Герои спят вечным сном 61

Начало:
http://www.stihi.ru/2018/11/04/8041
Предыдущее:
http://www.stihi.ru/2019/03/14/10613

   
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
МАСТЕРА

Люди не стыдятся греха, а стыдятся раскаяния, не стыдятся поступков, за которые их по справедливости должно назвать безумцами, а стыдятся образумиться.
Даниэль Дефо.

За обедом Прасковья Михайловна огляделась: трое взрослых и множество детей. Скота же! Чистить да кормить (судя по хлевам) - на пятерых мужиков достанет. Хороша с неё подмога. Зачем Парфентий позвал?» Подальше от досужих», значит, так.

- Моих шестеро без Андрея, - объяснила Дарья Николавна. – Старшая Лариса. Младший Иван – месяц от роду. Максимушка седьмой. Городские принесли его: Миша Максиму двоюродный. Алёна и Матвей – некуда вертаться: погибли все, стало быть, наши теперь. Данилки – понятно. Двенадцать уже. Мастера – трое. Наташа и Витя - с бабушкой. Твою прибавь, восемнадцать получается.

Страшная весть долетела. Соловьёвы дёрнулись, но Кладезянская хозяйка тут, начеку: ладонями прижать головочки, крепко обнять. «Случилось, и некуда: приняты без оговорок».

- Вы точно знаете? – Ошалело спросил Никол.
- Нечто можно бросаться такими словами! – Подалась вперёд Анисья. – Ты, милой, возьми корочку хлеба, пожуй.
– А мои! Не сумел унять сердца мальчик.

- Батюшка, - сквозь позыв окрика вымолвил Мартын, - сразу по приезде подал список отпевания. Совёнковых нету и Мельниковых. Это запомни.
- Куда же?

- Не знаю, Коля. Пока отсутствуют среди достоверно погибших. Есть надежда, надо надеяться. - Перекрестился дед, глянул строго. – Мы за линией фронта. Лишний спрос ударит в нос – не обрадуешься.
Поняла ли, Прасковьюшка? Пересуды прочь. Сравнивать: как на Ясеневом, как тут – опасно. Лучше гордячкой прослыть, чем живое сгубить.

Митя, Зина, Тонечка. Глядите внимательно: ни слова лишнего в школе, ни про кого, ни про что. Занятия на хуторе – сезонные работы; Живут – те же, Ванька народился. Все вопросы - только дома, только своим. Ежели кто из взрослых добиваться станет, расспрашивать, «сплетите коробок», а мне иль мамаше скажите: так, мол, было и тот дознавал.

Великий изобретатель! Михал Эдисоныч! Тебя касается. Простой ты у нас, как валенок, про всё житейское - глупец, будто в сказке: «Дай бабушка поесть. - А, вон там на гвоздике повесь». Вижу, согласен, справишься.

Молчат Даниловы в тряпочку, и правильно. Не гляди, Жучонок, закрой любопытство. Тебе, как никому, следует понимать: твои все там, а гестапо даже тут никто не отменял.

Миша (Жуков по матери) понимает и нет. Почему Соловьёвых убили! За что! Сколь возможно предположить, никоим способом не могли они сопротивляться «новому порядку». Дожаты нездоровьем: отец - без ног; мама! Тихая совсем. В станции работала уборщицей.

И ещё вопрос! Тётушка «Выпь», (Катя Сошникова) наказала Серёже проводить беженцев по Деменковым. Встретилась подвода. Уселись и, чтоб малого грудным молоком покормить, помчали скорей, нежели лошадь бежать способна. Издали увидел Миша мачту, знакомый флаг, - что это? – Спросил. – Пионерский лагерь – был ответ. «Солнышко!» Неужели! Позапрошлым летом Нина взяла его туда, и Соловьёвы наслышаны. Теперь же речи нет о лагере: с хутора – ни ногой.

***

Витька не удерживает слёз, глотает их вместе с похлёбкой и молчит, молчит, задавленный дополнительной порцией беды.
Кончив «Тему», приехали ночью. С ребятами словом перекинуться не довелось. Ласковое утро. Дурачок отменён. Яблоки съеты. Самый бы раз вытянуться в неге, задвинув тоску за периметр, полежать пяток минут и – к собакам: как-то приживаются, узнать.

- Если негожа твоя рожа, со школой облом? – Спросил Сыня.
- Да, товарищ капитан. Погиб собачник, и будя. Лежали на подступах к «Теме», уговорились стенографировать уроки. Утром, например, пишут, а мы с дедкой в обед разбираемся. Потом, как немцев побьём, туда, где точками учат. И знаете чего Зямка предложил! Отец его попросится на службу в город с такой школой, чтоб вместе жить и читать. Ей вот! Обещал. А трёп – без нужды! Настоящий Зямка друг!

- Не попросится, - глухо, будто в кулак бормотнул замполит.
Витька обмер. Тужильным камнем * опустилось горе. - Нечто убили его, - выстонал, - когда!

- Третьего дня. – Совсем не хочет Сыня рассказывать, да вот ведь! - Вазгеныча моего, - говорит, - тоже, - произнёс и голос перекосило. - Адрес помнишь ли? Ребят-то имена?
- Да. Помню. Рубен и Саркис. Вы как же! Зямка знает ли?
- Радио есть. Сразу объявили. Ничего он, лишь глазами постарел.

– В бою погибель?
- Сонных по голове, представляешь!
- Поймали?
- Нет.

- Убежал!
- И тоже нет. Мы тут, а их! Некто свой, будто бы из штабных. Точный удар. Прицельно рассчитан, чтоб освободившихся через одного к стенке поставить. Право дело – подсадной. Провокацией это называется.

- И как же?
- Будем разгребать. Нельзя, чтоб ушёл; Нельзя, чтоб безвинные! Запомни Витенька: оба на погосте схоронены в селе Маракуево. Пустынно там, осенью погубили народ. Навряд могилки тронет кто. Надписей нет. Первый от ручья Пётр Моисеич., Арашенька слева, так передано.

Вот это вот новости! Тут ни то, что дурачком прикинешься, а и слабокилеватая чешуя, как у змеи, на пузе отрастёт. Убил какой-то гад и сидит в наглую: «ссы в глаза – всё Божья роса!» Будет Витька на потолке лежать, в мумию превратится, лишь бы выведать, кто убил.

А про близких, надежды нет ему, хоть без погребения Сомова Татьяна, поминают, как живую. Нечто выйдешь из хаты горящей! И подпаливал Кузьмин (Анисья говорит) со знанием дела: по окошкам огонь пущал, застреху дольную и сенцы – особь.

***

Рядом Зямкина рука. – Не дрейфь, - шепчет Витька, - он тож бы тебе велел. Надо слушаться, надо. - Зиновий согласен, стискивает пальцы, прижимается плечом. Сбылась мечта. Обрёл «маменькин сынок» настоящих друзей. Проверка показала - совсем настоящих. Прежде не было. Часто по служебной надобности отца переезжали. Много школ довелось сменить. Тут учился в первой, которая теперь главный немецкий штаб.

Жаль, что не видит Витька. Нет, не по-крупному (это без обсуждений), а про одно дело, которое вряд ли расскажешь. Эдисон. Странно с ним, очень странно. Следует глядеть. Витька бы сполоборота понял и отвести беду сумел, Лишь он. Ещё, может быть, Соловьёва Алёна, только ей теперь овчинкой небосвод.

Сам Зяма Курзинер странный с точки зрения сверстников, поэтому и понимает таких же странных. Исключение – Новиковский. Его, не шутя, боится. Агрессия там – вообще, мрак без промельков. Мрака в Зямкиной жизни хватило. Подох бы, если б не радость. Впрочем, тут, куда ни кинь – все с подобным же.

Кажется, поймай Зямку Новиковский где-нибудь в укромном месте, пронзительным взглядом раскатает в хлам. «Ну что, - спросит, чего ты добился, лох!» И дальше пошагово по болевым точкам.

Родственников у Зямкиной семьи нет, одни соседи. Мама умерла средь бела дня, под пальцами притих пульс, глаза погасли. Но ведь, как сказал Мирон Васильевич, они друг другу уже случились, поэтому сын забыл испугаться, только замёрз в изумлении.

«Туберкулёз – не фунт изюма», объяснял приехавший на констатацию доктор. Зяма же, пока мытьё да обряжание, спалил в печи (как просила она) полотенце, подушку и скляницу для кашля. Не хотела, видишь ли, чтоб заразился кто-нибудь, очень за этим следила.

Может, ещё не вышло у Зямы друзей из-за того, что любил её и понимал: проживёт коротко, нуждается в постоянном присутствии. Поэтому не стремился на улицу, а после школы наоборот домой спешил. И как хорошо жили! Как до последнего мига счастливо!

Первым, конечно, папа научился любить, ведь красивая и добрая. Даже теперь тепло чувствуется, будто бы мама тут. После смерти, говорят, мужчина может другую жену найти – мачеху.

Зяма за папой такого не замечал, но решение вызрело: перетерпеть это дело и самому на ком-нибудь жениться, чтоб следующая любовь была. Не сталось и впредь не станется. Зачем! Уж лучше бы десять мачех, гораздо лучше.

И вот – вдвоём они: Пётр Моисеич на службе, Зяма за хозяина. Думал, так и будет, пусть бы война, партизанский отряд, который до фронтов сформировался. Курзинера оставили, как хорошо знающего область: ни реки долы и мосты, а народ по участкам. Он-то надеялся, станет при отце денщиком или как это называют. Мыл бы, стирал, готовил, ан – нет, на хутора.

***

Столько сразу людей! Столько обязанностей! И оказалось, ничего-то, ничегошечки Зяма делать не умеет. Привычное женщинами занято. Больше их в разы. Все над ним смеются, ему же насмешки – не беда в сравнении например с пожаром, который трижды пережил, и гибелью близких.

Ведь правда смешно, если по-честному. Он и смеялся без задней мысли, хоть в истории поминутно попадал - сорок штук на дню, а пределом – морковь. Прополка - совсем простое задание. Зяма же захотел Галину Капитоновну отблагодарить, что вступалась за него, стеной от нападок стояла.

- Какая морковь? – Спросил Зуева. Он показал: вот это надо прополоть. Зяма и вынул это вчетверо сверх меры от всех, куда твой стахановец! На грядках строем уложил.
- Кто! – Завизжала Ганя, узревши результат. – Кто научил его!

- Я сам, - упёрся Зяма, и хоть бей. А ведь и сам. Гришка растение показал, да прополоть – не значит выдернуть. Пересев теперь. Лишние недели, возможно, больше месяца понадобится, чтоб до нонешнего достигла. Только осень ждать не станет.

Вот где обида. Ночь светлая. Зяма и решил, как все уснут, пойти на огород, посадить обратно. Ребята подметили, помогли, и получилось больше грядок, ведь непрорежена была. Самое интересное: прижилась Зямкина морковь, сторицей выросла, и гады не потратили, потому что в земле.

Всё нелепо у него: от короткой, бесполезной зимой сорок первого года курточки до неуклюже свисающих рук и походки, будто бы крадущейся. Прозвища в подобных случаях приклеиваются на раз.

- Клоун, - сказал Сарычев.
- Нефига! – Возразил Пузанко. – Клоуны вычудиваются, а этот с комля чудной.
- Пугало!
- И тоже нет. Они злые бывают.

- Паганель! *
- Ты чо! Он – всезнатец понтовый!
- Кто же тогда!
- Зямка! Уже обзывалово – ни убавить, ни прибавить.

- Почему обязательно так! – Возмутилась Кочеткова Лида.
- Потому что. – Припечатал правило Антон. – Человек (любой) попади не в ту струю. Хоть ты, например, к неграм на экватор, или я в консерваторию.
- Кто тебя примет, «гудка» * тугоухого! – грохнули смехом ребята.

- По блату по великому, сынок начальника в капиталистической стране: «казнить нельзя помиловать». Каждый из музыкантов этих тотчас станет место мне искать, с кем-то примерно подходящим сравнивать, дабы хоть пинком, но в ряд.

- С кем его, по-твоему?
- Бенедикт из пятнадцатилетнего капитана. *
- А и то – похож!
- Правильно. В книжке он – почти что пожилой, состоявшийся в профессии, поэтому странности себе позволить может.

- Кто такой Бенедикт? – Спросил Зяма.
- Не читал! – Тоська, подпрыгнув, безошибочно схватил с полицы томик. – Всё впереди у тебя, будь счастлив.

Оно ведь и правда счастливый! Сколько тут книжек! Зяма в чтение вцепился, походя, без отрыва от работ «глотает», а теперь и Витьке вслух. Прозвище же! Бенедикт – энтомолог, учёный с именем, кабинетный житель, стоически переносящий невзгоды. Для отправной точки вполне годится, однако не прижилось – остался просто Зямкой.

Нездешний и не чужой, и подраться с ним – в страшном сне куры засмеют. На занятиях по военной подготовке тяжело, освобождение от физкультуры сказывается. Но Сулимов говорит, что в армии самое трудное, картошку чистить и нужник драить. Не боишься этого, остальное поправимо. Зяма и поправляет до изнеможения.

Результат не скрыть. Увидел сына Пётр Моисеевич после Ясеневской битвы, руками всплеснул, назад отшатнулся, будто бы для поклона: «Я за столько лет вымуштровать не смог, а тут какой-то месяц!» Однако не совсем Сулимова заслуга.

***

Осенью Зяма застрял на полпути в школу из-за лопнувшей подошвы, но всё-таки не повернул обратно, притерпевшись к холоду. Бежит вприпрыжку и видит, впереди с поворота старичок вышел. Торбочка при нём, да столь тяжела, - сил нести нет. Догнал Зяма старичка, перехватил лямку ниже пальцев так, чтоб вес на себя принять, а у него уж рука ослабла, подрагивает.
Дошли до околицы. Дед спросил – чей, велел из сельсовета домой позвонить.

- Опоздал уж, - говорит, и пойдём теперь обедать. Галине скажи, дескать, у Васюты Полухина будешь. Либо сам приведёт, либо с оказией, либо – ночевать. Гляди кА, буря подымается. Что? Странно имя? Обычное вполне. Мы с братом с разницей в три года на Василия родились. Нечто можно такого человека обойти! Вот и вышло: он – Вася; я – Васюта.

Повёл старик Зяму на колхозное подворье, там же – домик-крошечка в три окошечка, изба курная, а в ней горн с мехами.
- Надо, - объясняет дед, заказ для самолёта выполнить, да не под силу им – меня позвали.

И вот, отошли в сторону кузнец с молотобойцем, на подхвате вставши, взял Васюта молот (пудовый между прочим) и начал поигрывать да позванивать, об наковаленку отстукивать. Куда усталь девалась! Где оставлена слабость рук!

«Мастер!» - Задохнулся восторгом Зяма. – Умелец! Ремесла, коль обретено, - нездоровью не украсть, возрасту не вытравить. С того часа начал он мастерство в людях примечать, и оказалось, нет перевода ему. Каждый что-нибудь, да умеет делать лучше многих.
А Зяма? Решил (пока маленький) за всё с полным усердием браться, всему навыкать, чтоб своё обнаружилось.

***

- Первого числа, - уточнил Андрей, - в тот самый день я забыл Траутштадта в интимном месте.
Действительно, в интимном. По всем параметрам жопа! Канализация изначально: форма соответствует, расположение - воще! Сколь гадов на центральной площади вздрагивало от невесть чьих воплей по-немецки!

Полновесно зондеркомендант огрёб, набор мук всех Танталов мира! * Почти над головой столовка с запахами, но даже пить - исключено, потому что привязан, ладонь не достаёт. Так же – чесаться: штаны на лямках, застёжка сзади под ремнём. Из-за фекалий заживо сгниёт. В воде помер бы от переохлаждения, ан, нет, комфортно подвешен спиной к прогретым за лето камням. Андрей бы на его месте вылез: зубами вожжи перекусил, силой мысли шкурат * рассыпал!

Месяц почти! За столь долгое время в каком-либо контексте прозвучало бы имя, однако ни разу, ни кем не помянут! Как же надо прогневить Господа, чтоб такое послал! Или наоборот - умилостивить? Ведь если раскаялся и вытерпел, встанет в ряд с избранными.

«Это те, которые пришли от великой скорби; они омыли одежды свои и убелили одежды свои Кровию Агнца. За это они пребывают ныне перед престолом Бога и служат Ему день и ночь в храме Его, и Сидящий на престоле будет обитать в них. Они не будут уже ни алкать, ни жаждать, и не будет палить их солнце и никакой зной: ибо Агнец, Который среди престола, будет пасти их и водить их на живые источники вод; и отрёт Бог всякую слезу с очей их». *

На счёт Траутштадтовых клиентов - Стомола и прочь Андрюшка не должен сомневаться, хоть горе берёт. Но тут! Дан негодяю шанс, неумышленно явлен! Может, мать просит или ребёнок! Любил же его кто-нибудь!

«Прости, - скажет, - Господи! Поделом получаю». Хоть это произнёс, уже зацепка для спасения. А какой отвратительный! Просто кишки наружу вылезают при воспоминаниях! И навряд во что-либо святое веровал, только не барское это дело – знать. «Кто будет там, - говорит Сулимов, - где и с кем буду я – вот в чём вопрос!»

***

- Молиться можно уже, как мученику, - подвёл итог Андрей.
- Или достать! – Предложил Бастиан.

- Через месяц? Меня, конечно, дразнят пацифистом, но не до той степени, чтоб спасать останки Траутштадта. Сам не полезу и другим промолчу, потому что сложный спуск, зыбкий грунт, а легенды о сокровищах никто не отменял.

- Были драгоценности?
- Нет. Поверхностный обыск для исключения ножа. Голый он. То есть, в одних тряпках, только дураков – выше крыши, и не переведутся.

Зачем туда?
- Не надо было кусаться и вонять. Мерзкая тварь. Страшно в малом помещении: сожрёт ещё, ведь настоящий, говорили, каннибал. «Пусть, - думаю, - посидит до срока, может, образумится. Несоразмерным получился срок. Тут началось и там, сами видели.

- Совсем нельзя выбраться?
- Я выбирался, причём, неоднократно. Эти же! Младенцев потрошить умеют, а в остальном – подвели.

- Никто туда не попадёт?
- Почему же? Крысы. Внушительные, и философский подход. У них нет сантиментов: стукнешь одну, скушают и глядят с тоскливым вдохновением.

Примус, между тем, фатально распался в Андрюшкиных руках, трубчатая часть отделилась от форсунки, упал резервуар, посыпались обломки тагана. Не повезло изделию «Первого государственного меднообрабатывающего завода», просчитались Кольчугинские мастера. * Куда им против пацифистов.

«Дома грязь, помои, клоп — здесь борщи и эскалоп. – Вспомнилось кстати. - Дома примус, корки, тлен — эскалоп здесь африкен». * Почернел что ли! А может – таково название блюда. Фельетонистам видней. И накой техническое средство, если печи есть.

- dramaqueen твою за ногу! – Выругался Деменок, пихнувши символ мещанского рабства под скамью, - куда его теперь! - Ганя подвигается от сараев с настойчивостью танка.
- Хлеб из чего печёшь, Капитоновна? – Спросил зачем-то, шагнувши навстречу.

Набольшая хозяйка хутора Ясенев (кто б мог подумать) достала пуп локтём, выкинув кукиш, и лик «сверкнул» при этом: щас земля расступится.
- Чем, говорит, - Чем, спрашиваешь! Этим вот! В погребах-то мешки! В мешках-то песок! Сам пеки! Из чего хочешь составляй. АААААА! – закричала на голос и рухнула бы, но Андрей подхватил, крепко обнял.

- Милая! Почто же так! Разве тут враги! Велела ты землёй укрыть, да жаль, страшно. Мы в хлам порвались, чтоб хлебушек спасти и погреба. Ни один ведь не рухнул, а песок на штукатурку пойдёт, чистый, с ручья. Цыть уже, умница, Уймись, не страдай. Вона, сколь тебе помощников. Зерно до ночи перевезём, в амбары уложим, только указывай.

***

- С нами обедаешь, Ефремыч?- Дарья Николавна подала Васюте ложку. – Не хорошо.
- Чем же?
- Да тем, что загодя сказаться след.

- Какая досада? – Возразил кузнец. - В расход напиши.
- Такая, что рабочему человеку, надо мяса кусок, яйцо, И где возьму за пять минут?
- Пусть с ним, с мясом, - отмахнулся Васюта, - переживу.

- Не пусть. – Дарья николавна пришпилила старика взглядом, точно булавкой. - Досужие мастера! Укажи я тебе, сколь металл калить, что про меня подумаешь? То-то. Всяк советует учётчику. Смотри, впредь чтоб загодя говорил: «обедаю», мол.

- Не выйдет, деточка. Три кузни у меня, четыре. А ещё баба с наказами переказами. Велосипед под старость освоить пришлось. Утром неведомо, где очутишься к полудню. Давай так сделаем: сало, хлеб с собою впредь, не твоя забота. Похлёбки налей, и славненько.

 - Гляди! Ловлю на слове. Без сала придёшь, старухе пожалуюсь, перед хозяйками осрамлю её, любительницу других срамить.
- Вот и ладно, вот и помирились, – приговорил лаской спор старик.

До чего милый Васюта, до чего солнечный! Зяма впервые с мига утраты улыбнулся. Знает, должно быть про горе, специально пришёл, а будто и нет, потому что жизнь продолжается. Папа так же сделал бы. Любимый. Плохо без него, до жутиков плохо.

***

Прасковья Михайловна заплакала впервые с той поры не толчком, но вытеком. Повод: Галине на прощанье не сталось поклониться. Как берегла, как смотрела, и было много надобностей беречь.

Бабы! Хоть их куда помести, от задниц отхлеяет - и за старое: «кто каков, что к чему!» Мелет язык без костей, хошь чихай, хошь потей. Подкалывают, поигрывают одна перед одной, только держись. Прасковья и держалась – сосуд немощной, что делать – без предположений.

- Слушай меня, дочь, - сказал Мартын, распределивши детей от стола. – Божье благословение носишь, запомни.
Умом она могла бы и согласиться, но страхи! От одного пересчёта дней - ноги под себя. А уж события разглядеть, поочерёдно взвесить! Нет тяжелей груза. «Богородица Дево, радуйся!» Не это бы – смертушка в самый раз.

На вдохе и выдохе повторяет Прасковья, наяву и во сне, а спасением - Тоня. Кто-нибудь приветил бы малую - нету. Приклеилась репьём, та же беременность, только снаружи.

Сказывали, живут в южных краях кенгуры, кои в сумках на пузе детёнышей держат. Кто из них кого выносил, спрашивай – ответа нет. Тоня – понятно: страх остаться одной, попасть в новую беду; уверенность защиты. А Прасковье! В присутствии ребёнка бабы не смели вопросов задавать, пихали под хвост любопытство. И видишь ты! Отошла девочка, значит, ей пора отойти, глянуть тверёзыми глазами.

Божье благословение, да. Мартын знает, что говорит, ведь не праздно вымолвил, а взяв на себя обеспечение: пиши, дескать, с меня всяку потрату на них. Покуда нечего писать, запас трудодней, но это – на бумаге (когда-то расплатится колхоз, после войны), а кушать, одеться, обогрев – каждый день потребны. Главное же – заступа от мудрости человеческой.

- Гляди кА! – Начал загибать и разгибать пальцы дед. – Венчана ли? Нет – комсомолец. Ладно: от закона честь, пред людьми не стыд, и на том спасибо. Далее беда. Пыталась убежать, настигли, воспользовались, и поэтому не сгорела. Одна со всей деревни, заметь. Девочка соседская с тобой. Пришлось подмять под себя, в снег затолочь. Ногами топтали, а всё же цела.

И вот надо им, чтоб убийцею стала ты, плод вытравив, который не они сотворили, а Господь дал. Сколь праздновала с мужем, а? Не было ведь? Хотелось, только почему-то не было. Воротится, примет тебя такую, - втройне муж, велика любовь. Нету! Считай – погиб, хоть жив плотью. Всё время был чужим, только не замечала.

Какую примет? Сильную да честную, во служении пред Господом. Жена, сказано, чадородием спасается, живое хранит. Счастье ребёнку, что в тебя вошёл, вот и гляди, как на счастье, оно и придёт. А мы уж поддержим по мере сил. Надо же эту войну как-то кончать! Разумеется, надо.

***

У порога топот, на крылечке шорох. Открылись двери, впустивши Ганю с мешком. – Доброго дня, - говорит, - где тут мои?
- Прасковьюшка вот, - Отвечает Мартын.
- Ваша с завтрашнего дня. Сменка на первый случай; потом, как сумеете.

- Сумеем, - сказала Дарья Николавна, - есть у нас модельер международного уровня, приступает к выполнению. Даниловы не сильно выросли, прошлогоднее сойдёт. Миша, Коля, Зяма. Где вы там, - крикнула в лестничный проём, - Изобретатели! Ну, живее! Готовиться к школе. У бабки мало времени.

Одёжа оказалась впору, даже чуть с походом, обувь – нет. Разумеется, Эдисон - главная проблема: Не лезет ноженька, хоть на три размера добавляй.

– Отец пускай заботится, - отмахнулась Ганя. – Потерпи, Михаил, в лапоточках. Покуда не угнали, сошьёт. Ставь ногу для мерки. Ого! Подросла, да сколь подъём увеличился. Матери надо сказать по поводу носков. Большой ты у нас, разумник.

- Что ж, бабонька, домой когда? – Спросил Мишка.
- Решат сегодня. Кузню, видишь ты, на острову нельзя оставлять, мастерские – тоже. Затопит осенний паводок. Учиться, опять же. Мы не скоро быт устроим. Соскучились, да вот ведь – погром. Первыми вас оберегли. Живите пока, слушайтесь тётку Дарью, и чтоб не стыд за наших.

Галина ушла. Все довольны, лишь Эдисон, будто оплёванный.
- Ничего, - утешил Витька. – Сложная у тебя нога, сказывали. Каждый год эдак. Потому тянут с пошивом до осени, чтоб зиму относить.

- Шьют последнему, да. Еремей делает особую колодку.
- Чем же огорчён? Никуда не делся Еремей, будешь обутым.

- Я, знаешь ли, думал, что меня сюда навовсе отдали за плохое поведение.
- Ты чо, дурак! Совсем забыл! В сына или дочь можно только взять, а родителей смерть отнимает.

«Прав я, - успокоился Зяма. – Витька, хоть и слепой, а зрит в корень. «Сына можно только взять!» Надо же! Среди тысяч и миллионов отыскал такое слово, чтоб навек опорой.


1.       Тужильный (гнётовый) камень, которым прижимают соления в бочке и т.д.
2.       Дети Капитана Гранта.
3.       Человек с полным отсутствием музыкального слуха.
4.       Жуль Верн.
5.       Тантал - царь Сипила во Фригии, обречённый на вечные муки.
6.       Откровение. Глава 7. Стихи 14-17.
7.       Шкурат - кусок (здесь полоса) сыромятной кожи.
8.       Кольчугин - Владимирская область.
9.       Ильф и Петров, «Саванарыло».

Продолжение:
http://www.stihi.ru/2019/03/17/986