Слова, адресованные в ночь

Очередная игра в слова, которую в этот раз я публиковала прямо у себя на странице вконтакте (https://vk.com/veronisolntse). Каждый вечер я писала по одному эссе на слово (первая мысль), которое получала в течение дня. Спасибо моему дорогому другу Сереже за то, что целый месяц задавал мне слова. И как здорово, что у него именно такие «первые мысли».



Предыдущую игру можно почитать здесь: http://www.stihi.ru/2016/03/27/693







24.01.19 –



Здравствуй, ночь! Искры твоих звезд так редко до меня долетают, твои бестелесные послания. Я наблюдаю твое торжество часто вечерами, когда наступает невечер и являешься ты, ясными глазами пронзая свои горизонты. Ты гасишь солнце, безжалостна, тиха, как переход души человеческой в мир снов. Так прими же мой ответный взгляд в твою сторону – мои слова, адресованные в ночь!




1. Мороз.

Повсюду снег. Стеклянные снежинки замирают в миллиметрах от глаз, останавливаясь на мгновение, чтобы заглянуть тебе в душу. Одного взгляда сквозь оттаявшие ресницы достаточно, чтобы узнать, как хороши они сегодня, их формы - совершенны. У всех людей под плотным слоем одежды - сердце, которое живет и отзывается на все, что с ним происходит: на белый цвет, разлитый кругом однотонным слоем, на неуловимые снежные искры, на лед, который все больше становится цветастым и синим. Множества сердец ходят по улицам, разгоняя тепло по оцепеневшему городу, гонят густую горячую кровь вперед по рекам вен. Если замерзнут руки, если пальцы перестанут чувствовать, а мимо пройдет кто-то и случайно заденет мое существо напряженной рукой, сердца помогут, они вместо рук поймут и почувствуют. Пока же только холод пронзает тонкой серебряной иглой, долго, мучительно, проникает все глубже в суть человека, сбивает с толку, притупляет ощущения. Сесть бы на холодную снежную землю, обхватив себя руками, прижаться к самому источнику колкого, призрачного ощущения умирания в груди. Сердце бьется, глаза набираются сил, чтобы исторгнуть из себя последнюю радость от единения с зимним солнцем и ледяной всепоглощающей тоской. Вот я и мои слезы - от мороза превратились в хрупкое жемчужное стекло. Пусть безмолвно лежат на моей немой ладони. Быть может кто-то из тех, что проходят мимо, остановится и заберет их с собой?



2. Звезды.

Неравномерно по всей Земле бьет полночь. Ощущаю, как в воздухе завороженно мерцают чьи-то сны, сонное дыхание исходит от больших и маленьких домов. Люди спят, каждый в свой назначенный час, спят с глазами, укрытыми от счастья и горя, в тот единственный сонный час, когда пространство, что мы зовем миром, застывает в ожидании чего-то, когда есть тепло и боль - от ощущения жизни внутри себя, от знания того, что ей распоряжаешься: заведуешь своим сном, состоянием своей души, пустотой и переполненностью чувств. Перед глазами очарованное ничто - невесомость, балансирующая на грани с реальностью, неутомимая иллюзия на то самое, чего нет, и что не нуждается в объяснении. Я знаю, что там, там впереди, в пространстве неба, в бесконечной устремленности во все стороны и повсюду, за ватной благодатью облака, на полотне космического простора цвета глубокой тьмы чьей-то осторожной рукой написаны звезды. Здесь, поднимая взгляд вверх в небо от пола своей несчастной земли, мы видим их точками, горящими в каждый миг времени и пространства острым влекущим светом. В моих нечастых снах я, бывает, касаюсь их мерцающих голов, их холодной, вечно внутри себя сгорающей сущности. Звезды живут, в другом времени, чем мы, наполняя его иным смыслом, живут в единую минуту, везде и сразу, и вечно горят ночами на наших закрытых глазах.



3. Город.

Шаги по темно-серому асфальту, который уже какое-то время поглощен ледяными глыбами и бесформенными снежными комьями. Движение, эшелоны спин, армии лиц, растекающиеся нестройными рядами прохожих по улице, запах свеженакленной рекламы на высоких фонарных столбах, потоки информации, утекающие сквозь головы прочь из тела и прямо в люки. Я просто иду, глядя на мой город широкими глазами - есть двери, арки, в которые не суждено зайти, ступайте все, мимо логики, ступайте в суету дня, в свежесть утра, в темный мрак ночи, идите медленно и быстро, ступайте в гущу толпы, стопами в ней и из нее, катитесь по гладкому льду к лучшей жизни, заглядывайте в глаза, смотрящие на вас, проникающие к вам под кожу с противным чувством, которое позже окажется предчувствием слова "знакомство" и завершится так внезапно, что пройдешь мимо и не узнаешь того, кто смотрел, не узнаешь высматривающий тебя печальный взгляд из недр раскачивающейся как маятник безумной толпы, что тащит ноги с чувством собственного достоинства, жаждет пищи и теплого очага - дома искусственный камин согреет своим ровным притворным дыханием; клубами пар вырывается из говорящих ртов, они обсуждают события дня, светлые надежды утра и планы близкого вечера, будут осуждать тех, кто заговорит про ночь, тех, кто её не видел, но смеет зарекаться о ней. Нас станет много, наши людские сборища возрастут в количестве, мы будем сидеть на крышах, мы будем медленно спускаться с крыш, как белки с деревьев, как срываются вниз по водосточным трубам застывшие капли воды, превратившиеся в неподъемные ледяные бревна, может быть ночью придут снежные великаны, погрузят их на свои могучие плечи и вынесут из города, чтобы где-то далеко, в своем великанском жилище, построить фигуры изо льда до самого неба. Мы будем, нас будет не сдержать, мы будем копиться, как пачка карандашей в коробке, нас будет слишком много, мы будем торчать из этой пачки, местами неровно, наш город исторгнет наше войско из своей огромной каменной пасти, падут дома, рухнут стены, предстанет белое пространство без людей, без чего бы то ни было, на смену белой обреченности дня останется только вечная ночь в моем опустевшем городе.



4. Смерть.

Сегодня на завтрак клубничное мороженое. Серебряной ложкой он обводит подтаявшие островки - вкусно, должно быть, сладко. Небо над головой - плотная голубая даль. Он любит разглядывать старые фотографии чужих людей, любит спать на левом боку; когда ночью случается плакать, его подушка становится мокрой с одной стороны, а левый висок жжет от соленой влаги, он часто молчит и размышляет о скорби, пытаясь примерить её на себя, зная, что та приходит лишь в исключительных случаях, а он - самый обыкновенный. Если небо сокрушается от горя, если сокращается небесная мышца силами своих облаков и туч, то изливается так продолжительно и так сильно, что заполняет своими слезами мировой океан. Он знает, что однажды его постигнет смерть. Он будет скрываться от нее во снах, в морских глубинах, в далеком эхо, блуждающем меж горных вершин. Он полюбит фальшивую мысль о смертельной опасности - проживать без перерыва день за днем, без возможности остановиться. Останется время, чтобы сидеть у окна, оперевшись тонкими локтями о подоконник, поглядывая из своего жилища на неопределенных размеров серебристый диск, холодный и сияющий, как лезвие из стали. Он будет ждать, когда грудь его пронзит орудие жизни, его сердце извлекут и оставят жить. Он продолжит жить среди людей, ему будет невыносимо печально и грустно, он потеряет счет дням, ночью он будет представлять себя среди звезд, безмолвным созвездием, невидимым для человеческого глаза. Там, за завесой облаков, где простирается пронизанная тишиной бесконечная даль космоса, там будет и скорбь, и жар от солнца, и тени человеческих мыслей, там будут и поглощающие все вокруг себя черные дыры. Там будет и смерть.



5. Друг.

Туманная ночь. Томительное ожидание тишины. Фонари на улице включаются и тут же гаснут, будто свечи, наскоро потушенные мокрыми кончиками пальцев. Я сижу в углу комнаты под подоконником прямо у окна, притаившись, как испуганный зверек. Здесь очень тихо: я могу слышать свое ровное глубокое дыхание, ветер за окном, робкие шаги запоздалых прохожих - все, чем звучит и пахнет ночь.
Я часто думаю, представляю себе разные лица, наполняю их смыслом, придумываю им имена, предназначение, характеры, сочиняю истории с их участием, дарю им примитивную жизнь со смыслом в моем сознании. В метро я часто вижу людей. Они заходят в вагон, сидят, выходят, какие-то со мной за компанию едут весь мой путь, какие-то уходят навсегда, им на смену приходят следующие, и вот мне уже не удержать в голове этот стремительно сменяющийся бессмысленный поток лиц. Глядя на человека в первый раз мы мало что можем вынести о его душе. Я люблю встречаться взглядом с широко открытыми глазами - в них труднее схоронить ложь и обман. Люди редко выдерживают пронзительные назойливые взгляды, они звучат для них громко и надоедливо, как зов сирены - не будучи в состоянии выдержать эту воображаемую звуковую волну, они отводят глаза. Иногда я замечаю что-то странное, влекущее меня, как источник света, как трепет от соприкосновения рук в темноте.
Сколько таких мы уже потеряли в этом необъятном городе, скольких в нашей жизни не стало после первого же и последнего взгляда на них? Сколько их уехало в неизвестном направлении с легкой отметкой безумия на губах, с саркастической усмешкой в уголках глаз? Мы теряем их ежедневно, без возможности познакомиться, улыбнуться в ответ дольше, чем на секунду, без шанса даже сказать единое слово. Все мы проезжаем мимо, и мне просто жутко становится от мысли, что, возможно, каждый тысячный из них - мой несостоявшийся друг.



6. Красноармеец.

Шли ноги по земле стройным легким шагом. Почва гудела под ногами глубоко внутри так, как если бы в ней поселился отряд неутомимых землероек. Ночью небо, словно прокаженное, усыпали горящие в лихорадке десятки тысяч звезд, где-то единично, где-то очагами. Сны были тревожны - снились иные звезды, ходящие по земле, красного цвета, снились шинели, темно-зеленая трава, клубничные поля, раздавленные под твердым шагом сапог, превратившиеся в кровавые равнины, вечерами окрашивающие заходящее солнце в красный цвет.
Сейчас всего этого нет. Есть почва под ногами, под ней много разноцветных слоев до самого ядра нашей Земли, есть пыльный воздух, до отказа набивающий собой наши легкие, есть гибнущие звезды, падающие прямо в наши глаза, предварительно распавшись на миллионы искрящихся частиц - то самое лучистое свечение во взгляде, выражающее радость и восторг, полученное в результате звездной смерти. В холодеющем сердце еще остается что-то, пока мы продолжаем идти, пока есть мозоли на пятках, пока видны тропы, которыми можно отправить скитаться свои помыслы. Наших врагов мы не замечаем, они маячат перед помутненным взором, но мы упорно смотрим мимо них - на больной лес, на уставшее солнце, склонившееся над обожженными полями, на седые головы родных людей, на безразличные измученные лица, бледные от печали и разочарований. Эта война продолжается и сейчас, только мы ее не понимаем.



7. Англия.

Мне часто снится просторная зеленая равнина, насквозь продуваемая всеми ветрами, теплая в летний зной и заледеневшая в зимнюю стужу. На ней нет ничего кроме гигантских камней. Неведомая рука оставила их здесь стоять навечно, как мистический символ бесконечности времени. Мне снятся пикники на едва прогретой земле, желтые поля канареечного цвета, познавшие солнце сполна, невысокие каменистые пригорки с отголосками минерального запаха, доносящегося с далекой реки; мне снятся черные вороны с гладкими блестящими перьями и умными глазами, охраняющие неприступную крепость, вкус дождя, который он приобретает повсеместно, смешав свои потоки из разных облаков, мне снится тонкая вуаль тумана, прилипающая к лицу ранним утром, словно маска, снятся актеры с тонкими изящными руками, с глазами ясными, ярче темноты ночного неба под луной, слышатся произносимые ими слова, несущиеся прямо во тьму толпы, проникающие в сознание, как колдовские чары; мне снятся аккуратные красные автобусы-великаны, снующие туда-сюда мимо ярких пятен рекламы на центральной площади, снятся цветные островки зонтов, влекущая отрешенность улиц. Мне снится чай, пахнущий лугами и сеном, родом с севера, забеленный молоком, снятся маленькие деревенские клубы, где вместо шумной вечеринки - тихие песни под гитару. Я вижу людей, больших и маленьких, спешащих по своим прозаичным делам вдоль по узким улочкам, допускающим возможность наткнуться на синюю полицейскую будку за следующим поворотом. Я здесь гостья из моих собственных сновидений, и пускай я всего лишь сплю, не грех проиграть в голове "Боже, храни королеву" еще раз.



8. Путь.

Его путь лежал через лабиринт своих собственных спутанных мыслей, они отражались бледными цветными бликами на ровной поверхности зеркала, смотревшего строго вглубь и прямо в суть души, думы пребывали в невесомости воздуха, расплываясь бесформенными лужицами, словно радужные пятна бензина. Всякая мысль вела себя по природе своей упрямо, умела определить свою ценность и не имела ни малейшей склонности к суициду, не желая кончать с собой для заключения каких-либо выводов, получения результатов и вообще ради какого бы то ни было завершения. Бывали дни, когда мыслей было в избытке, и он начинал чувствовать себя больным человеком с множеством альтернативных личностей внутри - слова, силясь слиться в предложения, наплывали друг на друга, меняясь до неузнаваемости, перекрывая доступный разуму смысл, споря между собой, с виду они напоминали изящных безобидных стрекоз, на деле способных в любой миг отгрызть друг другу голову. Когда думы утекали прочь из его сознания, он мог наблюдать их в свободном полете, прямо перед собой, порхающих или тяжело переступающих по твердой поверхности стола. Тогда они начинали искать пути выхода из этого неловкого положения, желая окончательно избавиться от опеки и наблюдений своего создателя и хозяина: они соскальзывали вниз, за окно, утекали вместе с бегущими ручейками в люки, уползали по водосточным трубам, прессуясь в снег и лед, некоторые поднимались ближе к небу невесомым облачком, опасаясь вновь встретиться с землей в облике дождя, иным дано было больше - все их взоры и помыслы были устремлены к луне и звездам, не жалко было времени и усилий, чтобы приближать эту встречу ежесекундно, преодолевая густоту космоса, тьму и холод, не страшны были бесконечные тиски пространства и кричащая тишина нескончаемой ночи. У каждого был свой путь в вечность.



9. Огни.

Вечер. Длинные тени выбираются из подвалов домов, вытягиваясь во весь рост, выгибая свои спины, словно ленивые коты. Воздух полон молчания и предвкушения невозможной абсолютной тишины. Я провожаю взглядом темные силуэты деревьев, прорезающие мягкое вечернее небо, их когтистые гибкие ветви, их задумчивый вид; я много думаю о воде в канале, струящейся глубоко подо мной темно-синим палантином, о её необычайной наполненности, непроницаемой черноте и плотности, с которой она нежно приникает к земле своим необъятным телом. Небо замерло в ожидании цветовых изменений, неизбежно с ним происходящих каждый день - розовые, оранжевые, желтые, сиреневые и красные ленты, искусно вплетающиеся в однотонный мрак. Вечер набирает свою силу, глаза безумно ширятся от любопытства - ведь скоро зажгутся огни. Они будут гореть повсюду, ненавязчиво и заманчиво, робко поднимая свои желтые головы над улицами, застланными серым асфальтом, спеша отразиться в его крупинистой поверхности, даря его посредственности незаслуженный блеск. Заглянут желтые блики и в глубину воды, пуская по её поверхности искрящиеся танцующие фигуры, яркие, как сам свет, согревающие угрюмые гранитные плиты канала. Вспыхнут интеллигентные питерские фонари, скрывая под своими "цилиндрами" охвативший их жар и сердечное пламя. Загорятся искусственные огни автострады, рассредоточенно мелькающие, как несформированные обрывки мыслей. А я все еще буду стоять на набережной, украдкой заглядывая в глаза искрящейся сотнями огней паре, танцующей над рекой.



10. Безумство.

Монотонный мотив застрял в голове, вот бы вытряхнуть его через левое ухо, пускай кто-то другой подберет его с грязной дороги и страдает вместо меня. Уже никакой сон не берет, нервы натянуты струнами, как на арфе, слегка расстроены, но играть можно. Мне просить помощи? У кого? Зачем? О чем-то просить людей - ни за что. Лед на речке треснул в один миг, противно крякнув, будто бы утка спросонья. Медленно льдины начали отделяться от общей массы и бездумно плыть куда-то. В моих глазах налет бледно прожитых дней еще не осел окончательно в мутный осадок, через него можно еще разглядеть покрывшиеся стеклянной коркой берега, жалкие останки былой природы, черноту людских подошв на грязно-кремовом снегу. Читать удивление в моем взгляде, угадывать редкие вкрапления, далекие от норм мысли и слова - кто сможет? Пока я сам себе не верю, пока сам не могу определить себя - где, где я нахожусь? О мучение, о этот страх, в каждой серой тени, в каждом пожатии чужой руки. Мне ли не знать, как выглядит человек? Иногда мне все же кажется, что я сам не знаю, что настанет день, когда я не смогу понять и осознать человека, которого встречу, приму его за нечто иное, и будет даже некому мне подсказать, и я останусь в неведении. Так может и не стоит узнавать? Не будет больше знакомых, не будет лунок и ловли рыбы, убитой, со слезливыми глазами и безумно раскрытым ртом, не будет громких разговоров без причины, шелеста от соприкосновения спин, не будет отражения луны в стакане, запаха ели под окном. Только монотонный мотив в голове - на всю жизнь.



11. Окно.

Прозрачный белый свет. Месяц хмурит брови, наблюдая погребальное шествие черных фигурок по рыхлому снегу. Пустота разливается по моему существу - скучающее чувство безысходности и безразличия. Дрожа всем телом от холода, высовываюсь из окна, чтобы отломить с крыши чудесным образом выросшую за ночь сосульку. Внимательно вглядываюсь в идеально чистые грани льда. Слегка покрасневшие руки покалывает от мороза. Холодные капли тихо падают на подоконник. Сердце сжимает невыразимая тоска, пока я прощаюсь с тающей льдинкой, медленно обводя взглядом серый пейзаж раннего утра: пепельно-бледное небо, черный узор тонких ветвей, темно-зеленую дымку леса, прежде красные, теперь почерневшие от времени и холода ягоды рябины. Пока я погружаюсь в пустоту, белый переплет рамы - моя тихая обитель. А там дальше - целый мир, на который я смотрю из окна.



12. Экран.

Тени от неоновых огней на моем лице вместе с белым светом от подсветки. Зрачки напряжены, глаза неприлично широко открыты, прикованы к незримому источнику интереса. Если заглянуть в мое окно с улицы, можно заметить поселившиеся в комнате цветовые пятна, зловеще расползающиеся по стенам, как море странных ядовитых цветов без стебля, от которых осталась лишь былая форма лепестков да их окрас. Свет то включается, то гаснет. В полумраке комнаты, озаренной лишь нервным сиянием огней, все вещи начинают казаться не тем, что они есть. Тени медленно огибают полукруг стола, беззвучно скользят по деревянному паркету, вверх по стенам, по пути цепляя старинные хрустальные вазы и фарфоровые фигурки своими бесплотными руками. Экран загорается малиново-розовым, как глазурь на торте, цветом, хороня всю комнату под своей вызывающе алой вуалью.



13. _

Давайте помолчим. Укроем наши чувства под горячей крышкой кастрюли, в которой кипит вода, пузырясь и выпуская клубы пара, словно заядлый курильщик. Свесим ноги со ступеней лестницы, болтая ими в воздухе. А может охота на качелях - в нейтральное пространство между землей и небом, где сражения рыцарей чести не ведутся более. Под музыку всякое происходит: беседы с претензией на нечто неслышимое ранее, в высшей степени выдающееся, столкновение звонких бокалов с вином, танцы странные, стиля, подобного друзьям нашим - варварам, в них мужчины, готовые пронзить наразрешенную доминанту копьем. Под музыку - слезы, если любимое, если играют хорошо, а если хорошо поют? Подавно! Под молчание в голове - свое, как подборка безумной радиостанции, вечно прекрасное, обожаемое. Нарушение любого порядка - только во благо, никак по-другому. В надежде разучиться говорить слова, особенно те, что крутятся на языке, неуправляемые фильтром моих мыслей, чтобы не пугать людей понапрасну, ведь людей вокруг так мало, не растерять бы то, что есть. Я бы пустилась ловить стрекоз, чтобы смотреть на мир сквозь их прозрачные крылья, но лето безвозвратно потеряно в пустоте белого листа, в который я таращусь, хаотично наполняя его черными знаками, что, по идее, должны сойти за слова, претендующие на то, чтобы стать предложениями. Слова складывать между собой так сложно. Так не помолчать бы нам в эту ночь желтых огней и спящего синего неба?



14. Потребность.

Незримая нить, тонкое ощущение сути, зажатой между пальцами, как телефонный провод, на другом конце которого кто-то есть, и кто-то слышит тебя, твое завороженное спокойное дыхание, каждый выдох легкой волной прямо из легких в невесомость. Не стоит горевать, томиться и ждать - все естественное приходит сквозь чертоги тишины, погружаясь прямо в синеву неба перед собой, с горячими слезами на щеках - от искренней надежды на благо. Колокол бьет. Тяжелый колокол опускают под воду ржаветь веками в морской глубине. Там блестящая чешуя рыбы и неуклюжие морские коньки (бьют копытом в своих мечтах). Быть может я тону? На глубине, за плотной стеной воды, погружая ноги в крепко спрессованный песок, я брожу по дну морскому без свиты, без всяких свидетелей и суеты. Во мне горит желание. Мне нужно, я хочу познать весь трепет, всю нежность неба, когда касаешься его отражения в воде, такого же синего, как море; я хочу узнать, как звучит разбитый в крошку хрусталь - тихий свист, рассекающий воздух и остроту его падения; я желаю чувствовать с такой силой, с какой волны разбиваются о могучие плечи скал, растворяться без остатка в очарованной синеве. Слушай. Если ты сейчас спишь, знай, что в бесконечности снов есть место твоей душе, есть тайный блеск и сияние за темной завесой, есть густой колокольный звон в самом сердце ночи, разносящийся на далекие расстояния, пробуждающий всю боль и веру внутри каждого живого существа.



15. Правосудие.

Завтра случится рассвет. Лучи лениво поползут вверх, окрашивая макушки деревьев в такой желтый цыплячий цвет. Я щурюсь, закрываясь ладонью от яркого света. Меня здесь нет. Я лишь представляю, как бы все было по-настоящему, по правде. Мои сонные усталые глаза горели бы неподдельным интересом, украв себе под веки радость наступившего дня. Знаешь ли ты, что значит быть первым, коснувшимся души солнца, что значит держать её раскаленное существо в своих руках? Не сносить тяжелых мыслей, как не добиться святой правды и чистоты в помыслах, как не пройти сквозь толстую белую стену. Вот впереди меня поникшие плечи, осевшие под грузом прожитых дней. Не печальтесь, я скоро приду, я вас утешу. Холодные руки ласкают пламя костра. В храме небесном горят свечи - те самые лучи, от которых исходит согревающий нас свет. Меня здесь нет. Неужели это происходит в самом деле? Дорогие сердцу лица в неопределенной последовательности выстраиваются перед глазами. Мой костер сгорел - красноватые угольки и седой пепел - все, что мне осталось. Вы писали письма, в них были просьбы, требования, в них вы умоляли принять верное решение. В лесу опадали листья, падали низко, прямо в пекло земли. Я подносила невидимую спичку и поджигала их, на самом же деле это был лишь визуальный образ самих листьев - красный, бордовый, цвет пылающего костра. Ветер разносил их по лесу вслед за отголосками печальной песни. Меня здесь нет. Я слышу голоса, молящие о милости, их пронзительный тон застревает в небесном пространстве в ожидании ответа. Как тяжело, как страшно! Поздний час приходит вместе с тенями, которые мы измеряем шагами, чтобы узнать, сколько еще осталось жить в этот день, и скоро ли на порог заявится ночь, прося впустить её в опустевшее жилище. Вот моя рука - я прощаю тебе, я умею любить всем сердцем. Это происходит в самом деле!?



16. Восхищение.

В тонких пальцах бокал с чем-то искрящимся, угадываю - шампанское. Волны темных кудрей покрывают плечи. С каким-то легким отвращением она отпивает из бокала, переводя взгляд на высокий потолок с большими хрустальными люстрами снежного цвета. Трудно заставить себя всерьез долго рассматривать людей, но она нее смотреть хочется. Она вовсе не красива, но так бесконечно очаровательна - наклон шеи, скованное тонким браслетом запястье, аристократическая бледность лица. Летом, оказавшись в лесу, можно набрести на ручеек, резво бегущий по опушке. Помимо его тихого мелодичного говора легко усмотреть радужные блики, которые бросают разлетающиеся повсюду брызги, искрящиеся под сиянием солнца. Я вспоминал выпуклые силуэты звезд на ночном небе и не мог сдержать своего восторга. Волны радости исходили от меня так естественно, как блестящий дождик ложится на макушку рождественской елки. И сердце замирало от восхищения.



17. Тупик.

Темная комната, ровные контуры стен, низкий потолок. Я словно в коробке, запечатанной со всех сторон. Ночью нет света, чтобы проникнуть сюда, лишь издалека незримо доносится лунное сияние, осторожно касаясь затворенного окна. Здесь нет ничего, что может звучать, произносить вслух слова, производить хоть какой-то стоящий шум. Крупные капли медленно ползут по щекам, не от горя, а ради забавы. Слезы пахнут осенним дождем, обращающим опавшие листья в бесформенную разноцветную массу. Я плотно прижимаю руки к телу, обнимая себя за плечи, чтобы не рассыпаться на части. Боль терзает виски, проникая все глубже в суть мыслей, создавая внутри невосполнимую пустоту. Я слышу крики людей, я слышу голоса. Они проникают в мое сознание, пытаясь сбить меня с толку. Окружающее меня пространство - вакуум, наполненный букетом отрицательных чувств. Мои собственные пальцы впиваются в руку, выражая сожаление по этому поводу. Обхожу комнату по периметру, касаясь закоченевших стен. Гладкие, они напоминают тот прозрачный первый лед, скрытый под слоем снега, который скоро откопают большой лопатой с привкусом металла. Лучше не становится. Я все еще здесь, в квадрате комнаты, в идеальной ловушке, созданной разумом, призываю печали утомленного ночью сна.



18. Актер.

Занавес открывается. Здесь лед встречается с прозрачным ликом весны. Сердце ноет, болит и заходится от радости. Извлечь всю застывшую горечь из сердца так нелегко, но она все же истает под знаменем красного цвета. Кто-то потянет за толстые красные кисти, обнажая старый лакированный паркет сцены. Есть ниточки поменьше - для марионеток - кукол и людей. Есть карие глаза, отдающие себя на служение слову со всей силой страсти. Иней сходит с окошек и со ссохшихся лап деревьев. Слова льются потоком, затопляя все на своем пути, как оттаявшая река. Сырость на служебной лестнице театра - вся от пролитых слез наступающей весны. Свой монолог произносит кто-то у зеркала, потемневшего от времени и значения тех слов, что ему за это время в лицо говорили. На стенах тени от нетерпения гибких тел, от движения изящных рук, от изгибов губ, готовых впиться поцелуем в эти руки у всех на виду. Там, под слоем грима - ясные черты, блеск опытных глаз, хрупкая душа и весна в сердце, бьющая стройным белым фонтаном из-под тающего льда.



19. Детство.

Все мы когда-то были детьми, друзьями полосатой зебры, засыпающими около десяти под бой настенных часов, в плюшевой пижаме, окруженные толпой игрушек, ночью кто-то садился рядом, напевая песни под самым ушком, закатное небо нашептывало сны, открыл глаза - там уже и утро, а если не спится вдруг - изучаешь черные контуры предметов и загадочные тени на стенах, пряча ноги под одеяло, чтобы ни у кого вдруг не возникло соблазна их цапнуть; редко появлялась радуга после грозы, а пока дождь - стоишь под крышей, наблюдаешь, как важно пузырятся глубокие лужи, с умным видом предсказывая, когда наконец кончится дождь; разноцветные мысли в голове от цветных снов, такое привычное ощущение радости от всего, что есть вокруг, что ново и удивляет без особого труда, царапины от кошкиных лапок и следы на коленках от неудачной поездки на велосипеде, сахарная вата во весь рот и слипшиеся пальцы рук, возможность пользоваться которыми теперь под большим сомнением; когда так искренне не помнишь дату своего рождения, что приходится спрашивать у мамы, и ноги болтаются в воздухе, не доставая до земли, и как эти же ноги высоко взлетают на качелях, не желая выходить из подвешенного состояния по три часа, и потолки в Эрмитаже кажутся гораздо интереснее картин и великолепных интерьеров, и знаешь все виды бабочек по названиям, и всяких диковинных птиц, и ехидно смотрящий со страниц энциклопедии муравьед становится самым любимым животным на планете по неизвестным тебе самому причинам. Благословенные дни, которые называют словом "детство".



20. Краска.

Я мечтаю окунуть руку в краску, чтобы подойти к тебе в коридоре и нагло провести пальцами по твоему лицу, возможно, исполнив вариант победного раскраса какого-нибудь африканского племени. Ты в изумлении схватишься за свое разукрашенное лицо, щетина, торчащая во все стороны, как иголки разнервничавшегося ежика, теперь будет напоминать смелый раскрас волос девушки-неформала. Ты и так довольно часто сам вгоняешь себя в краску за неумением общаться с людьми - краснеешь как рак, заживо сваренный в кипятке. Я куплю тяжелую банку с зеленым и разолью её содержимое прямо на снег перед твоими окнами, чтобы ты, проснувшись, подумал, что впал в долговременную спячку, как неповоротливый медведь, вечно облизывающий свою когтистую лапу, а под окна уж пришла весна. Ты широко распахнешь свои удивленные голубые глаза, спрашивая себя, это ли есть их настоящий цвет, или просто ты так долго вопросительно смотрел вверх, что небо навсегда отпечаталось в твоей радужке?



21. Гора.

Стоя ногами на земле невозможно разглядеть высоту неба, печаль его облаков, изливаемую в дожде. Горный пик царапает своей макушкой темную материю неба, чуть ли не пронзая звезды остротой своих камней. Всю жизнь ползти вверх, цепляясь слабыми руками за твердую решимость скал, чтобы однажды оказаться на самой вершине и с высоты этой громады увидеть все, что есть вокруг, поднять руки, вытянув их во всю длину, чтобы наконец коснуться чистоты неба, всей душой ощутить биение сердца в груди, вдохнуть горный воздух и дышать полной грудью, смотреть вниз, туда, где осталась земля, мысленно падая птицей к подножию горы, без возможности разбиться, без всяких объяснений своего поступка, в бессмысленном долгом полете прямо вниз, и свист ветра в крыльях, и встревоженный взгляд звезд, и вера в завтрашний день, и долгожданное ощущение свободы.



22. Подросток.

Сенная площадь. Запах дынь, гранатов и винограда. Пестрые листовки под ногами. Под аккомпанемент из хриплых криков торговцев и шум машин я шагаю по выверенной траектории, по каждодневному маршруту, который никогда не надоедает. Скоро сядет батарейка в круглом неубиваемом плеере, и диск перестанет крутиться. Обходиться без музыки - такой очевидный грех перед самим собой. Переулок вновь залит красной краской, которая стекает вместе с дождем по водосточной трубе. Зачем-то трубы прокрашивают внутри красным, чтобы асфальт потом казался свидетелем кровавой ночной бойни. Представляю, будто бы владельцы обувных магазинов отделали друг друга за столь явное соседство и конкуренцию, усиленную до неприличия, ведь только на моем пути таких магазинов встретилось уже семь. Очарованный плавным скольжением воды в канале, я осознаю свою моральную неустойчивость. Нервный, напряженный, вместе с тем я полон решимости, стараюсь думать меньше, а делать больше, но образы в моей голове затягивают меня все глубже в суть моей мысли, прочь от реальности и здравомыслия. Простить себя - возможно, но невозможно забыть. Всякий раз я размышляю, зачем я все-таки здесь, почему не где-то еще, почему именно в этом месте, и что можно подразумевать под этим "здесь"? Насколько искренне окружающие смотрят мне в лицо день за днем, помнят ли обо мне в мое отсутствие? Что кроется за вопросами, которые я сам себе задаю, как работает мое сердце, как чувствует моя душа, почему эти сильные эмоции не проходят, а какие-то просто теряются безвозвратно? Мое ли отражение смотрит на меня из воды, можно ли верить ему, можно ли доверять зеркалу, лучам солнца, что проходят сквозь него? Отчего так тревожно и так трудно совладать с собой. Сколько понадобится времени на то, чтобы вырасти окончательно, и где кончается юность, а где начинается старение и увядание? Где ждет, притаившись, смерть, стоит ли думать о ней так много, когда время еще не настало, когда царствует жизнь? Все мы вовлечены в эту игру с таким внезапным, отчаянным началом и таким очевидным исходом. Кто же мы есть на самом деле?



23. Коньки.

Тонкие лезвия нарезают лед в стружку, радостное возбуждение разносится вокруг волнами. Взлетающие в воздух запястья шлейфом оставляют позади себя аромат французских духов, особенно ясно звучащий на фоне жгучего морозного воздуха. Река давно застыла. Если выйти утром на лед, можно почувствовать такое одиночество: ни души кругом, тишина, только медленно ложится на землю белый прозрачный снег, и кристаллы снежинок, будто бы вырезанные специальным инструментом, парят в небе. Спрятаться за чужой спиной - проще всего. Спасаться от холода - более не актуально. Заглядывая глубоко под лед, я не вижу ничего, что было бы способно помутить мое сознание. Но вот, пошире расставив ноги в коньках, я вижу (или все же представляю) ледяные статуи морских коньков, навек погребенные подо льдом. Нет сил держать глаза открытыми, они закрываются сами собой. Качусь по синему льду, совершенно ослепленный сиянием ночи и отражением луны в стальных лезвиях.



24. Солнце.

В голове - сон, в руках - цветы. Доброе утро, солнце! Испекли горячий блин, желтый и теплый. Ты все смотришь, потягиваешься лучами до самой земли. На устах - слово злое. Если для ночи наступает конец, значит приходишь ты, в яркой сияющей одежде, с горящими глазами, по всей своей поверхности горячее, как пылающий костер. Обними меня, пускай обожгусь. Смысл твоих слов я упускаю. Быть может, их слышу только я? Как временный постовой, на небе дежурит луна, медленно водя бровями туда-сюда, посеребряя своим светом гладь мутно-серой воды. В черноту ночи ничто не проникает. Погас мой свет. Заглядывая мимолетно тебе в глаза, я не нахожу в них более ничего, что могло бы привлечь мое внимание. Ты не горишь, не светишься, ты не сгораешь. Здесь есть жизнь, она создана для человека, её стоит проживать. И восходы так часты, чтобы поражать сознание разрастающейся оранжево-красной полоской. Приход солнца, его отражение в моих ладонях, как древний шаманский культ. Мне так тепло. Мысли размякли, как сливочное масло без достаточного холода. Я хочу знать, что проснусь, что будет новый день, что будет свет и небо, и солнце пробудится ото сна, и согреет всех людей.



25. Поступок.

Передо мной бледное уставшее лицо. Свет в гостиной давно погас. Красные угольки догорают в камине. Старинное зеркало упирается в пол. Сквозь мрак прорывается лишь безумный блеск глаз. Красные пятна от вина на каменном полу. Два пустых бокала. Ты стоишь на коленях передо мной. Я физически ощущаю все, что ты чувствуешь сейчас: яростный холод, впивающийся в твои колени, плоский камень, который соприкасается с каждой твоей косточкой, раскрытые ладони, вжатые в пол со всей силой, перекошенное изображение, движение статичных предметов - обман твоего зрения. Ты знаешь. Я наблюдаю это в каждом твоем движении, в каждом взгляде, в том, как ты переносишь вес своего тела с одной руки на другую, я вижу страх в твоих глазах. Они светятся в темноте так, что мне не отвести взгляд. Ты просто смотришь на меня, молча, с застывшей определенностью в чертах, когда я сама не могу знать верное решение - так самонадеянно. Ты щуришься, словно от невыносимого усилия, веки сужаются, выталкивая крупные капли изнутри. Я вижу, что ты знаешь. Ты не признаешься никогда, ни при молочном рассвете, ни в суете дня, ни под тихое дыхание ночи. Ты будешь умолять меня своими страшными огромными глазами, но я не прощу.



26. Добро.

Смотри, там небо. Так хорошо видеть свет и белые облака, будто взбитые в пену в перевернутом океане. Так высоко над землей простирается голубая даль. Утром выпадет снег. Кто-то первый ступит на белый лист, начиная новую историю. Мыслей просто нет, либо звучат они не на той волне - просто неуловимы. Хочется чего-то настоящего, неизбежного, как холодные капли на ладони, оставшиеся от того, что прежде было снегом. На экранах люди обнимают друг друга по поводу и без, в жизни - проходят мимо, холодно кивнув головой. Спать с открытыми глазами в настоящем и не видеть правды. Где-то там зеленая трава и лес. Снуют мягкие белки, озабоченные поиском орехов. Я держу в руке карандаш и заглядываю в пустоту. Так приятно тонуть на глубине снов, обмениваясь с кем-то взглядами, неспешно протягивая руку. Здесь не слышали про любовь. Земля нам не люба, миллионы пар ног ежедневно затаптывают ее до смерти. Лишь небесное пространство, подвешенное в невесомости, остается неприкосновенным, оно и есть сама жизнь.



27. Кошка.

Теплый меховой бок, пушистый, как объемный свитер, из которого вечно лезут пух и какие-то шерстяные нитки. Кремовое облако счастья покрывает собой добрую четверть кровати, во сне оно слегка вздрагивает, не испуганно, а так, будто ему снится что-то очень приятное. Длинные усы торчат далеко за пределами очаровательной моськи. Давай я обниму тебя без задней мысли, как кот, который добровольно приходит в твои руки, самостоятельно запрыгивая к тебе на колени с полным пониманием ситуации. Я для тебя - дорогая обуза, зверек, который сидит у тебя на руках и не дает ни сдвинуться с места, ни пошевелиться. Его пушистое кошачье лицо с выражением мысли в глазах - прямо у сердца, прижимается к твоей шее, заставляя обхватить себя руками и слушать тихий урчащий звук, вырывающийся из его существа. Легкие вибрации проходят от самой его макушки до основания хвоста. Ты всем телом ощущаешь то живое, что сейчас всецело принадлежит тебе. Верно, ты безумец, если можешь от этого отказаться?



28. Остановка.

За окном ночь. Мы погружаемся во тьму каждый день, все потому, что нашей планете приспичило вечно вращаться вокруг Солнца. Так было, и так будет всегда. Узор желтых выгоревших обоев прерывается на швах. Мы живем в мире, в котором провести бесконечную прямую линию оказывается непосильной задачей. С белым мелом от доски, через длинные коридоры и школьный двор, дальше, в лес, через горы, до первой реки - чертить эту безумную линию можно было бы бесконечно долго. А что мы? Ставим точку. Неживой свет падает на легкие крылья бабочки. Пыльца стерлась, ей осталось жить несколько часов - знает ли она об этом? Даже в твоих глазах я нахожу дно, хотя, казалось, падение на их глубину будет длиться вечно. Чего же мы ждем? Что ищем? Плотность ночи накрывает с головой. Я ступаю по холодной земле. Быть может так, что мир перевернулся, и я иду вовсе не по земле, а в неприветливой свежести облаков по спрессованному замерзшему воздуху. Мы так привыкли, что все должно завершаться, но почему? Ждать антракта в спектакле, конца темы, завершения части, итога вечера? Есть улицы города с прохожими, похожими друг на друга - там и тут. Ходить из точки в точку вместо того, чтобы пойти прямо в неизвестном направлении? А ты, все еще стоишь под козырьком развалившейся остановки. Но знаешь ли ты, куда ехать?



29. Клад.

На дне морском рыбы циркулируют по кругу, задевая друг друга хвостами. Пусть будут русалки и водяной - все в одной жестяной банке океана. В розоватых раковинах - по жемчужине. Найти не так сложно, труднее не упустить. На хрупких коленях - вместительный сундук, в нем драгоценности: воспоминания недолгой жизни, бесполезный приобретенный опыт, череда прожитых дней. Источник света в темноте вместо разъедающего глаза свечения всей боли, что накопилась в душе. Погружай свою руку в груду камней, изо всей силы вгрызайся в золото, принимай свой надменный вид - взгляд поверх лиц людей, пустые глаза, темнеющие от предчувствия желаний, по кольцу на каждом пальце. Пройдут дни. Род русалок прекратит свое существование. Однажды встретишь ее. Вы будете одни в комнате. Ты просто посмотришь на нее, даже не подозревая, какой клад ты нашел.



30. Крокодил.

Стук колес, убегающая лента рельсов - поезд набирает ход. Есть направление, мысли, которые следуют ему беспрекословно. Мы сидим в вагоне, раскачиваясь из стороны в сторону, задевая плечами друг друга. За спинами деревянная поверхность твердых сидений. Много шумных посторонних звуков и незнакомых лиц. У тебя зеленые глаза под темными ресницами. Могу представить, что отражается в твоем взгляде, когда ты печален и зол. Первое знакомство глазами так волнительно, никак не можешь знать, что за ним последует. Слишком много первых взглядов бросаем мы каждый день во все стороны разом, и все они тут же становятся последними, тем труднее распознать, что это был первый раз, а за ним будет следующий, а там, может, так и всю жизнь? Оторвавшись от двух зеленых фонарей, поворачиваюсь к окну. За окном проносится лес, кусочки неба между деревьев, незримое солнце окрашивает листья в медово-золотистый цвет, будто бы напоминая, что скоро осень; сердце подстраивается под ровный механический стук, который в то же время кажется таким живым, может быть кто-то смотрит на меня, пока я всеми мыслями там - в ощущении скорости, движения, в проносящихся мимо километрах; ход поезда, как нечто неотвратимо приближающееся к нам и одновременно уносящее нас откуда-то. Скоро я потеряю точку фокуса, сквозь грязное стекло сплошной стеной на меня будет пытаться напасть взбесившийся лес, трава и деревья сольются в одно невнятное пятно зеленого цвета, зеленое, как крокодил. Я прижмусь щекой к холодному стеклу, и буду смотреть, смотреть, чтобы все это зеленое было теперь и во мне, со всеми его лапами, хвостами, зубами и глазами, чтобы сон отступил, и зеленый шум поселился внутри меня.



31. Сталь.

Живые тела, согретые теплом крови, сидят в разных углах, разглядывая тонкий белый слой выпавшего утром снега. В серых глазах - неряшливый рисунок, напоминающий асимметричную снежинку, которую в главной снежной инстанции забраковали, позволив опуститься в чей-то глаз вместо традиционного превращения в снежный ком. Где-то идет ремонт, стройка. Холодные стальные листы лежат на улице. Часто кажется, что такой же холод и в сердце, что пронзила его прежде текучая сталь, теперь острая по краям, плотная и блестящая, разом сократилось сердце, ощущая в себе что-то лишнее. Только не меняется ничего. Двое уснувших от жизни людей сидят на разных стульях, на безопасном расстоянии друг от друга, серыми от печали глазами изучая пространство за окном и металлические конструкции строящегося в очередной раз карточного домика.



32. Ощущения.

Легкое перышко улетает в небо - их много там в голубизне, так много, что они составляют целые облака. Прошел дождь. Мокрая земля хлюпает под ногами обиженно. Ступаю осторожно, чтобы не примять шагами траву. Глаза в неопределенности - куда смотреть, зачем? Идти в ту сторону, где появится солнце, чтобы видеть свет, смотреть в его пылающую сердцевину, обжигающую сердце, застилающую слезами глаза. Небо растянет свой горизонт в широкой улыбке с ямочками, зардевшись алым румянцем. Перед взором встанут радуги, вырастающие из-под тумана слез. Пальцы прикоснутся к влажным щекам и застынут в нерешительности. Я помню, как руки мои ощущали человеческое тепло - совсем иное, нежели тепло от батареи или печки, как если бы солнце горело ярким желтым цветком в моих руках, а я обводила бы пальцами тонкие края его лепестков. Руки не знали одиночества, они жили в самой музыке - гладили струны, вызывали их к жизни, провоцировали на пронзительный тон, приводящий все мое существо в трепет и волнение. Струна, вибрирующая под пальцем, как хрупкость жизни, которую доверили подержать в руках. Трогаю через гладкую поверхность зеркала незнакомые черты лица. Они отзываются удивлением. Касаться чужой кожи гораздо труднее, чем позволить прикасаться к своей, а прежде - ощутить себя. Чувствовать физическую боль оболочкой, а боль, приходящую из яда слов, из тревожности воздуха, печальной глубины глаз, из безразличного взгляда, вдоха неловкого - чувствовать душой, и прежде - нащупать внутри себя душу, запертую, может, где-то в грудной клетке, может, в раскаленных тисках мыслей, а может в том взгляде, которым я смотрю на тебя. Представляю, что за весной вновь была бы зима. И сейчас, где-то в тихом углу умирает весна, тонкая как веточка, поджав колени, с закрытыми глазами и загадочной улыбкой на пухлых губах. И до чего же больно, невыносимо больно, жарко, томительно в груди, как неистово колотится сердце, и как же хорошо от этой боли, от знания того, что там - небо, в макушку печет луч, подаренный нам сюда на землю рукой самого Солнца, и весь лед, все, оставленное зимой, истает от любви к весне. Вдыхаю ночь. На небе - тишина и покой. Только очарованные звезды наблюдают за нами.



– 24.02.19.