Карнавал. Франка и Франк

 

Часть третья

Пасмурным февральским вечером Франка, её брат и бабушка сидели за столом. Было время ужина. Но ужин явно не удался, это было видно по разочарованным лицам всех участников застолья.
  —  Что ты так плохо ешь? — спросила бабушка, сердито глядя на Франку, — Мечтаешь похудеть, как все твои подружки, или ты по маме соскучилась? Ничего, ничего, скоро она поправит нервы на курорте и, как только вернётся домой, устроит тебе и твоему брату взбучку за то, что у вас такой плохой аппетит.
   Брат Франки тоже сидел, нахмурившись, гонял пустой ложкой суп в тарелке и делал вид, что у него болит живот. Франка и её брат, конечно, не могли сказать бабушке всю горькую правду. Они не могли сказать, что готовит бабушка плохо, что для сваренного ею супа они придумали уничтожающее название «Отра-рвота» и что мама, вернувшись с курорта, будет вести себя как человек уравновешенный, спокойный, владеющий собой и ни на кого не будет напрасно кричать.
  — Я сыт, мне плохо — заныл братишка.
 В этот момент отец детей (следующий кандидат поправлять нервы на курорте), прижимая к уху мобильный телефон, весь взъерошенный, ворвался в большую комнату. Он громким голосом сообщил домашним, что у него важный разговор, и приказал всем вести себя тихо.
   Франка и брат охотно послушались отца, совсем перестали глотать и остались неподвижно сидеть с раздутыми, наполненными супом щеками.
Ни под каким видом они не нарушили бы тишину жадными глотками, которых так и не дождалась обиженная бабушка.
    — Не простой вы народ, скорее бы вернулась ваша мама, мне в мои годы нести ответственность за вас не так уж легко, — бабушка замахала руками. — Убирайтесь, убирайтесь, идите, куда хотите, закажите себе пиццу, если вам не нравится мой суп, и не забывайте вести себя всегда примерно, тихо и скромно, а то вас ещё кто-нибудь украдёт, — бабушка ввернула своё любимое выражение.
    — Воровать нельзя, нельзя воровать, — заорал из кухни вслед убегающим бабушкиным внукам бабушкин волнистый попугай.
  «Воровать можно, воровать можно», — мысленно передразнила его Франка.
    Она была уверенна в этом со вчерашнего дня. Всё это случилось вчера, когда она шла на тренировку. Тогда на улице откуда-то появилась вся обвешенная фальшивыми и настоящими золотыми цепями пышнотелая смуглая женщина, по виду напоминающая цыганку.  Она поравнялась с Франкой и долго шла рядом, будто собиралась проводить её до тренировочного зала, и при этом загадочно улыбалась.
    Цыганка неожиданно наклонилась и подобрала с тротуара золотое кольцо.
    — Смотри, девочка, я нашла кольцо, это на счастье, — воскликнула женщина. Она воровато оглянулась по сторонам, убеждаясь, что одна только Франка была свидетельницей её проделки.  Цыганка повертела кольцо перед носом, попробовал его на зуб и опустила в карман широкой юбки. — Тебе ведь кольцо не нужно, ты ведь ещё не носишь колец, не подкрашиваешь губы, не пользуешься косметикой, ты совсем ещё дитя, — подмигнула она Франке на прощанье.
    Франка отправилась тренироваться, стараясь не думать о том, что произошло на улице. Во время спортивных занятий по залу почему-то расхаживала тренерша и проверяла у всех номерки от раздевалки. Проверив номерок Франки, она приказала ей идти в раздевалку. Оказалось, что спортсменка, освободившая шкафчик перед приходом Франки, позвонила по телефону и сообщила, что якобы там забыла своё золотое кольцо.
    Никто точно не знал, где оно и куда безвозвратно пропало, но Франка вынуждена была исследовать все уголки шкафа, шарить ладонью по полкам, думая при этом о двух кольцах, которые почти одновременно приносят кому-то счастье или несчастье. Хотя она уговаривала себя, что два кольца не имеют друг к другу отношения, непонятное чувство досады сверлило ей душу. Ей было обидно, что её заставляют искать вещь, которая пропала неизвестно где и неизвестно где найдётся, или уже найдена кем-то, обидно, что, она не могла бы совершить хороший поступок, вернуть вещь хозяйке…или совершить плохой поступок, никому не сказав  ни слова, оставить кольцо себе, если она его найдёт, как та цыганка, опередившая её на улице. Девочка, дитя, которое не носит колец, не красит губы, потому что ей этого не позволяют родители, ни с кем не целуется и ложится спать в девять часов вечера, завидовала чужому проворству, независимости, чужой хитрости, и сожалела только о том, что не она подобрала кольцо с тротуара.
  В шкафу никакого кольца, конечно, не оказалось.
  После тренировки Франка зашла в большой универмаг, сверкающий зеркалами витрин, покрутилась вокруг прилавки с пёстрыми платками, потрогала искусственные камни, потрогала флакончик с духами, и её пальцы, как лапки паука, перебегающие с предмета на предмет, остановились на тюбике ярко красной губной помады.
  Франка ещё не успела сообразить, что она копирует движения цыганки, а губная помада уже мягко опустилась на дно кармана её курточки. Парализующий холодок, сжавший сзади её лопатки, будто подталкивал Франку к выходу, он вихрем вынес её из магазина, едва позволив перевести дыхание.
  Девочка, укравшая помаду, вдруг оказалась на улице, никем не замеченная, и ни в чём не уличённая.
  «Воровать можно, воровать можно»… страх исчез, внутри у неё всё ликовало.
  И вот теперь, на следующий день, Франка почти на голодный желудок отправилась из столовой в свою комнату.
  Мало есть, без всякого разрешения становиться всё тоньше и изящней, выглядеть всё тоньше и изящней, ах какая волнующая, заманчивая цель!
  В комнате с розовыми занавесочками и мягкими белыми ковриками, с покрывалом в рюшечках, в аккуратной и чистенькой комнате, какая и должна быть у девочки, ей не терпелось выхватить из кармана тюбик красной губной помады и держать его как факел, как символ победы над жизненными ценностями, навязанными ей другими. Эти ценности, которые она не разделяет, сейчас будут перечёркнуты одним мазком по губам, неумелым, уродующим контуры её губ, и потом она увидит в зеркале уже не себя прежнюю, а другую, взрослую, умудрённую опытом. Именно так она и хотела выглядеть завтра… на карнавале, когда она впервые поцелует Франка губами, первый раз накрашенными красной помадой.
  Завтра, когда она станет его верной Коломбиной, а он её Арлекином.
В вазочке на трюмо красовались бледно-розовые хризантемы, Франка поцеловала их, и они запылали, будто вспыхнувший алым светом фонарик.
Девочка весь вечер ждала звонка от Франка-Арлекина, но он не позвонил ей, и она уснула, не раздеваясь, не стерев помаду с губ, прижав подушку к груди.


  Ей приснился сон Она была в центре карнавального веселья, хотя веселье не было явным. Было пасмурно, люди, одетые в дорогие наряды, казалось, сошли со старинных картин: баядерки, в сверкающих изумрудами прозрачных тканях, розовые принцессы, загадочные дамы в чёрных кружевах. Мужчины от пажей до генералов — все были там.  Лица у всех были закрыты непроницаемыми бесцветными масками. Фигуры жеманно поворачивались, позировали у воды.
   Казалось, они все уже перестали веселиться или не знали точно, как это делается.
  Франка оказалась где-то возле порта, куда причаливали разукрашенные пёстрыми гирляндами катера. Справа от неё тянулась улица, застроенная дворцами, слева — широкий канал, на другой стороне которого издалека виднелись, будто разбросанные по островкам соборы и замки.
  Она шла в костюме Коломбины, а навстречу ей шёл, неумолимо приближаясь к ней, огромного роста вампир, шёл шаткой походкой, потому что был на ходулях. Он был одет во всё чёрное.  Лицо его без маски, вымазанное краской всевозможных бурых оттенков, выглядело зловеще, и разевая клыкастую, безобразную, чёрную дыру рта, он выпускал оттуда розовые пузыри.
  Франка должна была или пройти мимо него, или прыгнуть в воду, их встреча была неизбежна. Когда они поравнялись, Франка втянула голову в шею, а вампир разразился диким хохотом и выпустил изо рта, как из шланга,
сверху вниз, прямо ей на голову, струю красной краски или крови, после чего прохрипел.
    — Коломбина, попробуй-ка отодрать краску с лица! Не сможешь, а если и сможешь, губы твои так и останутся измазанными красной помадой, которую ты уворовала. И пока ты не признаешься Арлекину, что ты воровка, так и будешь ты ходить с красным ртом.  А если ты Арлекина поцелуешь, ничего ему не рассказав, то и его рот тоже станет красным и не отмоется никогда.
    Вампир опять разразился жутким смехом, похожим на скрип телеги, и похромал дальше мимо неё. Столпившиеся на узкой улице маски одобрительно кивали, глядя вслед вампиру, и визжали от восторга. Они кривлялись, гримасничали и показывали на Франку, потешаясь над её измазанным кровавой краской лицом.
   Франка очнулась после страшной ночи. Она лежала в оцепенении несколько минут, пытаясь в точности припомнить все ужасы, которые пришлось пережить ей во сне.
  «Как хорошо, что в жизни такого не бывает», — подумала она с улыбкой, страх будто всё ещё сковывал её, и улыбка получилась неестественная, тяжёлая, точно резиновая. Она почувствовала что-то неладное.
  Соскочив с постели, она подбежала к зеркалу, включила настольную лампу и увидела ярко-красные, как у клоуна жирно намазанные губы, так не  идущие к её лицу.  Она уже готова была рассмеяться, но не желающие подчиняться ей губы растягивались с трудом. Франка начала лихорадочно тереть их бумажной салфеткой, мыла водой, не жалея мыла, но красная краска будто приросла к коже и не отмывалась.
   Можно было потушить лампу и остаться сидеть в темноте. Сон сбылся.
Если она не откроет Франку-Арлекину всю позорную правду, то будет ходить всю жизнь с изуродованным лицом. Такое лицо лишь в день карнавала не будет выделяться своей неестественностью среди других неестественных лиц, но на следующий день, если она ни в чём не признается, её лицо станет посмешищем для окружающих, и весь мир, против которого она взбунтовалась вчера, заклеймит её позором послезавтра.
 Не будем описывать, как Франка плакала утром в своей комнате, как потом
тайком от бабушки улизнула из дому в чёрно-белом костюме Коломбины, какой несчастной чувствовала себя оттого, что ей пришлось опять хитрить и изворачиваться, сочиняя записку для бабушки, полную небылиц и обмана.
До этого она и представить себе не могла, что один обман повлечёт за собой следующий, превратится в нескончаемую цепную реакцию, которую невозможно будет контролировать. Девочка была глубоко несчастна, ничего её не радовало, ни розовый парик, ни забавный костюм, ни даже настоящие «взрослые» изящные туфли на высоком каблуке с белыми помпонами.
    Потом всё утро она с печальным видом бродила в костюме по улицам, воображая, что прохожим известна её тайна и что все шепчутся у неё за спиной и показывают на неё пальцами.
    Город был полон народу. Конфетти разноцветным фонтаном рассыпались в воздухе. Прохожие без костюмов приветливо улыбались ей, как всем другим маскам. Они, конечно, ничего не подозревали, но Франка почему-то не верила в искренность их улыбок. Народ — взрослые и дети — шумел и суетился, перебегая с одной стороны улицы на другую. Хотя погода была солнечная, многие принесли с собой зонты только для того, чтобы ловить обратной стороной раскрывшегося зонта леденцы, которые бросали вниз, в публику, разряженные участники карнавала, проезжающие мимо зевак в бесконечной колонне разукрашенных грузовиков.
  Наконец, Франка увидела приближающегося к ней Арлекина. Он был точен, как всегда.
  Что же делать? Что делать, если он сразу подойдёт к ней и поцелует её, ведь на карнавале принято вести себя легкомысленно, можно дурачиться, целоваться, такой поцелуй ни к чему не обязывает, но всё же это будет поцелуй. А их поцелуй имеет ещё и другое значение. Но до поцелуя наступит миг, когда, во всём признавшись ему, Франка сможет освободить себя от колдовства.
   Но где же её решимость? Её нет, как нет надежды на то, что добрый, замечательный, красивый, хороший Франк будет относиться к ней с уважением и удостоит её своим вниманием после того, как узнает о ней всю правду.
   Стройный Франк  в нелепом костюме клоуна выглядел бы довольно комично, но его серьёзное, почему-то только с левой стороны измазанное красной краской  лицо не выражало ни грусти Арлекина, ни его веселости, оно символизировало одну лишь озабоченность.
   Вот он уже совсем рядом. Вот он рассеянно и очень любезно поздоровался, даже не попытавшись обнять её, как будто под костюмом Коломбины не мог разглядеть настоящую Франку. Как будто вчерашний день был отделён от сегодняшнего театральным занавесом, и они оба стали участниками спектакля, в котором больше не оставалось детских ролей.
   Франка ответила шёпотом на его приветствие. Заметил ли он, как под румянами побледнело её лицо? Обратил ли он внимание, как трудно было ей шевелить губами?
   Лучше бы он что-нибудь заметил и что-нибудь спросил, но вопросов не последовало. Франк был занят только собой.
   Взявшись за руки, они направились к скверику, но руки их были холодны.
Казалось, их разделяют километры, или они идут по разным берегам одной реки. Внутри Франки всё рыдало, и если бы Франк попытался всмотреться в её лицо, он заметил бы, как исказилось оно, будто отражённое в кривом зеркале.
   Значит он разлюбил её, так или иначе счастливые дни позади, любовь прошла, и теперь её ждёт презрение. Одно несчастье следует за другим.
Вот она, расплата.
   Франка смотрела вниз, будто внимательно изучала белые помпоны новых туфелек.
    — Мне приснился сон, — сказала она.
   — Мне приснился сон, — сказал Франк.
    — Я должна тебе всё объяснить, я совершила ужасный поступок.
    — Я совершил ужасный поступок, я должен тебе всё объяснить, — отозвался Франк, казалось, он, ничего не понимая, повторил как эхо её слова. Или это была просто карнавальная шутка?
        Можешь назвать это преступлением, я украла губную помаду в парфюмерном отделе, я воровка. Вот! Но теперь я призналась тебе во всём, — она энергично вытерла рот рукавом, на белом рукаве остался красный след и губы приобрели прежнюю эластичность и мягкость. — Я могу тебя теперь поцеловать, хотя ты меня совсем больше не любишь. Понимаешь, мне хотелось быть взрослой, мне хотелось быть эмансипированной.
  —  Можешь назвать это преступлением, — пробормотал Франк, качая головой.
  — Что с тобой, — закричала Франка, поворачивая его лицо к себе, почему ты повторяешь мои слова? —  Она хотела его поцеловать, но он резко отодвинулся от девушки.
 Только теперь Франка заметила слёзы в его глазах. Глаз с левой стороны лица был воспалён, выглядел зловеще под красной краской и, казалось, вместо слезы из него вытекала капля крови. Коломбина в ужасе отпрянула от Арлекина.   
     —  Не бойся, — сказал Франк, — у меня на глазу просто лопнул ячмень, не бойся меня, Франка, хотя я настоящее чудовище.
     —  Ты? Это ведь я…
     —  Послушай, Франка, — перебил её парнишка, — я тоже.   
Он перевёл дух и несколько секунд молча собирался с силами, а потом, будто теряя равновесие, опустился на стоящую рядом пустую скамейку.
     —  Как ты думаешь, почему я не позвонил тебе вчера вечером? Хочешь знать? Не думай, что я тебя разлюбил. Я не позвонил потому, что провёл эту ночь в полицейском участке. —  Он потёр левую часть лица рукой, точно собрался содрать с лица кожу. — Меня задержали вчера ночью за то, что я рисовал граффити, всего несколько великанского размера разноцветных букв на фасаде дома. Вернее, я оказался там рядом, меня заподозрили в том, что я нарисовал эти ничего не значащие буквы… Меня задержали после того, как они были нарисованы… Но рисовал их я. Я, конечно, не признался, но на меня надели наручники, увезли в полицейский участок, потом обо всё сообщили моим родителям, и в доме был произведён обыск, ещё до того, как я вернулся туда. Моя бедная мама! И потом этот сон…  —  Он закрыл лицо руками.
    — Но зачем?  Неужели это так важно, ведь есть много возможностей легально рисовать граффити. Зачем ночью, тайком? Я не понимаю, — Франка подсела к нему. Она жалела его, ей хотелось приласкать юношу, поцеловать, но Франка снова оттолкнул её.
   — Неужели не понятно, если ты поцелуешь меня, у тебя на лице вырастет такое же красное пятно и размажется от лба до подбородка через всю щеку.
  И вдруг Франку осенила мысль.
    — Послушай, — сказала она, — ты сегодня ночью, не видел ли меня во сне где-то возле воды, а вокруг гуляли люди в карнавальных костюмах, князья, феи, гейши, вампиры… среди дворцов на морском берегу?
  Он окинул её удивлённым взглядом, во взгляде светилась надежда, но потом надежда потухла, и Франк ответил.
     — Нет, тебя там не было.
     — Тогда объясни, — сказала она строго, — почему это так важно рисовать ночью на чужих домах великанского размера буквы, когда все знают, что этого делать нельзя.
Неподходящий это был тон, которым она заговорила с ним. Этот поучительный тон ей следовало бы теперь оставить. Воровать помаду тоже очень плохо, но ведь Франк не допытывается, зачем она это сделала.
     — Извини, — сказала Франка, — а теперь расскажи, что ты видел во сне. 
    И Франк рассказал ей сон, до мельчайших подробностей напоминающий её собственный, с той только разницей, что вампир, обливая парнишку кровавой краской, измазал левую часть его лица и наказал не целовать Франку до тех пор, пока он честно не расскажет ей  о своих ночных похождениях, иначе… Известно, что было бы…
  Потом Франк рассказал Франке, что хотел выглядеть этой ночью героем в глазах сотоварищей, кое-что понимающих в граффити, которые по достоинству могли бы оценить храбреца, оставившего на стене автограф. Ведь не каждый может почти на глазах у полиции за несколько коротких минут создать ночью произведение искусства.
  С ним можно было поспорить, но лучше было не спорить.
  Франка провела рукой по его лицу, и въевшаяся в кожу красная краска оттёрлась у неё на глазах. Колдовство потеряло своё действие. Левая щека Франка побелела, приобрела прежний цвет. 
  Они поднялись со скамейки.
  — Как ты думаешь, нам, наверное, следует пойти в полицию и рассказать всю правду? — спросил Франк.
  —  Да, ответила Франка, — ты это сделаешь, и я это сделаю, но у нас для этого ещё будет время завтра.
   И они пошли, держась за руки, с лёгким сердцем, даже не вспомнив, что   забыли поцеловаться.
    Казалось, что участники карнавала, веселясь и подпрыгивая, приближались к ним со всех сторон. Все неслись, как подхваченные ветром пушинки тополя или одуванчика. На перекрёстке, будто вытряхнутые из колоды карт, суетились, помахивая веерами, пиковые Дамы в ожидании Королей-Царей-Султанов. Там были и принесённые снежным вихрем Кай и Герда. Гулливер с Дюймовочкой выплеснутые одной и той же волной из корабля и из ореховой скорлупы, радовались, что остались целы и невредимы после столкновения с Разбитым Корытом и Колошей Счастья.
Рядом с ними по тротуару катились выпавшие из кошёлки Три Апельсина с Китайским Мандарином, но им так и не удалось догнать проворную Горошину, выскользнувшую из-под матраца Спящей Красавицы.
Гремя шпорами, переступив страницы сказки Шарля Перро, маршировал Кот в сапогах. Он вытащил из кармана совсем другой сказки дудочку и принялся выводить волшебную мелодию, сзывая всех, кто в этот день походил на мышей. Мыши, расталкивая друг друга, побежали вслед за ним, но потом эти ненастоящие зверьки расступились, освобождая дорогу настоящей  Белой Мыши. Она уселась на сапог Кота и двигалась впереди шествия, лукаво подмигивая Франке и Франку. Но юноша и девушка не обратили на неё  внимания и не узнали её.  На противоположной стороне улицы хлопал ресницами ещё не совсем окрепший после болезни Светофор, который в честь праздника горел только зелёным светом.  Поглаживая Светофор по макушке, будто прилипший к нему, очарованный то ли дневным, то ли зелёным светом, стоял тонкий, длинный-предлинный чёрный Вампир. Казалось, он потерял свою обычную зловещую мрачность и, пуская розовую слюну, приветливо улыбался Франке и Франку, но опять же напрасно, они в этот день ничего, абсолютно ничего и никого не замечали вокруг себя.