Итог жизни

Теперь могу, себе под стать, и даже, может быть, со смыслом
Всю жизнь страницами листать, смеясь над прошлым моим быстрым.
Я рано как-то осознал большую пользу быть учёным,
Отца учителем узнал и в шалостях бывал прощённым.
 
Про детский сад могу сказать, — не разрешали мне заплакать,
Я должен был всем помогать, не позволяя себе плакать.
В порывах помощи для всех мне не хватало часто смысла,
И потому большой успех в развитии моём бывал не мыслим.
 
Я что-то делал, рисовал, считал по палочкам задачи,
И постоянно помогал добиться всем другим удачи.
Смешно! С большой слезой смеюсь. Бывало же такое время,
Сказать, всердцах, не побоюсь, я как-то принимал то бремя.
 
Привычка стала выше сил, и в школе я всегда старался
Помочь сопливым, кто гнусил, и в цифрах сложных запинался.
Но вот, когда один с собой я тихо выполнял уроки,
Я уносился в мир иной, в страну чудес, где нету сроков,

Где нету пней на ровных тропах, где монстры ласковы всегда,
Где Дед Мороз на белых стропах спускался с неба иногда...
Смешно сказать, но я учился, как будто вправду жил в Раю,
Но иногда всерьёз лечился, за жизнь цепляясь на краю.
 
Привычка помогать соседу причиной стала роковой,
Своей карьеры я не ведал, не вёл бесед с самим собой.
И даже позже, в институте, для многих северных людей
Сидел я вечерами в смуте от их проблем и фонарей.
 
Мы вместе физику учили, попутно русский разобрав,
Потом по городу ходили, готовые к защите прав.
В своей родной аспирантуре я три работы написал,
Добрейший малый по-натуре, трём северянам степень дал.
 
Потом меня распределили в большой научный городок,
И там искал я счастья в мыле, построив собственный мирок.
Но на пути опять заботы: два диссертанта, раскрыв рот,
Просили от моей работы и день, и ночь... и лёгкий брод.
 
Я молод был и всё старался для тех, для этих и для всех,
И неожиданно срывался на резкость, грубость или смех.
Мне нужно было перерваться и где-то смело отдохнуть,
Как отдыхают оборванцы, забив зелёным дымом грудь.

Не мог я падать до такого и очень робко отдыхал,
А мозг твердил всю жизнь сурово, что я нагрузку превышал.
И это, наконец, случилось, я просто так ушёл во тьму,
Оставил службу, где трудился, и делал то, что не пойму:
 
С огромной тщательностью негра я скрипки старые чинил
И по сонатам с их аллегро всерьёз и пламенно грустил.
Период кончился суровый и я, немного просветлев,
К работе новой стал готовый и службы жаждал, словно лев.
 
И закрутилась свистопляска работ и служб по году-два:
Всё не по мне, не та закваска, не та служебная братва.
Всё коллективы  — ради пана, а пан в партийном пиджаке
Кроит работу вокруг плана, который чертят в “чердаке”.
 
Нигде для творчества нет вздоха, везде приказ и слежка вслед,
Начальников, что ждут подвохов, которых, думал я, что нет.
Но есть другой мир для работы, и мне, как будто, повезло,
Взвалив на плечи груз заботы, Я стал учителем... — на зло.
 
Учил плохих и ненадёжных, обиженных судьбой ребят,
Воришек тайных, безнадёжных, как в детских службах говорят.
И тут – Вселенная открылась в больной душе ребячьих смут,
Увидел я мечты бескрылость и боль цепей привычных пут.
 
Младая поросль страдала от бездорожия в душе,
Росла мечта и — опадала, обрезав крылья по нужде.
Сурово время для раздумий, когда не знаешь как помочь,
Приходится опять заумно учебных планов пыль толочь,
 
И впечатление такое, что ты в стране больных людей,
Веками делавших плохое — по наущенью дикарей.
Но тот период – тоже высох от невозможности помочь,
Я заболел болезнью психов: стремился всё уметь и мочь.

И многое уже достигнув я всё-таки сумел понять,
Что мир людской не перепрыгнув, душа обязана мечтать.
Мечтать от силы и бессилья, от рукосвязаных идей,
От невозможности усилий свободно творческих людей,

От иудейского засилья в душе правителей в Руси,
От бескорыстного насилья придурков разной помеси.
И с каждым годом всё тяжельше я падал к русским старикам,
Познавшим Русь намного дальше к своим промученным векам.

Я поражался от испуга, что нет истории в Руси!
С крещеньем сдуру, с перепуга никто не смог её спасти!
Какая жуткая потеря по наущенью Римских Пап!
Теперь они здесь время мерят от наложенья своих лап.
 
Но ладно... это было прежде... Как ныне будем жизнь творить?
Что от души, в своей надежде, я должен внукам говорить?
Ссылаться на пьянчугу Вову, продавшего христосам Русь,
Или послать всех гадов к Богу – вот здесь я явно ошибусь.
 
Опять – история и личность! Опять – душа твоя бедна,
Бедна на Бога и столичность... И скудность сей души видна.
Как подвести итог всей жизни? Она, как будто, не моя!
Я жил, трудился для Отчизны... Меня Отчизна – продала.
 
От перестройки к перестройке, от идиота до глупца,
Идёт страна моя на стройках, – приходит к фильму «Два бойца».
И безидейная идейность колотит пулемётом мозг...
Оценка жизни – постатейность, не сел в тюрьму – наводишь лоск.
 
Наводишь лоск, чтоб раствориться в блаженном пафосе мечты,
Чтоб, поразмыслив, притвориться, как будто за вождём и ты...
Как будто ты счастливый малый, разинув рот идёшь вперёд,
А за тобой – толпа навалом, не оступись, а то – сомнёт!
 
И здесь не важно, где ты служишь, кому свой разум отдаёшь,
Но очень важно с кем ты дружишь, кого случайно предаёшь...
И предаёшь-то по незнанью через систему злых ушей,
Когда семья, как в наказанье, грозит здоровью малышей.
 
Но грянул гром, пробилась подлость и пьяниц к власти привела,
И в мыслях проявилась голость, – страна  нагая в пляс пошла...
Как при чуме: беда и деньги, и страшный всенародный вой,
Шакалов стаи... Власти бредни... И тьма богатых – за горой.
 
А мне как быть? Скажите люди! Я только помогать готов.
Кто принесёт ответ на блюде?  Теперь уж нет тех докторов.
Теперь законы волчьей стаи присущи обществу всех стран...
Куда уйти – я  сам не знаю, чтоб избежать житейских ран?
 
«Не надо никуда стремиться!» – я  так сказал себе всердцах,
Начну-ка заново трудиться трудом, сокрытым в гордецах.
Труд обеспечит трезвость мысли, труд от шатания спасёт,
Не даст упасть мне снова в ясли, где слабомыслящий народ.
 
И вот, почти восстав из пепла, переболев эпохой зла,
Когда душа моя окрепла, Я вышел снова в поле сна.
Мечты, как будто, появились, я стал отчаянно писать,
И горизонты приоткрылись... Я стал всё меньше, меньше спать.
 
Меня сознанье торопило, меня душа звала вперёд,
А опыт жизни — спал лениво, лишая мудрости народ.
Но я стремился как-то выжить, не просто жить, а быть в строю,
В отчаяньи я встал на лыжи, но – слишком быстро устаю...
 
Опять не тем путём ведомый, в раздумьях стиснувши кулак,
Я убеждаюсь – всё фантомы, всё в моей жизни вновь не так.
Не в той степи ищу я счастья... да есть ли где-нибудь оно?
В дурном порыве самовластья я стал готовым пасть на дно...
 
И тут – мне  встретились калеки... Он и она – как бы во сне,
В проходах той библиотеки, где так уютно было мне...
Но это было много раньше, а здесь – я просто поражён:
Он был её немного старше, но мыслью сильной заражён.
 
И эта мысль вокруг сияла, хотя не слышно было слов...
Она тихонечко кивала, пылая пламенем полов...
И тут меня прошибли слёзы! Что надо мне ещё в миру?!
Впадаю безобразно в грёзы, хотя нормально я живу.
 
Как можно так свободно вязнуть в нечётких мыслях, как в бреду,
Так впору с головой погрязнуть в глухой истерике смогу...
Нет! С этим нужно что-то делать... Могу писать – пиши как вол...
Пиши, чтоб жизнь надеждой сделать, чтоб уничтожить массу зол,
 
Которые идут от мести, от безнадёжности в душе,
Которые засели вместе с твоим талантом, в негляже,
Которые как злые пчёлы изжалили открытый мозг...
Стремись обратно в новосёлы... Проси у Бога мягких розг.
 
И снова начинай работать – не  для себя, а для людей!
Раз твой талант тебя колотит, – так  дай ему свой цвет идей!
Прости всему людскому миру весь груз ошибок и потерь,
Ты повзрослел, таская лиру... Так подними её теперь!
 
Ты можешь! Ты обязан даже нести предмет, достойный всех...
Неси, не опасаясь кражи! Он лично твой! Он – твой успех.
Но сделай тот успех народным... Иначе – пропадёшь в аду!
Иначе грех наш первородный швырнёт тебя в сковороду,
 
И станешь жариться там вечно... – Не смог себя преодолеть!
Что делать, если человечно не можем мы талант терпеть?
Не можем ровно и красиво вести мыслительный процесс,
И в каждой роли чёрт спесивый нам приготовил боль и стресс...
 
Издёрган и измучен болью, ты возвращаешься к себе,
Но зов природы с твоей ролью готовит и бальзам тебе...
И мозг искусанный светлеет (так слово под пером звучит),
А он, как будто, молодеет, и мыслям строй блюсти велит.
 
Великий смысл – творить народу! Ты сам уходишь от себя...
Идёшь вперёд, идёшь в Природу, где Мать любовью создана...
Где люди, как одна большая, по-смыслу создана семья...
И здесь тебя – калеку с краю – заставят  громко сказать «Я».
 
Вот, говори... Что надо жизни в священной скромности Любви...
Здесь нет желаний, здесь Отчизна тебя попросит: «Говори...».
И эта просьба – гром небесный... Тебя уж нет – ты весь – во всех...
В словах твоих есть смысл телесный – для всех родных – большой успех.
 
– А  ты?  – А  ты уже в могиле. Ты сделал всё, что только смог...
И люди в новом светлом мире тихонько скажут: «Он помог...»

Антон Сибиряк
28 августа 2011 г.