Посвящение Имяреку Трансконтинентальная поэма

«»   «»  «»

...Как птица промелькнула у щеки –
на миг мне показалось:
                как близки
два наших континента, 
                как похожи
два побережья в профиль, и вода
(морская ль, океанская ль –
                не важно)
равнО горчит на наших на губах
(что впрочем ощутимо лишь впотьмах
во время поцелуя...)
                Вот – пассажем
декабрьским, ветреным, 
                идя сквозь дым
предновогодья, представляю, что
я с Вами вместе прохожу пассажем
декабрьским, ветреным.
                И рой торговцев,
мгновенно в Вас учуяв иностранца,
жужжит со всех сторон:
– Эй, мистер!..   – Мистер!...
                – Сюда, сюда!..
– У нас большие скидки!..
– Ковры, посуда -
                всё ручной работы!...
И прочее.

Но мы, свернув за угол,
прошли бы дальше, улочкою узкой
как лезвие, в тот тихий магазинчик,
зажатый в “клещи“ мощными боками
соседних зданий.
                И его хозяин,
интеллигентнейший,
                привстав навстречу,
сказал бы нам негромко:
- Добрый день.
Я рад, что Вы зашли.
                Как Вам погода?..
Впрочем, не буду вам мешать.
И удалился б
в ту крохотную комнатку,
                где он
часами полирует, клеит, крепит,
воссоздавая нечто из молекул
небытия,
                оставив нас одних
в надежном окруженье экспонатов
безмолвных…
Ну и пусть его, сидит.

А мы б остались
неспешно выбирать Вам сувенир
на память вот об этой вот поездке
вот в этот город, к коему Вы, впрочем,
нисколько не причастны...
Я – причастна,
                а хуже, что – пристрастна
с рожденья и до нового рожденья...)
–  Ну что ж, начнем?.. 
Пойдем по часовой,
от полки к полке, на которых дремлют,
друг к дружке привалившись,
бок о бОк
свидетели промчавшихся эпох.

Век позапрошлый, университетский
оставил нам
                старинный этот атлас,
где под покровом рисовой бумаги
томится жуткий человек в разрезе –
пособие для новых франкенштейнов…

В слепом простенке,
                словно круглый щит,
завис гигантский панцирь черепаший
с каких-то невозможных островов,
пропахших пряностями…
(Стивенсон,страница 378-ая)

– Так, что еще?..
Кофейник (серебро) –
наседкою средь крохотулек-чашек,
чей край истерт незримыми губами,
истлевшими давно… Рога оленьи
(а может, не оленьи?..), статуэтки,
диковинные шахматы и нарды
старинной и затейливой работы,
расшитые матерчатые туфли,
кальянов змеи (все-таки Восток),
дуэльный револьвер, кинжалы с чернью,
тугой резьбой оправленные бельма
зеркал старинных,
                что глядят на вас,
но никого в себе не отражают…

Но – слышите?..
Знакомые аккорды
(наверное, от соседей через стенку).
– Та-та-та-тА…
Ну да, конечно: «Время,
вперед!..» 
                И вот уже из допотопной
«вертушки» торопливый говорок
картавит бодро о земле и мире,
и что-то еще -
                про телефон и телеграф…
Знак ГТО и ДОСААФ, медали
с тем пресловутым профилем грузинским,
тяжелый подстаканник с космонавтом…
(«Поехали!..»   
                И с этих пор в апреле
всегда слышнее зовы той Вселенной,
в чью бесконечность бился, как в стекло,
мой бедный детский мозг…)

– А это что?.. 
Китайский зонтик –
                боже мой, китайский!..
И настоящий:  из в цветочках шелка,
сухого, словно бабочкины крылья.
Мне бабушка рассказывала, что
легко китайцев можно было встретить
на наших улицах до той войны
(до – нашей эры, до – всего на свете).
Шел впереди степеннейший китаец
с длиннющею косой и семенила
за ним, не поспевая, китаянка
на кукольных ступнях…
О, кинотеатр
«Шанхай», и май,
                и бабушкина юность!..

И, наконец, у входа (он же – выход),
распятое на сухопарой стойке,
томится облаченье пехотинца
Последней Мировой (боюсь, что не-
последней). 
                Инвалид-шинель бодрится
звенит наградами, выпячивает грудь
с ранением сквозным в суконной плоти,
играет  пустыми рукавами… 

И вздыхает
под  сводами погнутой гулкой каски
декабрьский ветер –
да, декабрьский ветер.


«»   «»  «»

…Как ветер,
                полоснувший вдоль щеки –
теперь я понимаю: далеки
два вечных континента,
                и несхожи
пейзажи побережий, и вода
Атлантики отлична от Хазарской –
на вкус, на цвет, на содержанье в ней
таблицы Менделеева... 
(Примерно
как слово пышнотелое «базар»
нельзя перевести костлявым «market».
И вообще, и Юг есть Юг, и Запад
не есть Восток,
                и вместе им – увы!..)

А все-таки, однажды в декабре,
глотая торопливый чай на кухне
и утренние выпуски газет,
когда, как масло, тает желтый свет,
и Новый год томится при пороге,
и радио, насвистывая рэгги,
обмолвится,
                что в Вашем сити – снег,
тогда я вижу в собственном окне,
вдруг ставшем мне на миг телеэкраном,
как на одной из неуютных стрит
Вы в этот час выходите из дома.
Рябит в глазах от снежных конфетти,
Ваш «джип», заночевавший у подъезда,
отряхивает, словно сенбернар,
снег со спины
                и наледь с толстых шин,
и в нервном нетерпении дрожит
табун, что застоялся под капотом.

Вот кожаное желтое пальто
заброшено на заднее сиденье,
вот «дворники» забились у лица…
Но ощутив какое-то смятенье,
Вы медлите, на руль облокотясь,
и дамскую с ментолом сигаретку
закуриваете (хотя и было
обещано домашним,
                что – ни-ни…)
 
…Вы едете привычнейшим маршрутом,
стараясь в меру сил не замечать
примет предпраздничного исступленья:
истерику реклам, скопленье копов
на всех углах… 
                Мелькнет на повороте
абстрактной ёлки световой мираж.
Стоит сезон чудес и распродаж.
И тротуаров вдоль
                прёт разноцветный
народ, от скидок ошалев вконец,
и карусели ржут, и юный Санта,
решив подзаработать в холидэй,
вовсю трясет
                своими бубенцами…

На перекрестке - месиво машин
и светофор в Альцгеймере, и «пробка»
до следующего Кристмаса, похоже…
(Черт бы побрал
                все кристмасы на свете!..)

Ну, что ж…  Вы закрываете глаза.
(Гудки, свистки,
                рождественские гимны…)
Пытаясь в сотый раз представить, что
я с Вами вместе проношусь вот этим
бетонным Вавилоном –
                раб статистик,
он как-то подсчитал, что если б вдруг
все обитатели всех небоскребов
решили враз сойти с небес на землю –
то город бы не пережил такого,
немедленно скончавшись от удушья…
 
Я понимаю: как-то раз любовь
вдруг хлынула немой толпой из сердца –
с лицом, составленным из тысяч лиц
шахтеров безработных
                (иль таксистов,
диспетчерОв, студентов – все равно),
что шли, и шли, и шли –
                единой лавой,
плечом к плечу,
                готовые на всё….
Но авеню и стриты нашей с Вами
благополучной жизни, ужаснувшись,
не вынесли
                подобного нашествия…

Опять гудки… Лед тронулся?..
Да, точно –
вон, за окном плывут бизоньи крупы
                машин соседних…
Вы косИтесь вправо:
–  Изыди, наважденье!..   Пуст салон,
но тает на стекле на запотевшем
случайный женский профиль,
так небрежно
                и неизбежно выведенный –  кем?..

Ответа нет, но есть воспоминанье
о том, как  в измерении ином
мы с Вами  шли по городу иному –
бесснежному, закатом облитОму,
по древним и возвышенным камням,
провидя море, близкое к домам,
обвенчанные русским языком,
случайной встречей,
южным декабрем…
 

…А остается памяти на память:
рукопожатье, теплая ладонь,
две-три благожелательные фразы,
монетки блеск
                над темною водой.
И голое стоянье перед фактом,
что праздник отгорел,
                что жизнь не ждет,
что воздух сыр
и пахнет пятым актом…
И невозможен к Вам мне перелёт.

(Публикация "Лит.Азербайджана" №7/2011)

На ФОТО: Декабрь на улицах Баку