Ушкин

         

Родился Ушкин в недрах свалки,
что процветала до поры,
пока регоператор из-под палки
назначен не был сторожем горы.
Лицей простой освоил Ушкин,
впитав народный наш язык…
Россией вскормлен - новый Пушкин!
Он к барским вкусам не привык…
Его сознанье - крепче стали;
а вдохновенья…, - беспредел!
Быть может, вы его читали?
Ну, точно, - Пушкин не у дел!
Хоть дяди Ушкина любили
за доброту и вторсырьё,
в стихах его они не жили:
раз не болели, как старьё.
Гулял, обычно, Ушкин брегом
у чуть отравленной реки,
куда с цистерны грязно-пегой
сливали жижу мужики.
Так и рождалось вдохновенье
в курчавой славной голове:
от ветерка лишь дуновенья
и сорной мелочи в траве.
Был Ушкин твёрд в своих размерах;
он настоящий принципал:
прогнав со свалки пионеров,
«О светлом детстве» накропал.
Его пример для нас, – наука:
он – оды! - мусору писал.
Других читать, такая скука,
как нечто чем-то отчесать.
Но есть Россия, есть бюджеты,
есть аппетиты у шпаны…
Напишет Ушкин и про это, -
когда у той спадут штаны.

              * * *
Бог творчества - так неразборчив!
Но, приняв свалки фимиам,
стал к Ушкину - весьма потворчив,
снискав и блеск его стихам.
На что надеяться поэту
без попеченья высших сил?!
Я расскажу Вам и про это,
когда добуду керосин.

Царица ночи благодушно
тьму освещала огоньком
горящей свалки; простодушно
писал наш Ушкин угольком
на полотне простых обоев
картину мира и людей,
свой зад, на ящике пристроив,
а мысли в обществе идей.

Теперь, я ставлю на удачу:
что славой Ушкин прирастёт;
гоню из самогона чачу
и жду, что гений – прорастёт.

* * * 
«Кто её полюбит душу?
Кто её захочет слушать?
Поиграет с ней в игрушки?», -
промыслял герой наш – Ушкин.
 
Из штанов, достав конфетку,
угостил свою нимфетку,
что вчера нашёл на свалке
в старом ржавом катафалке…
И почуяв вкус нетленки,
встав на грязные коленки,
стих родил для незнакомки
восхитительный и тонкий,
вдохновеньем возносимый:
о любви неизносимой.

Мир жесток, непредсказуем
и отходами газуем:
не растут в российской свалке
даже пармские фиалки,
только тянутся туда
разных смыслов господа.

                * * *
День чадил дымком от свалки,
снились Ушкину русалки,
Николай Некрасов снился
и, как будто, матерился…,
пальцем Ушкину грозя
и словесно егозя:
«Ты - поэт, нетленки пишешь,
ты - народно свалкой дышешь,
отчего не хочешь знать,
как живёт Россия …мать?
Ты потопай по родимой,
да полопай хлеб с мякиной,
расспросив святой народ,
как он рыночно живёт?».
Распалился не на шутку,
но… пропал в одну минутку.
Тут и сон слетел, как сказка,
что у власти, как замазка…

              * * *
Утро вечера мудрей, -
дело делать веселей.

Ушкин мысль окинул смело,
где-то что-то почесал,
и решил: «Пожалуй, - дело
мне Некрасов подсказал.
Что я вижу в этих кучах,
в этом зеркале кривом?
Может, где-то есть получше:
стол вкусней, теплее дом…

Освежив амбре заплатам,
помахал рукой пенатам
и хлебнув из ручейка,
в путь дорогу с утречка
запустил себя неспешно.
Мысля функцию потешно: 
потрусил по направленьям…
Путь в России – не варенье.
 
Тучка - Ушкина мочила,
а жара, как вошь точила,
кости - тыкались в бока… 
Сколь Россия велика!
Едешь, едешь, – безутешно!
Всюду – сумрачно и грешно.
Всюду - горестей стога.
Всюду - мятые бока.
 
День тянулся в размышленьях,
Ушкин мышленье терпел,
подлетая на каменьях...
 
Пал без сил под самый вечер,
как степи добытчик – кречет.

            * * *

Стушевавшись, чёрный свет
выродился в белый…
«Счастья не было, и нет…,
всё – понты, …аферы», -
думал Ушкин натощак
грустно и не лепо.
Ёрзал мелко на костях:
тряско наше лето.
 
Где-то суслик верещал…

«И, зачем я обещал
всё узнать о жизни
в русской укоризне?».
 
Далеко ли ехал, близко: 
было сухо, было склизко…
Чуть проехал через ров:
развалились дроги;
путь за счастием суров, -
нет прямой дороги.

Видит Ушкин: мужичёк
бьёт поклон землице... 
И решил размять бочок,
тут отремонтиться…

«Здравствуй недруг или друг,
не скупись словами…
Не поведаешь ли, вдруг:
счастье дружит с вами?
Не тебе ль, жить хорошо
на родной сторонке?
И почём у вас - рядно,
души, похоронки?»

«Не к чести мне баять сказики,
лжу удить из всех глубин…
На Руси в чести проказники;
каждый гопник, – господин!
Рою землю я мотыгою,
ведь кормлюсь же - от земли;
иногда балуюсь рыбою…
Что мне власть, да журавли?
А, лечусь по телевизору,
монитору, то бишь, - …ять;
Иногда хожу к провизору,
чтоб болезни напугать.
Человек среднестатический;
вот, - лучинок нащепал:
норму нам на электричество
обещает Принципал.
На мусорном благолепии
свалки пухнут, как актив…
Так, с фуфлом на лоб налепленным,
и плачу за перспектив.
Пенсионный Рай, наверное,
я догнать уж не смогу…
На халяву жизнь-то – тленная:
пусть достанется врагу.
На своей земле, как пленные,
мы живём из года – в год…
Времена: всё переменные,
только бедствует народ.
А вожди, наврав три короба,
наломав немало дров:
под покров лютого ворога
убегают, - будь здоров!
Ну, да паря, недосуг уже
языком о жизнь чесать…
Мы живём - на кураже,
чтобы век свой отплясать,
спить и спеть. Отвеселиться! –
как баяли предки нам.
Пусть… оно… само катится
к тем счастливым временам».

Человек закончил речь; 
Ушкин думал: «Воду сечь
мог Некрасов на пруду
в каждом будущем году,
вплоть - до нынешних времён…

…Ум поэта засорён
пустотой густых вопросов;
лучше б, Коля был матросом».

Тут, очнулся Ушкин споро…
Мужа нет, нет разговора…
С недалёкого села
доносилось: «ла-ла-ла…».

«Если взялся ты за гуж,
не хитри, что ты не дюж», -
размышлял героя ум,
среди прочих разных дум.
«Делать нечего. Но, может,
хорошо живётся власти:
оберег в ней от напасти,
ведь легко пастись у сласти,
вкусно есть и сладко спать…
Надо к ней и подгребать», -
мысль закончил Ушкин строго
и смотря на кочки «в оба»,
покатил, - во всю крестясь,
в те края, где дышит власть.

«Ну, а где же ей раздолье?
Только там, где лукоморье,
где порты пяти морей;
знать - в Столицу! И быстрей», -
вилась мысль между бровей;
так себе; чтоб в раж не впасть.

«Лишь бы, дурню – не пропасть!», -
прошумел бродяга ветер:
тот, кто знает всё на свете.

Долго ль время теребится,
Ушкин едет-матерится…:
слишком Русь-то велика,
проболели все бока.

Всюду шастает народ:
да – не тот, не тот, не тот…
Тот живёт, хоть на рублёвке,
но цену рубля не знает:
фунты жарит в сковородке,
а долларом заедает;
разделивши власть с буржуем,
на откатах отдыхает;
всех иных, как соплежуев,
перманентно презирает.

Так, дружок по сортировке
толковал, - весомо, …ловко.

«Так ли, нет ли», - думал Ушкин,
примостившись на подушке…

В колесе мелькают спицы,
вот уж виден лик столицы,
Ушкин зрит во все глаза: -
время жать на тормоза… 
Только где же власть ютится;
незнакомые всё лица…
Ба…, да вот крыльцо большое,
да и вывеска «Управа…».

За дверями, - будто шоу:
«евро…» - слева, «евро…» - справа…
Роскошь Ушкину приятна:
видно, власть живёт опрятно,
а, не то, что наши люди:
словно косточки на блюде…

Только, что за чудеса?
Враз померкла та краса:
появились у прохода
два каких-то скорохода,
два угрюмых молодца
не любезного лица… 
Бодро Ушкина берут
и уводят за уют,
разъяснив попутно роль:
не прошёл он фейс-контроль;
что несёт с него помойкой
и парфюм уж очень стойкий…

Для чего принёс обноски
он на властные подмостки?

Ловко дав ему совет
не ходить сюда сто лет, - 
место заняли своё.

«Ну, холера…, ну, - жульё!
На мою-то свалку гадят,
свозят дрянь и барахло,
а теперь, вдруг - за падло!? 
В нём, - принять меня не ладят...», -
Ушкин злился, поднимаясь,
от иллюзий избавляясь.
 
«Очень странная столица,
не даёт мне объясниться,
не даёт словцо сказать…», - 
тут и вспомнил - чью-то мать;
посчитав: «Москва – деревня,
бескультурней свалки нашей».

Стал искать он, где харчевня,
чтоб откушать манной каши.
Ведь, от свалочных харчей,
зуб как будто бы ничей
и болтается в гнезде,
как и Ушкин при езде.

Глянь…, под боком у Управы,
шинок, вроде бы, но малый…
Делать нечего и Ушкин
съёжив ушки на макушке,
приосанившись – зашёл,
и свободный стол нашёл.

Весёлый, - зримо человек,
активный, как и весь наш век,
в объятья руки разведя,
кричал, к нему уже идя:
«Мон Шер, амии!.. Какой базар!?
Всё будет честно благородно…
И апельсины, и фруктовый взвар,
и русский медный самовар
в соседстве с русской водкой;
…и чёрный хлеб с селёдкой»

              * * *
«Тут… – помню, там… – не помню: 
как я вкушал столичный хлеб.

Очнувшись ночью под мостом
от тыка жёсткого штиблет,
себя едва-едва припомнил, -   
тебя, увидев глазом битым:
сурово нищим и небритым,
но в счастье ровного довольства
и даже как бы хлебосольства.

Спасибо за душевность и приют,
за воду, что я пью как брют…
И потому, мой друг Григорий,
могу я вспомнить сто историй
о человеческой судьбе;
но лучше всё же о себе…».

«Вступаю дрогнувшей ногой
я в недра чревохрама…
Но, - боже мой!
За стол садится супер-дама…
А я давно покинул дом
и девочку конфетку…
В душе пожар и божий дар…

Приемлю ту субъетку. 

В глазах рябит от ловких рук.
Сосиски в тесте, как кунштюк
явились на застолье…
Субъетка, вижу, уже в доле
и белозубо мастерит
мне натюрморт, - «пустое».
Гарсон же - водкой торопит
мой опоздавший аппетит.

И я налёг на водочный залив; 
пивком «столичную» запив,
ушёл в блаженство и прострацию…

Туда ушли и ассигнации,
и супер-дама провалилась.

Душа? …Как в уксусе варилась.
Вот так, брат – люмпен-патриот, 
я из столичных выпорхнул ворот.

Спаси нас Господи, спаси…
Московским - лучше на Руси
живётся в нынешней туси.
 
Теперь уж точно самоходом
пойду знакомиться с народом».

Счастливцу счастья пожелал
и мелким шагом побежал
от приютившего моста,
где жизнь не скучна и проста. 

                * * * 
Может, это неприлично:
жить нам в капище столичном,
подъедая травы с края,
для жирка, что наживаем?

                * * *
Ушкин в путь обратный едет,
мысли жмутся по углам;
не снуют в Москве медведи,
да не лучше жизнь и там.
Время крутится по кругу,
едет Ушкин много дней:
«Что Коляну баять с кругу?
Где в Росси жизнь сытней?».
 
Солнце светит в беспризорье:
не дворцы, одно подворье
и мужик, - не лыком шит,
у забора шебуршит.
В пиджаке из фрака сшитом,
в башмаках из крокодила;
на лицо, - весьма упитан, 
значит, бывший заводила.
 
«Дай, спрошу», - подумал Ушкин,
ближе съехав к мужику.
А мужик! Ну, просто душка:
руку сделал к козырьку.

«Здравствуй братец, что так грустно
светит солнышко у вас?
Почему в деревне пусто?
И…, почём в продаже квас?
Жизнь твоя не так уж страшна;
я по внешности сужу».

«Что сказать…, мы жили просто,
уж забыли про беду,
только, партии короста
всем мешала на ходу.
Вот и я кричал - за здраво:
дайте больше перемен!

Только рухнула держава, -
мир не ведал столь измен.
Умолчал я, в схрон запрятал
всё, что дорого душе,
чтоб не били палкой пяток
разведя на кураже.
Время топчется в трясине,
блудит нас по тупикам;
жизнь шельмует, на мякине
возводя хрустальный храм.
Жить застойно – не достойно,
но набраться как нам сил,
если всё, что перестройно
бес нам радостно вносил?
Бесенята руки мыли,
сотворя стране разор…
Ну, а мы как нечто плыли
прямо в рыночный разбор.
Бес достал нас в наших схронах,
начал править приговор…
Да, на наших похоронах
всё и сгрёб, досужий вор.

Чем - нажился, - веселился,
что само приплыло в рот:
в прах ушло, а гнёт свалился,
я уж, - рыночный банкрот.
 
Что упало, - то пропало…
Через беды, кровь и пот:
вновь, горбатить капиталы
принуждают наш народ.
Для чего? Никто не знает…
В нидерландских тюрьмах жизнь
райский быт напоминает…
Здесь же, сколько ни пружинь…
Всё одно, - кто нас ограбит:
ворог, партия иль жлоб.
Ну, пока. Гнилой ограде
приспособить надо столб».

«Мир чиновника не сладок;
алых нет в нём парусов.
В счастье путь и здесь не гладок.
Не остаться б без трусов!», -
Мысль на Ушкина напала,
и напомнила о том,
что проехал он не мало:
не пора ли вспомнить дом.

                * * *
Но судьба нас прозорливей,
видит Ушкин, - что за диво?
Средь крапивного раздолья, -
толь - изба, толь - богомолья
замок рубленый стоит,
на крыльце мужик сидит:
в бороде, в косоворотке,
с виду ангел будто кроткий…

«Может, здесь найду удачу,
подойду-ка, посудачу.

Что-то… - бластится с лица:   
что видал я молодца
на газетных покрывалах,
когда время накрывало
молодцам таким застолье
в нашем славном кривополье».

Примостился Ушкин рядом,
стал подкрадываться взглядом.

«Ну, конечно, - этот брат 
биржей звонкою владел…
Отчего ж потом магнат
к делу рынка охладел?».

«Тревожна жизнь на рыночных дрожжах,
не то, что на советских-то вожжах?» –
спросил ходок наш без прелюдий…
Турнепс варённый, видя в блюде.

«Покоя нет, с утра одни сомнения, -
куда бежать, кому вложить движение;
и каждый день - меняются законы;
столичные, - возводят нам препоны…
Не знаешь: кто бандит, кто охранитель…
Достало всё! Хоть в прорубь, хоть в обитель…
Здоровья нет, изъели: виски-киски,
ушли на них и силы и излишки…
Ну…, а жульё …присвоило коврижки.

Теперь живу в деревне опустевшей,
в глухом углу, как бес осиротевший;
природной пищею, как зверь питаюсь,
и рад лишь тем, без ложности признаюсь:
с людскою грязью больше не якшаюсь.

А, есть ли где счастливей на Руси?
Про это у других уже спроси».   

                * * *
С мудрецом живым простившись
и турнепсом угостившись,
Ушкин далее побрёл.
Как степей родных орёл, - 
озирать просторы зорко:
где живётся нам не горько.

День прошёл, другой настал,
кто-то к Ушкину пристал
с разночинною походкой, - 
и не шаткой и не ходкой.

«Вот те, - зверь бежит в ловушку», -
рассудил тут сходу Ушкин
и беседу завязал о текущих бременах
и о тех, что были прежде…

Спутник в импортных штанах -
ведать стал о временах
и утерянных надеждах…

«Всё моё, нам, буркнув - время 
не прощаясь, убежало…
Не оставив даже денег… 
На расхристанном вокзале
мы остались, как сиротки;
на обрывках сидя «Правды»,
заливая горе водкой,
заедая рыбной травкой.

А когда не стало водки,
стали думать, - как нам быть?
Как и время - бегать ходко,
чтоб хоть как-нибудь да жить.

Тут братва вопрос подняла,
расписала всё красиво,
в братство нас своё приняла,
выдав биты вместо ксивы.

И пошла, косить кривая,
загребая под себя;
жаль, братва не вся живая,
что про нас сказать нельзя.
Кое-что набили в банки,
прихватив чуток заводов,
поменяв забор на бабки,
развели народ в разводах.

Но и тут нагнало время:
снова – партии, законы
и налогов злое бремя…
Но …открылись нам кордоны.
 
Кто свалил, а кто остался,
поменяв кастет на кресло,
в господа отлицевался…
Снова стало интересно
прессовать лохов погромно,
по закону обирать,
пирамиды создавать,
кроясь крышею чиновной.

Да, не долго счастье длилось,
странно всё переменилось,
главный лох рамсы попутал
и с похмелья карты спутал,
проиграл нас с потрохами.
 
Как нектар ночных посудин
сбросил с нашими грехами
в бездну, что назвали - «Путин»».
 
Разводить теперь - что будем?


Кто в тюрьме, кто за кордоном
на трубе повис, на доле…

Ну, прощай; за тем я склоном
поверну - куда николи».
 
И как чижик улетел
в свой николи беспредел.

                * * *
Вот и песенке предел. 

Ну, а Ушкин - на оглядки,
отдохнув в тени у свалки,
в москвиче скрипучем, валком,
по Руси тусит сердешный:
ищет в ней народ утешный,
ищет счастье на Руси…

Хочешь? С ним поколеси
и поведай нам отраду:
на Руси всё так, как надо.