Дядя

Баллада
В душе мелодию струила флейта-пикколо.
Жизнь, как долина, простиралась мне.
Транжирил я последние каникулы
и для знакомства завернул к родне.
 
Был клан большой. Всё дядьки мне и тётеньки,
и детворы немалый батальон.
Крестьянский род. Средь всех один – особенный.
Мне тоже дядей доводился он.
 
Забыл сказать – деревней было место,
где действие текло. Представьте, в ней
с ним предсказуемо взаимно интересны
друг другу были в эту пару дней.
 
Уютно сидя около сарая,
на подступе вечерней тёплой тьмы,
вдвоём куря и бражку попивая,
друг другу чуть приоткрывались мы.
 
…Любил читать. Чурался всякой драки.
А по стране – война, как вешний пал.
Мобилизован. В белые, в «колчаки».
В людской котёл, как «кур в ощип» попал.
 
Шинель, винтовка, человечье мешево
в нечеловечьих жомах… На убой?!..
Как в страшном сне, геенной кромешною,
кошмаром адовым разверзся первый бой…
 
…Очнулся – боль! Сплошная, безобразная,
с ума уплыть… А рядом – голоса.
Успел подумать: «Только бы не красные.
Добьют ведь…». Обвалились небеса.
 
И в рай попал. В Крым отвезли! Лечиться.
А после – инвалид. Куда, к кому?
К своим? Война в России, не пробиться.
Не знал, на сколько лет застрял в Крыму.
 
А что?!.. Коль нет войны, то здесь комфортно.
Здесь инвалиду легче, чем хоть где.
А выбор-то каков, ну не в колхоз ведь?!
Не даст там жизни тощий трудодень.
 
...Жила, трудилась, крепла впрок страна.
Но жизнь опять обрушилась: ВОЙНА!
 
Его геройством явно Бог обидел.
Подполья, партизанства избежал,
сидел, как таракан в щели, невиден
(возможно, сам себя он ненавидел);
войну, как непогоду, переждал.
 
Кричало всё вокруг: "Аника-воин!
Запечный клоп! Иуды эмбрион!"
Привычной прежней жизни недостоин,
к изгнанию собой приговорён
 
А нет семьи – и не за что цепляться.
На родину давно звала родня.
И с Богом там резонней повстречаться
к исходу предназначенного дня.
 
 …Всегда побрит, хоть в брезентухе мятой,
с глазами цепкими и жёстко сжатым ртом,
он был как фрукт заморский, непонятный,
что здесь, в глуби, не пробовал никто.
 
Но кандалы отринуть невозможно,
хотя б от всех в них скрытно угодил.
Он по двору передвигался настороженно,
конспиративно как-то он ходил.
 
Лишь с книгами был как в других реалиях,
лишь с ними исключительно он мог
беспечным быть, как тот, давнишний, маленький,
не знавший взрослых страхов и тревог…
 
…Страна огромна. Встретиться непросто.
Бывать в гостях не выпадало мне.
Но много лет спустя в командировке
с оказией заехал я к родне.
 
Листал альбом, мечтал: скорее спать бы.
И вот из-под слипающихся век
увидел я последний снимок дяди.
Он был в гробу, закрыв глаза навек.
 
Прозрение? Догадка? Наваждение?
В проснувшуюся голову пришло:
какая-то печать освобождения
легла на просветлённое чело.
 
И формулой напыщенной и грустной
свои раздумья подытожил я:
«Конечная судьба любого фрукта –
быть съеденным во славу бытия».