Белые рукавицы с красными птицами

 БЕЛЫЕ РУКАВИЦЫ С КРАСНЫМИ ПТИЦАМИ
Николай вместе с отцом Петром Анисимовичем возвращался с покосов. Рядом с ними шла уставшая мачеха Николая - Капиталина Васильевна. Невысокая, полноватая женщина, с повязанной наглухо светлым платком мелкой головкой. Обидное слово «мачеха» к лицу и характеру этой женщины не шло. Она всю себя отдавала и мужу, и двум приемным сыновьям, из которых уже вымахали здоровые мужики. Общих детишек у Капиталины Васильевны и Петра Анисимовича было четверо, все они еще бегали в деревенскую школу.
Старший сынок Петра, Николаша, сразу воспротивился мачехе, перешагнувшей порог отцовского дома. Он еще помнил свою мать и отчаянно тосковал по ней. Он осуждал вторую женитьбу отца, и часто убегал от Капиталины в лес, окружавший деревню, или же прятался от мачехи в поле. Капиталина тоже отчаянно переживала неприязнь Николаши и не знала, как ему угодить, чем сгладить его раннее горе. Она всеми силами старалась расположить к себе Николашу, где лаской, где вкусной шанежкой, только что вынутой из печи. Но Николаша отталкивал от себя ее заботливые руки и бежал прочь из ставшего ненавистным  отцовского дома.
Младший брат Николаши Юрка, оставшись без мамки почти в младенчестве, совсем не помнил ее, и заботливая Капиталина действительно стала ему приемною матерью. Она день и ночь нянчила Юрку, брала с собой в поле, укладывала рядом на теплой печи по ночам.
Такая забота к младшему приемному сыну начала раздражать и самого Петра Анисимовича, он ревновал жену к ребёнку, высказывая Капиталине свое недовольство. «Жена должна спать на печи с мужем, а не с дитёнком. У него люлька есть». На что Капиталина лишь виновато улыбалась.
Так текли дни, месяцы, годы.
Николаша подрос и, казалось, примирился со своей мачехой, у которой теперь народились и родные детишки, его младшие сестры и братья. Капиталина по-прежнему старалась всем угодить.
С раннего утра до заката она находилась в работе: то на колхозном поле, то дома - готовила, стирала на речке белье, пряла и сучила пряжу, ткала ковры и дорожки на домашнем станке, вязала детишкам теплые зимние вещи.
Николаша уже подрос, вымахал выше отца, и сам стал засматриваться на деревенских девчат. Однажды в поле он заприметил колхозную красавицу из соседней деревни, ее длинная коса ниже пояса билась о девичью спину во время метанья пшеничных снопов, словно выпрыгнувшая на берег золотая рыбка. Девушку звали Ирина. Осознавая свою красоту, Ирина держалась гордо и независимо. Многие деревенские парни уже посватались к ней, но Ирина всем женихам отказала.
После летних крестьянских работ наступила осень, потом и зима. Деревенские парни и девушки из соседних деревень собирались гурьбой в общем клубе. После просмотров советских агитационных кинолент и музыкальных комедий деревенская молодежь дружно пела песни, частушки, кто-то подыгрывал им на гармошке, кто-то на балалайке. Девчонки и парни плясали под незатейливую музыку местных талантов.
К зиме Капиталина заботливо связала из белой пушистой пряжи и подарила своему старшему пасынку Николаше рукавицы. На белом поле рукавиц загадочно распустили свои хвосты две красные птицы, вывязанные Капиталиной. Николаша принял подарок мачехи нехотя, без особой благосклонности. Но на очередную молодежную вечеринку в клубе рукавицы надел. В этих же рукавицах он предпринял свои первые, робкие ухаживания за Ириной. И Ирина его не осмеяла, не оттолкнула.
В день своей свадьбы с красавицей, похожей на русалку из деревенских баек, Николаша спросил у невесты: «А почему ты все-таки выбрала в ухажеры меня?». Ирина, лучась радостью и любовью, ответила: «Мне очень понравились твои рукавицы! Таких ни у кого из наших ребят не было!». Николаша удивился такому ответу, но дальше расспрашивать не стал.
Ирина была неграмотной, не умела читать и писать, и Николаша, окончивший три класса местной деревенской школы, казался ей человеком важным, умным, значительным. Она щебетала вокруг него, словно ранняя пташка, легко справляясь с женской работой по дому. 
Сначала молодая семья поселилась в  одной из двух комнат в доме отца Петра Анисимовича, к лету мужчины с соседской помощью односельчан поставили в деревне еще один дом на высоком фундаменте. У Ирины и Николаши родился первенец – дочка Сашенька. Казалось, счастье как жар-птица с белых рукавиц Николая, влетело в их дом и свило в нем гнездышко.
Но душным летним днём 22 июня 1941 деревня, как подожженная, заголосила бабьими криками, плачем детей. Суровые бородатые лица деревенских мужиков стали еще суровее. Это из сельсовета, поднимая всех на ноги, застав кого, кого поле, кого на скотном дворе, как смерч, пронеслось убийственное известие, что началась война.
Николаше шел к тому времени двадцать третий годок, и он в первых рядах отправлялся на фронт. Пока горюющая Ирина, прижавшись к мужу, утирала концом косынки плачущие глаза, мачеха Капиталина заботливо сунула Николаше в котомку те самые белые рукавицы с жар-птицами. Николаша сказал: «Да не надо, Капа! Война ведь быстро закончится, вернусь до зимы». Но Капиталина была настойчива и, буркнув, «они веса не тянут, возьми, пригодятся!», уложила их аккуратно на дно вещьмешка.
Через три месяца на фронт отправили и младшего брата Николая - Юрку. Ему едва исполнилось восемнадцать. Своей семьей обзавестись он пока не успел.
Капиталина оказалась права, и белые рукавицы с жар-птицами очень скоро пригодились Николаю на финляндском снегу, согревая руки от холода, а душу – от разлуки с семьёй.
Однажды его отправили в разведку в немецкий тыл и он попал в плен. При нем оказались только родные пушистые рукавицы.
***
В концлагере фашистский капо нагло отобрал рукавицы у Николая. Николай прятал их под гимнастеркой. Голодный, голый и безоружный, но одержимый, Николай решил их вернуть любой ценой.
Только здесь, в фашистском плену, он вдруг почувствовал свою вину перед приемной матерью. Сердце его щемило от воспоминаний о деревенском маленьком счастье. «Какой же я был дурак, не позволял ей себя даже обнять!»- думал Николай, стоя на морозе на плацу перед фашистскими капо.
Одержимость сделала его безрассудным и бесстрашным.
Ночью, один, он столкнулся в уборной с тем самым капо, который нагло отнял у него рукавицы. Рукавицы теперь висели на вбитом в стену крюке, едва колыхаясь, птицы на них помахивали своими яркими крыльями. Автомат капо стоял, притулившись, в углу. Как так вышло, что эсэсовец-истязатель и его истощенная жертва вдруг столкнулись ночью в одном едва освещенном месте? У Николая не было времени размышлять. Всем своим отощавшим телом, от ненависти и отчаянья вдруг налившимся силой, Николай навалился сзади на капо. Тот от неожиданности сразу осел. Николай схватил автомат и прикладом разбил ему голову. Весь дрожа от озноба и страха, он сорвал рукавицы с крюка и выбежал из уборной. Только на свежем морозном воздухе Николай опомнился. Рукавицы, которых он так вожделел, теперь могли его выдать. В темноте Николай прокрался вдоль каменных корпусов концлагеря. Единственное, что он мог сделать сейчас – закопать рукавицы где-нибудь в песчаную почву за одним из строений.
Эсэсовцы обнаружили мертвое тело своего капо в уборной и подняли тревогу. Завыли сирены, в утренних сумерках судорожно заплясали по каменным стенам отблески фонарей. Залаяли овчарки. Забегали надзиратели, выгоняя всех пленных на улицу из комнатушек-клетей. Немецкие псы рыли носами землю, сличая запахи. Николай стоял в строю среди узников, натянутый как струна, и со страхом ожидал своего разоблачения и неминуемой гибели. Один из псов разрыл за углом дальнего корпуса  ямку, в ней оказались белые рукавицы с красными птицами.
Пес надрывно залаял, созывая к себе свидетелей. Потом рванулся вперед, подбежал к Николаю,  и злобно его облаял.
Один из надзирателей тут же ожег Николая по лицу плетью и, сдерживая лающего пса, вытолкал Николая из строя.
-Ты убил капо? – залаял как пес надзиратель. И ткнул в искаженное страхом лицо Николая посеревшими рукавицами.
-Я убил капо!- громко признался Николай, испытывая ужас от собственных слов.
В холодном поту Николай проснулся…
Сирены безжалостно выли, вырывая из сна измученных узников лагеря.
Опять на плацу перед строем, в котором стоял Николай, на руках ненавистного капо промелькнули его белые рукавицы с красными птицами. Николай едва не кинулся на этого капо по-мальчишески с кулаками.
В то зимнее морозное утро кто-то из узников донес, что в мирное время Николай не только крестьянствовал, но и клал печи в деревне.  Раз он умелый печник, пусть послужит рейху, решило лагерное начальство: будет закидывать в печи трупы и чистить дымоходы.
Работа с трупами в лагере предназначалась для самых забитых и обреченных.
Служба на «благо рейха» в крематории была невыносима, и через несколько месяцев Николай присоединился к группе отчаянных беглецов из лагеря. Но побег закончился провалом. Истерзанный, с переломанными ребрами, Николай снова встал к печи. Его товарищи по побегу были расстреляны. Почему пощадили его, он не знал.
В честь очередной победы на фронте, о которой были оповещены все заключенные, фашисты устроили праздник. И Николай, как плясун - самородок, силой был принужден  развлекать лагерное начальство: плясать по-деревенски, разбавляя свою разухабистую русскую пляску чечеткой, стоя на голове. Пляска его была отчаянной, вызывающей, но лагерное начальство приняло ее с диким восторгом.
Второй побег тоже закончился кровавой неудачей.
Во второй раз от расстрела его спасли талантливые крестьянские руки. Вдруг обнаружилось, что он умел не только класть и обслуживать печи, отчаянно и хладнокровно плясать под дулом фашистского автомата, но и умело стричь лагерных капо. Несмотря на все смертельные провинности узника Николая, судьба посылала ему новые возможности выжить.
Николай снова остался жив, несмотря на новые побои и издевательства. Но теперь он был почему-то уверен, что его побеги не удались из-за его мистической связи с оставленными на руках капо рукавицами. Это они держали его, не отпускали. А, может быть, это они осеняли своими крыльями его спасение после побегов? И, быть может, это они не давали ему совершенно отчаяться и сломаться, каждое утро напоминая ему о матери, жене, дочери, которые его ждут?

***
Только через четыре года фашистского плена, Николая, едва живого, освободили из лагеря наступающие части Красной Армии.
Капо, когда-то отобравший у Николая рукавицы, в перепалке со штурмовым советским отрядом был убит. Рукавицы одиноко валялись на плацу неподалеку от его трупа. Они совсем почернели, но красные птицы на них торжественно пели песню победы и освобождения. И призывали своего настоящего хозяина.
Николай вернулся домой только через два года после победы, в 1947-м. Теперь у него перед глазами все время стоял огромный костлявый кулак следователя НКВД, которым тот два года подряд размахивал перед лицом Николая, задавая ему один и тот же вопрос: «Почему тебя в лагере не расстреляли?».
***
Наконец-то радостно и устало Николай обнял жену, отца, подросших сестричек и братьев, подхватил на руки и расцеловал дочурку. Он хотел обнять и приемную мать, хотел попросить у нее прощения, но она не вышла встречать его на крыльцо. Жена и отец ему сообщили, что Капиталина Васильевна не дожила до победы. В войну она отдавала своим голодающим детям всю свою скудную еду, и сама умерла с голоду. И Николай - впервые после всех пережитых испытаний – заплакал.
Он отнес на могилу приемной матери под безымянным деревянным крестом почерневшие рукавицы с красными птицами, которые она когда-то связала для него. Пусть эти жар-птицы теперь поют печальную песню о верной материнской любви и запоздалом раскаянии сына.
«Прости меня, мама! – горестно произнес Николай над заросшим травою холмиком. – Поздно я понял твою любовь, поздно я спохватился, прости! Я столько пережил, мама! И ты столько пережила!».
Неподалеку от могилы Капиталины Васильевны зарастала травой и могилка его родной матери Елизаветы. Николай помнил, сколько горестных слез пролил он здесь когда-то, сбегая из дома!
Вот как бывает: обе могилки его матерей были рядом, и ни одну из двух родных женщин Николай не может теперь  прижать к своему истерзанному сердцу.
Как узнал Николай от отца, младший брат Юрий погиб в начале войны где-то под Смоленском. Петр Анисимович трясущимися старческими руками достал из кухонного шкапчика и показал  Николаю похоронку на брата.
Только маленькая девочка Сашенька, певунья и плясунья, теперь радовала молчаливого и угрюмого Николая своими детскими песенками. В Сашеньке жил какой-то веселый, непоседливый дух, который когда-то отличал самого Николая среди деревенских ребят.
Только теперь Николай все время молчал. Иногда выпивал с горя. Односельчане, памятуя о его золотых руках, часто звали его - то выложить кому-нибудь новую печь, то помочь со строительством дома. Прежде безотказный мужик, теперь он наотрез отказывался от работы с печами. Он возненавидел свою специальность. Любой разговор о печах напоминал ему ужас, пережитый в концлагере.
Он устроился сторожем в школу.
Сашенька же то и дело теребила отца, умоляя рассказать его что-нибудь про то, как он воевал. Интерес ребенка к фронтовому прошлому Николая подогревала новая сельская школа-семилетка. Учителя каждый год задавали детям писать сочинения на военную тему, и Николаю никак не удавалось забыть свое тяжкое военное прошлое. Он был скуп на слова, на рассказы, признавая лишь, что воевал и на фронте ходил в разведку.
В одну из годовщин дня победы Сашенька со слезами упросила-таки  отца пойти с матерью в клуб на просмотр документального фильма о войне, который привезли из города. Этот фильм, по настоянию школьной учительницы, все сельские дети должны были обязательно посмотреть с родителями-фронтовиками.  Дочка очень боялась получить двойку в школе, и Николай не сумел отказать ребенку.
Во время просмотра фильма, в котором Николай увидел хронику из фашистских концлагерей, у него случился инфаркт. Неведомая птица с красными перьями мелькнула у него перед глазами. Он умер прямо во время сеанса.