Рассказы про никулина

 

 Поздний вечер, почти Ночь. В просторной комнате Никулин, человек горькой судьбы,
сидит на диване. Не единожды он задумывался, что приводит к возникновению психологического барьера? Он не может написать рассказ о любви, кончился как писатель. Днем он, конечно, отметал эти мысли, не любил пустопорожних рассуждений о сверхъестественном, но ночью возникали проблемы. То ли Бернард Шоу, то ли Оскар Уайльд сказал, что писатель — это человек, который научил свой разум вести себя неподобающим образом.
В судьбе всякого самобытного писателя имеется некая тайна, разгадывать которую в первую очередь приходится ему самому, а потом уже являются ученые-биографы и по опубликованным книгам, письмам к друзьям и мемуарам И то, что остается после писателя в литературе, обычно добывается им в беспощадной борьбе с обстоятельствами и самим собою. Такова непростая литературная жизнь, ее жестокий закон. Хорошо сказал об этом немецкий писатель Томас Манн: "Вообще говоря, талант очень сложное, трудное понятие, и дело здесь не столько в способностях человека, сколько в том, что представляет собой человек как личность. Вот почему можно сказать, что талант есть способность обрести собственную судьбу".
Никулин много думал о нелепости судьбы таланта, о самых опасностях на пути таланта. Судьба порой являлась ему в виде страшного, беспощадного существа, играющего людскими судьбами. В одном из писем к другу, тоже по складу ума философу, Никулин говорил с горечью:"Друг мой! Я ни за что уже не берусь. Судьба,брат, она ведь берет за горло".
Однако то была минутная слабость. Никулин был человеком мужественным, волевым и целеустремленным, поскольку находил в себе силы для того, чтобы преодолевать препятствия, встречавшиеся на пути писателя. Он всегда оставался русским писателем классической школы, честным интеллигентом,постоянно находящимся в огне революции и гражданской войны осознавшим неразрывность своей связи с народом, Родиной. Его выбор был однозначен. Он так и говорил:"может ли русский писатель жить вне Родины, и мне кажется, что не может чую себя здесь чужим и ненужным, а как про Россию подумаю, вспомню, что там ждут меня березки , так и на душе становится веселее, но не хочется. уехать бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, надоело. Не могу! Ей-Богу, не могу. Хоть караул кричи и становись на большую дорогу. Чувствую, что принадлежу к Революции".
Он наполнил бокал шампанским, подождал, пока осядет пена и поднял его.
— Дело сделано, что ж, значит, есть повод выпить, верно?
Он выпил шампанское, поставил бокал, наполнил второй и с ним подошел к окну, в уголках глаз стояли слезы. Он замер, глядя на крошечную, мерцающую в темноте ночи
звездочку, слезы щипали уголки глаз.
Человек горькой судьбы, Никулин, сидит на диване, или стоит у раскрытого окна,
устремляя взор в усеянное мерцающими звездами темно-голубое небо, пытается зримо представить себе бесконечно удаленный от него загадочный мир.
Со времен Юлия Цезаря или великого Улугбека и до наших дней чарующая картина звездного неба внешне ничуть не изменилась.
Все та же синеватая чернь, усеянная серебряными блестками спокойно горящих звезд, и мороз ниже девяноста градусов Цельсия наполняют пространство за овалом
иллюминатора. Могучая машина,реактивный самолет,мощь которой измеряется десятками тысяч лошадиных сил, летит в Индию. Пройдет два-три часа, и реактивный самолет опустится на землю страны, овеянной очарованием сказок и легенд. А пока за иллюминатором сквозь черноту пространства чуть заметно прорисовывается громадная дуга. Она становится все ярче и ярче, пока не взбухает на вершине огненной горошиной, разливающей свое сияние по всей дуге. Наконец горошина отрывается и обращается в лучезарное солнце, а чернь - в синеву невероятной глубины изумрудно-
голубого простора океана, испещренного белыми гребешками, пересеченного желто-
песчаной каймой побережья, за которой расстилается расчерченная на квадратики полей громадная равнина, прошитая серебристыми нитями рек и усеянная сверкающими зеркальцами озер. Рисовые поля простираются на сотни миль. Огромная шахматная доска: синяя и бурая мозаика под огненно-оранжевым небом. По вечерам, словно дым, наплывают облака, шуршит и шепчет рис. В сверкающей лазури дневного неба или в ночной тьме, при ярком сиянии солнца или под бледным мерцанием юного месяца, ладьей плывущего по звездным волнам, во всех направлениях летят воздушные корабли над Индийским океаном. Ага, огромными пространствами смрадной, грязной воды — чем дальше в море, тем она ярче и чище, — пронизывающую сырость и плеск волн, напоминающих Время, которое стирает предметы, то приносит их, то уносит. Залив всегда выбрасывает что-нибудь на берег. Назовите любую вещь, — и в один прекрасный день она будет выплюнута на сушу: мертвец или ракушка — алебастрово-белая, розовая или оранжевая, как тыква; или же из тугого завитка вырастет волна, похожая на загнутый рог носорога, и на ее гребне непременно покажется бутылка, — может, с запиской, которую вы то ли разберете, то ли нет, — а может, и без; или человеческий эмбрион, или кусок гладкой деревянной доски — с дыркой от гвоздя — может, обломок настоящего распятия, — точно не знаю, — или светлая галька, темная галька, рыбки, пустые рыбачьи лодки, обрывки веревок, кораллы, морские водоросли, — и все это жемчужины, которые и есть очи залива. Вот так-то. Не трогайте предметы, вынесенные на берег: скоро залив заберет их назад. Такая уж у него работа И из века в век, из тысячелетия в тысячелетие катит свои сине-зеленые волны. То они плавны и ласковы и о чем-то шепчутся с песком или со скалами, то вдруг вскипают бешеной яростью и мчатся, белогривые, за сотни километров, чтобы, доведя эту ярость до буйного кипения, ударить громовыми раскатами, вышвырнуть на берег могучие корабли, разломать мосты, смыть деревни и затопить города.

Прихотлива и своенравна океанская волна — то бежит она безобидной рябью, то переходит в мерную и спокойную зыбь, то бурно вскипает и, надев белый султан, растет, растет и растет и, буйно проносясь по бескрайнему океану, выплескивается на берег, выбрасывая на песок бесчисленные и причудливые дары глубин. Часто море без жалости выкидывает мусор - ненужные щепки инструментов. Иногда, после отлива, угощает. Раскрывает тогда скатерти самособранные:
- Пользуйтесь, дорогие, без оплаты, без цены. Смотрите, всматривайтесь, вкушайте сокровенную тайну. И улучшайте вкус, многогранной, желанной, без ценной солью. Словно махонькая сверкучая рыбонька на свету. Ни для еды, ни для озолачивания не пригодный кристаллик. Всем хватит и вода сквозь решето земли не уйдёт.

Жизнь — странная штука, - подумал Никулин. Она напоминает мне Токийский залив,
там мало что изменилось: все осталось таким, каким было, только презервативов больше нет. А раньше там до черта валялось использованных презервативов, склизких, полупрозрачных, свидетельствующих об инстинкте продолжения рода, иногда раскрашенных броскими рисунками или надписями, а некоторые были даже с кисточкой на конце. Теперь они исчезли, ушли,— их прокололи насквозь, расстреляли разовыми противозачаточными таблетками, которые ныне используются и для крупных млекопитающих. На что ж тут жаловаться?
Когда утром я, находясь на вынужденном отдыхе, бродил по залитому солнцем побережью и прохладный ветер помогал мне прийти в себя (мне был предоставлен отпуск для восстановления сил), я порой слышал крики чаек, хотя их самих нигде не было видно. И этот необъяснимый факт еще больше усугублял сравнение, делая его неизбежным: жизнь — это штука, которая мне напоминает пляж у Токийского залива. Все приходит и уходит. К берегу прибивает странные, уникальные предметы. И я — один из них.
Никулин отодвинул стул, поднялся из-за стола, на котором стояла старенькая "Ай-
би-эм", и пошел на кухню. Сентябрь уже перевалил на вторую половину, дачники в
большинстве разъехались. Солнце садилось, гладкая поверхность озера горела холодным оранжево-красным огнем. Никулин думал: а что б изменилось, окажись все иначе?
На кухне достал из холодильника бутылку шампанского, два бокала и понес в кабинет, где работал.
Никулин прошел в кабинет, сел перед компьютером, включил его. Вот сердце б еще билось нормально, и чтобы пот не выступал на лбу, на шее; руки б не холодели. На
экране возникло главное меню, высветился логотип программы. Должно быть, он просидел минут двадцать впустую, и за это время окончательно уверовал, что
писательская карьера закончена, если не произойдет чуда. Писатели, книги которых стабильно продаются, как бы находятся на развилке. Или книги и дальше будут продаваться, или тиражи пойдут вниз.

«Значит, мои тиражи пойдут вниз», - подумал Никулин. А если это так, что ты будешь делать в последующие сорок лет, Юра? — спросил он себя. Чем еще ты мог бы заполнить сорок последующих лет своей жизни? За сорок лет можно вдоволь наиграться в пасьянс и косынку, поучаствовать во множестве турниров и конкурсов составителей кроссвордов, выпить много виски. Но достаточно ли этого?
Не хотелось об этом думать. Последующие сорок лет сами смогут постоять за себя. А он мечтал только об одном: пережить первый день нового года.

Теперь у него при мысли, что писательская карьера закончена, начиналоболеть сердце, действительно прихватывало - почти всякий раз, когда он включал компьютер и смотрел на пустой экран с мерцающим курсором.
Никулин сидит на диване или стоит у окна. Он различает в небе Венеру. Звездный
свет, звездный свет, исполни мое желание. Если отключат электричество, зажгу керосиновую лампу. Пусть цветы в вазе, Пианино с раскрытой партитурой на нем,
и в пыльной, черной раме портрет на стене. Уже разворачиваются первые сцены нового романа и авторские ремарки, здесь, в новом рассказе, рождается первый набросок по памяти, вспоминается уютный дом. Родное гнездо, дом и семья всегда ведь имеют значение первостепенно важное и непреходящее значение, очень многое определяют в характере и судьбе человека. Наша семья была дружная и веселая, любили музыку и театр, я в юности хотел стать артистом, играл в домашних спектаклях и экспромтом писал небольшие юмористические рассказы. Было душевное тепло, были незабываемые счастье и радость.

Уютный дом, где я впервые в девять лет прочел "Мертвые души" и навсегда полюбил их лирического героя и ранимого автора", - подумал Никулин.
"Сейчас у меня в сумке Пелевин. Я прочел 60 страниц нового романа Пелевина "Дженерейшн П". Витька стал писать легче и ура - он убрал куски, которые в "Чапаеве" меня просто угнетали. Понятно, что его просто несло, и он просто не мог
остановиться. В этой книге он стал гораздо легче. Первые шесть страниц, за исключением двух-трех гонок его обычных, связанных с мухоморами. Что именно угнетало? Там все-таки было очень много кусков на публику, причем он уходит в дебри и уводит за собой слушателей, сам в итоге не поняв, куда же он идет. Вступал в итоге на площадку для транспортировки небесного и человеческого тел, и
всех бросал на фиг, все должны были выбираться каким-то образом. Я, пока читал "Чапаева", два или три раза ловил себя на этом. А в "Дженерейшн" этого уже нет,
а сила воздействия по прежнему велика".
С красной строки, продолжаем абзац. Дважды жмем на клавишу "Enter", печатаем завершающее слово "конец". Ах, крошка! Ты была бесподобна. Как бы я хотел, чтобы ты была рядом. Мне чертовски тебя недостает.
Голос дрогнул на последнем слове, дыхание перехватило. Никулин выпил шампанское, сохранил в памяти последнее предложение, перегнал файл на дискету, вытащил ее из
дисковода, положил к остальным дискетам. За последние четыре года он не написал
ни строчки, если не считать писем.
"Когда ты зарабатываешь на хлеб в выдуманных мирах, граница между тем, что есть на самом деле, и тем, что кажется, слишком размыта".