Улица была грязной, вечер роскошным

Полицейский участок.  Вверх по лестнице поднимаются полицейские, в затемненных очках.  Крест на крест портупеи стягивают мужественные спины.  Под руки они ведут развратно одетых девушек – путан из китайского района.  Было совершено преступление, в одном из домов в переулке Черч, обнаружили окровавленное тело местного контрабандиста, торговца белым порошком, кокаином.  Намедни, они посещали его апартаменты, оказывая увеселительные услуги, не в первый раз, и были приведены на допрос.  Проституция, уголовно наказуемый вид деятельности в штате.  Хотя твердой гарантии в невинности девушек не было, полицейские выполняли требования протокола.

«При каких обстоятельствах,» начал один из них, «вы оказались на месте происшествия?»

Послышался смех. 

С выразительным презрением кокетства одна из них заявила, что не имеет ни малейшего представления, о чем идет речь.  Она провела тихий вечер в уюте дома.

Он хладнокровно продолжал поочередные расспросы, выслушивая отрицания.

«Я лгу?  Да я сама честность,» ответила одна из них, выпуская в кольцо дыма, тогда, когда он потрепал ее за плечо, заглядываясь на глубокий вырез и полукруги груди.

Полицейский ухмыльнулся.  «Ты пропитана спермой как воды океана в момент размножения селедок, от Британской Колумбии на юге, до Аляски на севере.  Курьезное зрелище».  Он поднял руку и пригрозил, добавив: «Понюхай, чем пахнет?  Рыбьими потрохами».

Морщились и ругались для виду, процесс допроса им был приятен.

«Улица была грязной, вечер роскошным!» и прочие подобные замечания достойные иллюстраций к книге живописи «Античный разврат».

Третья была одета в короткое, лиловое платье с глухим воротником.  Костюм дополняла кожаная косуха с металлическими вставками и чулки в сетку.  Из-за дымчатых теней сине-зеленые глаза казались слишком светлыми, маленький рот с припухлыми губами был плотно сжат и не сулил удовольствий.  На спину спадал ливень белокурых волос.

Следователь подошел и опустил огромный жилистый кулак на стол.

«А ты?  Позволь осведомится, тебя тоже не было вчера на улице Черч?»

«Я была,» ответила она, чувствуя глухой гул в ушных перепонках от собственного голоса.

Бородатый полицейский ожесточенно сплюнул.  Ее взгляд приковывал внимание.
 
Покрепче стискивая рукоять сумки, как стискивают зубы, – с записями, черновыми набросками историй, она вжалась в сидение.  Она писала их в метро, держась одной рукой за поручень, чтобы не потерять равновесие, а другой по буквам чертила эскизы фабул, собирала в столбик слова, аккуратно и бережно, как некоторые собирают на морском берегу ракушки или клешни крабов.  Эти слова она в дальнейшем использовала в момент письма.  Порой, она так увлекалась выдумыванием историй, что не замечала ни прибытия поезда к нужной остановке, ни его удаления, увозя ее все дальше и дальше, глубже и глубже во владение сумеречного.
 
На одной из бумаг значилось:
 
«На небе горели звезды, каждая величиной с кулак.  Алмазные прииски.  И если один такой упадет на землю, образуется огромный кратер.  Если одна такая сиганет по сердцу, от него останутся лохмотья ободранной ткани.  Юная ночь оживала.  Жирные, темно зеленые конусообразные листья папоротников лоснились влагой, скрещиваясь корнями, передавая друг другу потусторонние сигналы бытия.  Лунный свет светил в туннели муравьиных галерей».

На другой было выведено:
 
«Багровый сумрак спустился в горы.  В холодных развалинах ветер метался, постанывал, воя».

Следователь нагнулся схватил ее за подбородок.  Она отпрянула:

«Перед тем как допрашивать меня, засучи рукава!» вскрикнула она.
 
Полицейский рассмеялся.

«Почему ты считаешь, что я буду делать то, что ты хочешь?» поинтересовался, все с той же щербатой ухмылкой.  Его глаза сузились.
 
«Ты будешь подчиняться мне.  Вы все будете подчиняться мне.  Вы существуете в моем воображении.  Вы – выдумка!  Фантасмагория, бессовестно-изощренный обман.  Вы грандиозно продуманная...»
 
Ее плечи задрожали.  Она глядела на него не отрываясь, пристально немигающим взглядом, а по щеке ползла слеза.  В ней отражались путаны, полицейские, нечетное число углов помещения и потусторонний, негостеприимно пустой мир одиночества.

«Я настоящий, настоящий…»

Иерусалимский мид
расположен
на Голгофе