милостыня

1983 год, мне 15-ть и я впервые одна поехала из Москвы в Сызрань. В Сызрани тогда жили 4 сестры моей бабушки ( моя младшая в многодетной семье), и еще одна по соседству в селе Новоспасское. Две средних обитали в самом центре города на традиционно Совесткой улице, двум старшим только дали квартиру на Мон-горе ( Монастырская гора), окраинном районе, и они, наконец, переехали из трудного сельского быта доживать с отоплением, горячей водой и прочими благами цивилизации. 
Нагостившись, накупавшись в Волге и наев морду и попу, поехала я на Мон-гору ( ибо жила на Советской) попрощаться со старшими, как мне думалось, навсегда уже. Тете Марусе в тот год стукнуло 83 года, бабушке Паше - 93. Своих детей у них не было: дочь Марии умерла в малолетстве в двадцатых от дизентерии, Прасковья так и прожила свою долгую жизнь девственницей, проклиная Ленина за то, что из-за его революций « и за мужской хер не подержалась», сначала выращивая младших, а в Гражданскую лишившись жениха.  И все они были только моими няньками - любили, учили, нежили и сурово воспитывали. Бабушка Паша носила меня, вечно кричащую в младенчестве, на руках, шила мне сначала фланелевые манжеты на распорки ( чтоб ножки не натереть) для лечения врожденного вывиха, потом волшебные марлевые балетные пачки, мастерила качели в дверном проеме. Тетя Маруся кормила медом в сотах со своей пасеки, учила лепить из теста жаворонков, читала стихи Надсона о девичьей чести: «Только утро любви хорошо...».
В однокомнатной квартирке пахло чистотой, старостью и травами. Кровати с панцирными сетками были ровно застелены  пикейными покрывалами в цветочек, поверх которых возвышалась гора пуховых подушек, сшитых руками бабушек, а поверх подушек - вышитые ими же накидушки. Наговорилась и нагляделась я на них тогда вдоволь, но все никак не могла себя заставить уйти.
Бабушка Паша решила  меня проводить до автобуса, заодно и свежего хлеба прикупить. Купив буханку ржаного, я побежала на автобусную остановку через дорогу, Паша села на высокий камень у магазина - передохнуть и подышать теплым вечерним воздухом. И вдруг буквально спиной я услышала какой-то гул и суету. Обернулась - сидит моя Прасковья, благоухающая детским мылом,  в васильковом штапельном платье под цвет ее васильковых же глаз, в коричневых кожаных штиблетах и белейшем платочке в крапинку, в окружении яблок и рублей. И, прижимая к груди авоську с хлебом, яростно мотает головой и пытается что-то объяснить столпившимся возле нее людям.  Оказалось, милостыню ей подавали - Яблочный спас был, а церквей в округе нет, как и нищих.

Ушли они обе через шесть лет, в одно лето друг за другом. Тихо и мужественно, как и жили.