - что "быть побежденным" у вас означает вместо
меньшего блага брать большее зло". Вот как здесь обстоит дело.
Теперь переменим обозначения того же самого, взяв слова "приятное" и
"тягостное", и скажем, что человек делает тягостное (тогда мы говорили "зло",
теперь же скажем так), зная, что оно тягостно, но при этом он побежден
удовольствиями, понятно, такими, которым не должно побеждать. Да и как можно
сравнить и оценить удовольствия и страдания, как не по большей или меньшей их
величине? Ведь они бывают больше или меньше друг друга, обильнее или скуднее,
сильнее или слабее. Потому что, если бы кто сказал: "Однако, Сократ, большая
разница между приятным сейчас и тем, что в будущем будет то ли приятным, то ли
тягостным",- я бы отвечал: "Неужели здесь разница не в том же самом - не в
удовольствии и страдании, а в чем-нибудь еще? Ведь другое какое-либо различие
невозможно. Ты, как человек, умеющий хорошо взвешивать, сложи все приятное и
сложи все тягостное, как ближайшее, так и отдаленное, и, положив на весы, скажи,
чего больше? Если же ты сравниваешь между собою разные удовольствия, избирай для
себя всегда более значительное и обильное, а сравнивая разные страдания -
незначительное и небольшое. Когда же ты сравниваешь удовольствие со страданием,
если приятное перевешивает тягостное, - ближайшее ли перевешивает отдаленное или
наоборот, - нужно совершать то, что содержит в себе приятное; если же, наоборот,
тягостное перевесит приятное, его не следует совершать. Разве иначе обстоит
дело, люди?" - сказал бы я им. Знаю, что они не могли бы мне возразить.
     - С этим согласился и Протагор.
     "Раз все это так, - скажу я далее, - то ответьте мне вот на что: одно и то же по
величине кажется вам на вид вблизи больше, а вдали меньше, не так ли?" Они
подтвердят. "И точно так же по толщине и численности? И звуки, одинаково
сильные, вблизи сильнее, а вдали слабее?" Они подтвердили бы. "Так если наше
благополучие заключается в том, чтобы и создавать, и получать большее, а мелочей
избегать и не создавать, то что полезнее нам в жизни: искусство измерять или
влияние видимости? Последняя разве не вводила бы нас в заблуждение, не
заставляла бы нередко одно и то же ставить то выше, то ниже, ошибаться и в наших
действиях, и при выборе большого и малого? Искусство измерять лишило бы значения
эту видимость и, выяснив истину, давало бы покой душе, пребывающей в этой
истине, и оберегало бы жизнь". Так разве не согласились бы с нами люди, что
искусство измерять благотворно, или они указали бы на какое-нибудь другое
искусство?
     - Нет, именно на искусство измерять, - подтвердил Протагор.
"А если бы благополучие нашей жизни зависело от правильного выбора между четным
и нечетным - от того, что один раз правильно будет выбрать большее, а другой -
меньшее независимо от того, больше оно само по себе или по сравнению с
чем-нибудь другим, вблизи ли оно находится или вдали, - то " что сберегло бы нам
жизнь? Не знание ли? И не искусство ли определять, что больше, что меньше? А так
как дело идет о нечетных и четных числах, то это не что иное, как арифметика".
Согласились ли бы с нами люди или нет?
     Протагор решил, что согласились бы.
"Пусть так, люди! Раз у нас выходит, что благополучие нашей жизни зависит от
правильного выбора между удовольствием и страданием, между великим и
незначительным, большим и меньшим, далеким и близким, то не выступает ли тут на
первое место измерение, поскольку оно рассматривает, что больше, что меньше, а
что между собою равно?"
     - Да, это неизбежно.
     - А раз здесь есть измерение, то неизбежно будет также искусство и знание.
     - С этим все согласятся, - сказал Протагор.
"Каково это искусство и знание, мы рассмотрим в другой раз. А теперь хватит:
ведь для доказательства, которое мы с Протагором должны вам представить, чтобы
ответить на ваш вопрос, достаточно признать, что тут во всяком случае речь идет
о знании. Помните, о чем вы спрашивали? Мы с ним согласились, что нет ничего
сильнее знания, оно всегда и во всем пересиливает и удовольствия, и все прочее;
по вашим же словам, удовольствие нередко одолевает и знающего человека; и после
того как мы с вами не согласились, вы спросили нас: "А если, Протагор и Сократ,
дело тут не в том, что мы уступаем удовольствиям, то в чем же оно и что об этом
думаете вы? Скажите нам".
     Если бы мы тогда вам прямо сказали, что дело тут в неведении, вы бы над нами
посмеялись; теперь же, если вы станете смеяться над нами, вы посмеетесь лишь над
собой. Вы ведь сами согласились, что те, кто ошибается в выборе между
удовольствием и страданием, то есть между благом и злом, ошибаются по недостатку
знания, и не только знания вообще, но, как вы еще раньше согласились, знания
измерительного искусства. А ошибочное действие без знания, вы сами понимаете,
совершается по неведению, так что уступка удовольствию есть не что иное, как
величайшее неведение. Вот Протагор и заявляет, что он излечивает от него; то же
самое и Продик, и Гиппий. Вы же, полагая, что тут нечто другое, чем просто
неведение, и сами не идете, и детей своих не шлете к учителям этого дела, вот к
этим софистам, - как будто этому нельзя научить; заботясь о деньгах и не отдавая
их таким учителям, вы плохо поступаете и как частные лица, и как граждане". Вот
что ответили бы мы людям. К вам же, Гиппий и Продик, я обращаюсь теперь вместе с
Протагором (пусть это обсуждение будет у нас общим): как, по-вашему, прав я или
заблуждаюсь? Все нашли, что сказанное совершенно верно.
Значит, вы соглашаетесь, - спросил я, - что приятное есть благо, а тягостное -
зло? Различение наименований, которое делает Продик, я прошу тут оставить в
стороне. Назовешь ли ты это "приятным", "милым" или "желанным" - ты ведь любишь,
добрейший мой Продик, давать всевозможные названия и откуда только их ни берешь,
     - отвечай мне именно в этом смысле на мой вопрос.
     - Продик со смехом согласился, а также все остальные.
     - Так что же, друзья мои, дальше? Все действия, направленные на то, чтобы жить
беспечально и приятно, разве не прекрасны? А осуществление прекрасного разве не
благо и польза? Все согласились.
     - Раз приятное есть благо, то никто - если он знает или предполагает, что нечто
иное, и притом вы- с полнимое, лучше, чем то, что он совершает, - не станет
делать того же, что раньше, коль скоро возможно нечто лучшее. Быть ниже самого
себя - это не что иное, как невежество, а быть выше самого себя - не что иное,
как мудрость.
     Все согласились с этим.
     - Так как же? Значит, вы считаете невежеством иметь ложное мнение и
обманываться, когда дело идет об очень важных предметах?
И с этим все согласились.
     - А разве не так обстоит дело, - сказал я, - что никто не стремится добровольно
к злу или к тому, что он считает злом? По-видимому, не в природе человека по
собственной воле идти вместо блага на то, что считаешь злом; когда же люди
вынуждены выбирать из двух зол, никто, очевидно, не выберет большего, если есть
возможность выбрать меньшее.
     Со всем этим мы все согласились.
     - Далее, - сказал я, - ведь есть нечто такое, что вы называете боязнью и
страхом? Разве не то же самое, что и я? (Это к тебе относится, Продик.) Я имею в
виду некое ожидание зла, как бы вы его ни называли: страхом или боязнью.
Протагор и Гиппий согласились, что это и боязнь, в и страх, Продик же отвечал,
что это боязнь, но не страх.
     - Это, Продик, неважно, - сказал я, - а вот что важно: если верно сказанное
раньше, то захочет ли кто-нибудь из людей пойти на то, чего он боится, когда он
волен выбрать то, что не страшно? Или это невозможно на основании того, в чем мы
согласились? Ведь нами признано, что человек считает злом то, чего он боится, а
того, что считается злом, никто и не делает и принимает добровольно.
И с этим все согласились.
     - Раз все это, - сказал я, - положено у нас в основу, Продик и Гиппий, то пусть
Протагор защищает перед нами правильность своих прежних ответов - но не самых
первых: тогда ведь он утверждал, что из пяти частей добродетели ни одна не
подобна другой, но каждая имеет свое собственное значение. Я сейчас говорю не об
этом, а о том, что он высказал позже, когда стал утверждать, что четыре из них
довольно близки друг другу, а одна - именно мужество - очень сильно отличается
от других, в чем я будто бы могу убедиться посредством следующего
доказательства: "Ты встретишь, Сократ, людей, чрезвычайно нечестивых,
несправедливых, необузданных и невежественных, однако же очень мужественных, из
чего ты убедишься, что мужество очень сильно отличается от других частей
добродетели".
     - Я и тогда очень удивился этому ответу, а еще больше после того, как мы с вами
все разобрали. Вот я его и спросил: считает ли он мужественных смелыми? А он
ответил: "Да, и отважными". Помнишь, Протагор, такой свой ответ?
Протагор подтвердил.
     - Так скажи нам, на что отваживаются мужественные: на то же, на что и робкие?
     - Нет.
     - Значит, на другое?
     - Да.
     - Не идут ли робкие на то, что безопасно, а мужественные - на то, что страшно?
     - Люди говорят, что так, Сократ.
     - Ты прав, - сказал я, - но не об этом я спрашиваю. Как, по-твоему, на что с
отвагою идут мужественные: на то ли страшное, что они считают страшным, или на
то, что таковым не считают?
     - Но первое невозможно, как было доказано только что в твоих рассуждениях.
     - И в этом ты прав. Так что, если это правильно было доказано, никто не идет на
то, что считает страшным, ведь мы нашли, что быть ниже самого себя - это
невежество.
     Протагор согласился.
     - С другой стороны, когда люди осмеливаются на что-нибудь, то идут все - и
робкие, и мужественные, и, таким образом, и робкие, и мужественные идут на одно
и то же.
     - Но все-таки, Сократ, совершенно противоположно то, на что идут робкие, и то,
на что идут мужественные. Вот хоть на войну - одни желают идти, а другие не
желают.
     - Идти на войну - это прекрасно или безобразно.
     - Прекрасно.
     - А ведь если прекрасно, то и хорошо, по прежнему нашему условию: мы ведь
согласились, что все прекрасные действия хороши.
     - Ты прав, таково и мое всегдашнее мнение.
     - И правильно. Но кто же из них, как ты утверждаешь, не хочет идти на войну,
хотя это прекрасно и хорошо?
     - Робкие.
     - А ведь если это прекрасно и хорошо, то оно и приятно?
С этим мы были согласны.
     - Так, значит, люди робкие сознательно не хотят идти на то, что прекраснее,
лучше и приятнее?
     - Но если бы мы и с этим согласились, мы нарушили бы все то, в чем мы раньше
были согласны. - А что же мужественный человек? Не идет ли он на то, что
прекраснее, лучше и приятнее?
     - Необходимо это признать.
     - Значит, вообще говоря, мужественные проявляют не дурной страх, когда боятся, и
не дурную отвагу, когда отваживаются?
     - Это правда.
     - Если же то и другое не безобразно (постыдно), значит, прекрасно?
     - Да.
     - А если прекрасно, то и хорошо?
     - Да.
     - А робкие, и смельчаки, и неистовые, напротив, проявляют дурной страх, когда
боятся, и дурную отвагу, когда отваживаются?
Протагор согласился.
     - И отваживаются они на постыдное и плохое только по незнанию и невежеству?
     - Так оно и есть.
     - Ну а то, почему робкие бывают робки, называешь ты робостью или мужеством?
     - Робостью, конечно.
     - А не выяснили ли мы, что робких делает робкими неведение того, что страшно?
Вполне выяснили.
     - Значит, из-за этого неведения они и робки? Протагор согласился.
     - А ведь, по твоему признанию, то, в силу чего они робки, есть робость?
Протагор подтвердил.
     - Так именно неведение того, что страшно и что не страшно, есть робость?
Протагор кивнул.
     - Но ведь мужество противоположно робости.
     - Да.
     - А понимание того, что страшно, а что не страшно, противоположно неведению
всего этого?
     Здесь Протагор опять кивнул.
     - Стало быть, неведение этого - робость.
Тут Протагор кивнул весьма неохотно.
     - Значит, понимание того, что страшно и что страшно, и есть мужество в
противоположность
     Тут Протагор уже не захотел кивать в знак согласия и замолчал. Я же сказал:
     - Что же, Протагор, ты и не подтверждаешь, и не отрицаешь того, что я говорю?
     - Ты заканчивай сам, - сказал Протагор.
     - Я спрошу у тебя только еще об одном, сказал я - Кажется ли тебе по-прежнему,
что бывают люди хотя и очень невежественные, но в то же врем в высшей степени
мужественные?
     - Кажется мне, Сократ, - сказал Протагор, что. ты упорно настаиваешь на том,
чтобы я отвечал.,. и быть, сделаю тебе приятное и скажу, что на основании прежде
признанного мне это кажется невозможным.
     Да ведь я спрашиваю обо всем этом, - сказал я, - только ради того, чтобы
рассмотреть, как обстоит дело с добродетелью и что это такое - добродетель. Я
знаю, если это будет раскрыто, тогда лучше всего выяснится и то, о чем каждый из
нас держал стол длинную речь: я - когда утверждал, что добродетели нельзя
научиться, ты же - когда утверждал, что можно. И мне кажется, что недавний вывод
наших рассуждений, словно живой человек, обвиняет и высмеивает нас, и, если бы
он владел речью, он бы сказал:
     "Чудаки вы, Сократ и Протагор! Ты утверждавший прежде, что до приходят
добродетели нельзя научиться, теперь вопреки себе усердствуешь, пытаясь
доказать, что все есть знание. посылкам и справедливость, и рассудительность, и
мужество. Но таким путем легче всего обнаружится, что добродетели можно
научиться. Ведь если бы добродетель была не знанием, а чем нибудь иным, как
пытался утверждать Протагор, тогда она, ясно не поддавалась бы изучению; теперь
же, если обнаружится, что вся она -знание (на чем ты так настаиваешь Сократ),
странным было бы, если бы ей нельзя было обучаться. С другой стороны, Протагор,
видимо полагавший, что ей можно обучиться, теперь, видимо, настаивает на
противоположном: она, по его мнению, оказывается чем угодно, только не знанием,
а следовательно, менее всего поддается изучению".
Меня же, Протагор, когда я вижу, как все тут перевернуто вверх дном, охватывает
сильное желание все это выяснить, и хотелось бы мне, после того как мы это
разберем, разобраться и в том, что такое добродетель, и снова рассмотреть, можно
ей научить или нет. Только бы не сбивал нас то и дело и не вводил в заблуждение
при этом тот самый Эпиметей, который обошел нас, по твоим словам, уже при
распределении даров. Мне в этом мифе больше понравился Прометей, чем Эпиметей. И
всеми этими вопросами я занимаюсь, пользуясь помощью Прометея, и всю свою жизнь
стараюсь не быть опрометчивым; так что, если тебе будет угодно, я, как и говорил
об этом в самом начале, с величайшим удовольствием разберу это вместе с тобою.
Протагор ответил так:
     - Я одобряю, Сократ, и твое рвение, и ход твоих рассуждений. Да и я, думается
мне, не такой уж дурной человек, а зависти у меня меньше, чем у кого бы то ни
было. Я многим говорил о тебе, что из тех, с кем я встречаюсь, я всего более
восхищаюсь тобой, особенно между твоими сверстниками. Я даже утверждаю, что не
удивился бы, если бы и ты стал одним из людей, прославленных мудростью. О наших
вопросах мы поговорим в другой раз, когда тебе будет угодно, а теперь пора
обратиться к иным делам.
     - Так и поступим, раз ты этого мнения, - сказал я.
     - Ведь и мне давно пора идти, куда я собирался. Я оставался здесь только в угоду
красавцу Каллию.
     Сказав и выслушав это, мы разошлись.