Би-жутерия свободы 2

  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (маркобесие плутовского абсурда)

Глава#1 Часть 2

В литаврах молодости, которую не вернуть с процентами – молодости полной ожесточённых развлечений, не ведавших  налогового ублажения извращений втихомолку (не путайте с германской кофемолкой «Кrup»), отклонения от нормы принимались за  авангардные веяния без моего на то согласия. Воспитанный в традициях горьковского «Дна», где враг (к сожалению, эта порода никогда не выведется) с учащённо бьющимся сердцем не дремал во мне, я ловко проворачивал выгодное дельце через мясорубку администрации. Я забрасывал на ночь ноги за голову, чтобы в  случае скоропостижной смерти меня не вынесли вперёд ногами, как в юности, когда я сильно увлекался... фри-гидными женщинами Ледникового периода в самые отдалённые углы, где они подозрительно быстро развивали завидную скорость мышления. Пронюхавшие про это старики с пухом на головах, попахивающим дуновением ветерка и не добившие козла во дворе, разбрелись по домам, не подозревая, что эта своеобразная привычка спать выработалась у меня (отчаявшегося перевёртыша) ещё в утробе до вступительного взноса в эту прекрасную суку – жизнь. Там я – будущая гроза Всемирного Союза Неортодоксально Мыслящей Молодёжи бился головой о стенку матки, считая себя если не Магелланом, то Моцартом и не желал признаваться, что не потяну даже на Сальери, который никому уже не будет нужен со своей Пизанской башенкой в полосатых панталонах и эпитафией гениальному другу: «Наконец-то транжирка-жена оставила его в покое». Роды мной принимала шустрая акушерка с отполированными бёдрами, лишёными какой-либо растительности, а это уже о чём-то говорило. В её волосах, настойчиво выбивавшихся из под зелёной шапочки, проглядывало столовое серебро, отсуженное ею при демонтаже неустойчивого брака. По окончании моей презентации на свет, она закурила подаренную моим отцом традиционную сигару. Разглядывая меня, она размашисто перекрестилась сложенными валетом пальцами и матерно выругавшись выдала, что мой безвольный подбородок будет способствовать подписанию липовых договоров и брачных контрактов. Втягивая едкий дым в сомнительный бизнес с непротекаемой «крышей», акушерка с готовностью непрожаренного бифштекса подтвердила своё более чем оригинальное предположение, что я – это упрощённый вариант родителей, а ей надо поспешить отнести в мастерскую фотоаппарат с диафрагмальной грыжей. Разве кто-то подозревал, что плод окажется горек? Что-то во мне показалось акушерке банковское от недостижимого чековского героя, и она поспешно передала дитё с дарственной надписью на выбритом лобке «От Агриппины многострадальным родителям из страны Засранция, по неусмотрению вступившей в Нервосоюз». По её осунувшемуся лицу было заметно, что подошло время полдничать. А теперь скажите, не поэтому ли я, вдоволь нахлебавшись амниотической жидкости, написал первое в утробной жизни интригующее стихотворение, полное слежавшихся мыслей? Представляю его на ваш суд при условии, если в вас сидят двенадцать непредвзятых присяжных заседателей, рассматривающих половой акт как борьбу за существование.

Я ангел, избежавший ада,
хранителем не стал.
Да Винчи – друг мой Леонардо –
меня нарисовал.
Не верите, что близок к Богу?
Пусть так, ну а пока
отправлюсь в Рай прямой дорогой
с лепного потолка.

Преодолевши гравитацию,
сомнения, тоску,
дам людям повод удивляться,
ходя по потолку.
Я уступаю место генам,
парю как ангелок,
живу по потолочным ценам,
освоив потолок.

Чаще всего, как такса гладок –
встречается лепной,
а я – летун, и если надо –
местами заводной.
Как почитатель Заратустры
могу средь бела дня
вбить в потолок крючок для люстры –
он выдержит меня.

Признаюсь, кровь не поостыла,
из милости не пал,
хоть не всегда и белокрылый,
чёрт бы меня побрал.
Я не привык зазря гнуть спину
по жизненным делам,
и смахиваю паутину
не по тупым углам.

По-ангельски займусь делами
всё исполняя в срок,
негнущимися ногами
упрусь в свой потолок.
И вкусам женским потакая,
ни капли не пролив,
я на глазок налью Токая,
жену уговорив.

На потолок ко мне забраться
не каждому дано,
к деньгам напольным гравитацию
пройти, вкусив вино.
Я странный, необыкновенный
в парении, в нырке.
А что не так – в одно мгновенье
подвесят на крюке.

Начиная с ползучего младенчества, мне – прадедушке изобретательного плагиата – не терпелось дожить до времён, когда жена (большеротый главврач микростоматологоической клиники) прекратит хронометрировать моё пребывание в туалете, грелка станет лучшей подругой, а на нью-поркскую биржу в угоду тяжеловесным, накачивающимся слабительным женщинам для внутреннего пользования с их чисто генетальным подходом к любви, выбросят Джеймс бонды под «Колыбельную для взрослых».
 Я, набравшийся проспиртованной мудрости, относился к себе с почтением, предпочитая морю любви непролазные лощины и знакомился исключительно с молоденькими, предлагая им называть меня на «ты» без всяких там антимонийных «Выточек». Многое оправдывалось тем, что не будучи половым гигантом, глубоко впечатляющим женщин закладкой на память, я рассматривал Долговременную Огневую Точку клитора как стимулятор громкости и приятную разменную мелочь соглашений, когда вместо презервативов пользовался напальчниками. Но всё это вместе с незащищённой мной диссертацией «Святотени черепахового гребня волны» осталось далеко позади в целомудренной России с её общественным мнением, напоминавшим туалет. Там на родине ней водились свои прелести – в те годы девушки для внутреннего использования почему-то скрывали их от меня – пылкого юноши, опылявшего их тормошащим взглядом с изысканностью зарождавшейся с помойки.
В отличие от пьющих поэтов, с психологией ужей, радовавшихся анклаву серпантина на ёлке, я научился возвращать с полпути заплывшие глаза, заслуженно считая себя в душе прирождённым стрелком и авангардным литератором второй половины XXI века, рассчитывавшим на поражение читательского воображения. Мне, как художнику и узколобковому существу, хотелось передать «Сонату-аппосионату необработанного мной участка женского тела акварелью словесно-языковой кисти в эротических тонах, где сам чёрт ногу сломит, а рога образцового мужа останутся.

Я в своём воображении нарисовал
мостовидный пролёт белоснежной спины,
горно-бедерной талии крутой перевал
над желанным  каналом любви обводным.

Пелерину тумана в  обхвате грудей,
разгоревшийся факел алого рта,
за пунктирною линией шелковистых бровей,
открывавшийся вид ясновидного лба.

Грудь стыдливо прикрыта лианами рук,
и под солнцесплетеньем аккуратный пупок,
двух мячей-ягодиц соблазнительный круг
и лобок – к удовольствиям гладкий порог.

Впалых щёк светотени в овале лица,
в застеклённой витрине из глаз ни души...
Я нигде не встречал совершенней венца,
все пути в ваши таинства для меня хороши.

Скалы скул, обрамлённые лентой кудрей
оттеняют сочельних улыбчивых губ.
Этот невероятный «Цирк де Солейл»
не доступен несведующим – его не поймут.

Нахожу положение откуда видней,
с вами я Змей-Горыныч, Конёк-Горбунок,
возлежу словно римлянин у подъёмов ступней
и присяду на мраморное колено-пенёк.

По тропинке меж бёдер в осознанный плен,
обойдя бонвиванов, мечтаю зайти.
В танцевальной сюите алебастра колен
вдохновенно приплыть, может вместе придти.

Проскользнув в вестибюль к приоткрытому рту,
осьминогами-пальцев запрет обласкать,
погрузиться в порок и, забыв суету,
беспрерывное счастье алкать и алкать...

Описывая глубочайшие чувства и поверхностные ошушения, я, от природы награждённый зобом пеликана, не лишал себя здоровых фобий – когда кричал «Ау!», дремучий лес нелестно отзывался обо мне. Думаю, он разглядел единственный недостаток пострадавшего за неспортивное поведение в постели – слишком густые ресницы на изломе века, сквозь которые проглядывали: радостное прошлое, светлое будущее и мучительное настоящее, в котором Великий Немой ещё живой, но уже с трупными пятнами, умер когда экран заговорил.
За истечением срока давности я, прошедший испытание нежностью, отдаю себе должное – до естественного реснитчатого поредения безжалостно борюсь с этим феноменом, выдёргивая из строя каждую десятую, как эсэсовец пленных солдат, обречённых на показательный расстрел.
Тем или иным временем по скособочившемуся телевизору, взрастившему воинственных атеистов (неразлучных друзей Ануса и Вазелина), не видящих в любезном привратнике негре белого человека в загоревшем исполнении, а только каравансарайное поколение откровенных сучек, которых уже ничто не могло состарить, показывали Радужную площадь, увитую целующимися мужиками и глазеющими на них завсегдатаями, жизнь которых развивалась мозолями – понаростающей. Они навязывались «вениками» операторам за телекамерами, вульгарно отрежессированные репортажи которых напоминали квартальные отчёты хозяина улицы, эмигрировавшего с целью смены «Профессорской» колбасы на её имитации «Обёрточную» и «Еврейскую недорезанную». После своей коровы Пионерской Зорьки ему хотелось спать с торшером, и тогда он расплывался в обезображивающей лицо глазированной улыбке и шёл кругами. Меня, жмурящегося от чужих удовольствий подобного рода, это не касалось, поскольку в шерстяной стране, где женщины существуют для того, чтобы с них снимали пробу, меня охватывала хлопчатобумажная ностальгия по благоухающим разбитым носам полисадников облупившихся фасадов домов (хорошо на голубятне – Воркута кругом), и одной из причин тоски по родине явился опус следующего бессодержания.

В жизни всякое случится
может с ним, с тобой, со мной,
поселилася волчица
по соседству за стеной.

Не могу сдержать ворчанья –
летом, осенью, весной
или зимними ночами
раздаётся дикий вой.

Видно сучка молодая –
жить спокойно не даёт.
Очевидно волчья стая
день и ночь её блюдёт.

С нею вечером подрался
мишка бурый, а затем
помирились и под салсу
трах стоял до трёх А.М.

Положусь на долгий опыт,
и хоть гости не видны,
различу слоновый топот
водопадный у стены.

Со своею кошкой драной
я – хорёк едва заснул,
в стену бъёт кровать тараном
видно конь её лягнул.

Никогда никто не знает,
что его порою ждёт.
Я живу как в том трамвае,
кто зайдёт, а кто сойдёт.

А консьерж в улыбке тает,
замечает хохоча, –
тебя скоро ожидает
прибавление волчат.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #3)