Обезьянья баллада

В огромных скругленных окнах
уже золотился вечер,
закатом над бухтой соткан
и зыбью морской подсвечен.

Жара теряла на трапах
тягучие капли сока
и с ветром соленый запах
вливался в проемы окон.

На улочках перевитых
дремала древняя память,
был город ею пропитан
насквозь ночными часами.

А там, где в тиши рассветной
с причала слышались склянки, -
в окошке стояла клетка
с тропической обезьянкой.   
   
И мимо толпы прохожих
по тающему асфальту
брели на жаре, - но все же
ее обезьянье сальто

притягивало их взгляды,
смешком освежая лица,
к запущенному фасаду,
к окну, где она томится.

И вроде бы отвечала
она не в лад и глумливо
на смех внезапным оскалом,
но были глаза-оливы,

как память ее, печальны:
корабль и боцман  угрюмый;
кормушка, вода, дневальный;
темно в закоулке трюма.

И качка, и воздух с солью,
недели мерного плеска,
и долгие дни неволи,
и клетка, и занавеска.

Продели тонкие ручки
сквозь прорези кофты желтой,
и смотрит с тоской горючей
в окно, как чужие толпы

Смеются, проходят мимо,
торопятся вдаль, к причалу,
и дальше, жарой томимы, -
на пляж, под дикие скалы.

Там равнодушное море -
ему никого не жалко –
в кудрявой пене прибоя
перемывает гальку.

И только луна, немножко
жалея, стелет сияньем
По морю свою дорожку
туда, в края обезьяньи.