Монокль. Повесть. ч. 1

        Владимир Попов

        МОНОКЛЬ

        (повесть)

        часть 1

                САРАЙЧИК БАБЫ СТЕШИ

        В этом году на Крещение стояла оттепель. А дня через два пошёл сильный снегопад, а потом и похолодание, и пришли обещанные морозы.
        Я свернул с улицы Гоголя на улицу Грибоедова, прошёл немного и остановился. «Ещё стоит сарайчик бабы Стеши», – подумал я.
Достал сигарету и долго не мог прикурить: зажигалка замёрзла. Я вложил зажигалку в ладони и оттаивал её дыханием, словно полуживого воробья.
        Закурил и закашлялся на морозе. За кирпичным забором залаяла собака…
        Я смотрел сквозь злые морозные слёзы на эту улицу – вроде всё то же, как было и раньше…
        На углу улицы стоит двухэтажный кирпичный дом: одна из первых кирпичных построек в Томилино. В этом доме когда-то жили мои знакомые: Генка и Юрик, и была у них бабушка Стеша. Возле калитки за низеньким заборчиком стоит сарайчик. Возле этого сарайчика, в погожие летние вечера, она и сидела на табуретке – смотрела на прохожих: окликивала знакомых, а на незнакомых смотрела приветливо. Я пробегал мимо, а она кричала вслед: «Володька, завяжи шнурки на ботинках, а то упадёшь!»
        Ещё стоит сарайчик бабы Стеши.
        В этом же доме жил и Олег Диденко: одно время мы сним работали вместе на Алмазном заводе. Мы шли после вечерней смены через всё ночное Томилино, о чём-то болтали и весело смеялись.
        В этом доме жил когда-то маленький Рудик. Он так и остался маленьким, потому что умер. Ему было лет семь-восемь, и был он кудрявый, беленький, с большими синими глазами и длинными ресницами, словно у девочки. В клубе «Дружба» шёл трофейный фильм «Тигр Акбар», и там была сцена, где тигр бросается на укротителя. Маленькое сердечко Рудика не выдержало…
        Кино погубило и ещё одного нашего земляка – Олега Видова – галантерейного красавца советского кинематографа. Но о нём я расскажу в следующий раз.
        Ещё стоит сарайчик бабы Стеши…
        На другой стороне улицы стоит частный дом спекулянтов Мартыновых. Дед построил оранжерею. А бабка продавала на рынке цветы и редиску. Мой ровесник с подлой фамилией «Мартынов» был тоже подлым человеком: он кричал на всю улицу: «Ты дружишь с Вадькой Остроуховым только из-за того, чтобы он тебя пригласил к себе в дом на ёлку и дал подарок!» Это была неправда: я дружил с Вадькой «просто так» т брал у него почитать интересные книги, например, «Таинственный остров» или «Старая крепость».
        Я оглядел улицу: вроде всё так, как и было раньше – семьдесят лет тому назад – но что-то и исчезло. Вот там стояла старая-престарая сосна с толстыми низкими ветками. Её сломало во время недавнего урагана в Подмосковье, и её спилили. И ещё появились высокие глухие заборы. Раньше пространство было открыто, и вся прелесть увядания дачного посёлка так радовала и согревала душу.
        За глухим забором из ребристого оцинкованного листа еле светилось маленькое оконце домика-пристройки, в котором и жил когда-то Дикий Фотограф.



        ХОХОТ НА КУХНЕ

        Зимним вечером мы сидим на кухне у Дикого Фотографа и хохочем:
                За окнами воет вьюга,
                А на плите урчит чайник.
        Мы рассматриваем в фотожурнале работы рижского мастера, который скрывается под японским псевдонимом. Он огромный волосатый жирный тип, похожий на мясника. Поскольку он сам толстый и нелепый, то «щёлкает» таких же толстых беременных тёток, со спущенными чулками и с валторной.
        Скажем честно: Алена Делона из него не вышло – а ему надо оправдывать своё существование в мире – то он при виде «без-образия» хватается за фотоаппарат, всё это засовывает в камеру, а потом начинает фотошопить. Нафотошопившись вдоволь, он делает выставки и получает премии, а уж потом даёт интервью. Он загадочен, ироничен и саркастичен. Его любимый герой – Швейк. Одно место нам с Диким очень понравилось: «Чтобы быть гениальным художником (ну, ясно дело, гениальным, иначе и начинать не стоит), надо быть бедным, голодным, чахоточным (очень полезно для творчества), гомосексуалом (это прямо-таки обязательно) и, если вам особенно повезло и вы родились евреем – аллилуйя, вы гений!»
        Если раньше мы с Д.Ф. хохотали, то сейчас начали ржать.
        (Подождите аплодировать – там есть ещё продолжение интервью).
        «Это не мной придумано: анализируя историю искусств, эти закономерности вывел замечательный латышский художник Борис Берзиньш, ныне покойный».
        – Меня тоже зовут Борис, – задумчиво произнёс Дикий Фотограф.
        – Ныне здравствующий, – поддакнул я.
        Чайник вскипел и затих.
        Вьюга не прекращалась.



        ЗЛОЙ ПИСАТЕЛЬ И ДИКИЙ ФОТОГРАФ

        Злой Писатель: спокойный, медленный, почти торжественный. Дикий Фотограф: нервный, издёрганный, смеющийся невпопад.
        – …Да он один из самых мерзких кощунственников, твой Есенин! – закричал Злой Писатель, – язык не поворачивается повторить эту гадость: Господи, отелись! А с другой стороны – дивное, почти младенческое, пастушеское: «Душа грустит о небесах»…
                Они выпили по полстакана
                мутного самогона,
                сморщились-скривились,
                крякнули по-гусиному,
                зажевали чёрным хлебом,
                достали сигареты и
                протянули друг другу
                зажжённые зажигалки –
                в знак глубокого уважения.
        – Послушай, Злой, – сказал Дикий Фотограф и передёрнулся, – всё это из-за неё! – Он щёлкнул пальцами по бутылке.
        – Наверное, ты прав – традиция. Всё моё поколение спилось, особенно после войны, да и твоё спивается, но…
       – Образ Родины в нас заложили ещё в прошлых веках:
                «В зимнюю морозную ночь
                под обледенелыми звёздами
                бредёт по хрустящему снегу
                еле живой человек.
                И вдруг там, где-то далеко –
                на опушке лесочка –
                еле светится живой огонёк
                одинокого окна.
                О, эта небывалая радость!
                Такое ощущение счастья
                можно узнать только во сне –
                один или два раза
                за всю жизнь.
                Он идёт и идёт.
                А огонёк всё ярче,
                а огонёк всё ближе.
                И вот он стучится
                в холодные двери
                маленькой избушки.
                Ему открывают.
                и радостные люди
                встречают его:
                смех, крики,
                весёлые глаза…
                «Мы так долго
                тебя ждали», –
                говорит Старая Женщина
                и целует тёплыми губами
                его счастливое лицо
                с оттаявшими слезами.
                Все садятся за стол и пьют вино,
                чтобы радость длилась и длилась.
        – Зря ты бросил пить, – сказал Дикий Фотограф и протянул мне сигарету.
        – Я уже свою цистерну выпил, – буркнул я, – а потом, здесь с вами посидишь и без вина опьянеешь.
       Злой и Дикий рассмеялись, и стало ясно, что они простили меня за всё.




        ШЁЛ ТИХИЙ СНЕГ

        После третьей стопки Дикого Фотографа потянуло на философию. Он стал приставать к Злому Литератору:
        – Послушай, Макеев, почему тебя зовут Злой Писатель?
        З. П. Долго молчал, отщипывая куски от буханки чёрного хлеба. Долго и медленно разжёвывал мякиши беззубым ртом и наконец соизволил:
        – Я злой потому, что идёт разрушение русской литературы. Во всей культуре пришли к власти ОНИ!
        – Ну и кто же эти – ОНИ?
        – Те, у которых нет фундамента русской классики. Короче: нет совести!
        – А не слишком, Макеев, ты на себя берёшь?
        – Беру столько, сколько смогу унести! – рявкнул Злой Писатель и прищурил глаза. – Словно крысы из подпола, они вышли на свет и стали рвать литературу на части, вгрызаться в неё ядовитыми зубами, и кровавые ошмётки на подносе поволокли на Запад и в Америку. Но Америка была уже не та, которой мы бредили. Прошёл ласковый дождь Сары Тисдейл и Рэя Бредбери, и никого там не осталось: все давно умерли или ушли в подполье, словно Сэлинджер. В американской литературе – пустота, только «звон монет, шуршанье долларов»! И вот к ним прилетел на одном крыле «америкашка» Бродский, и начался нобелевский визг. Визг обезьян! Во всей Америке не нашлось ни одного приличного поэта, кроме И. Бродского…
        Злой Писатель посмотрел мне в глаза и криво усмехнулся.
                За окнами шёл тихий снег.
                Старые корявые яблони
                приобрели новые формы:
                мягкие и благородные.
                Великолепные переплетения
                и изысканные изгибы
                были столь величавы,
                словно в начале
                торжественного марша.
                Попискивала зимняя птица –
                словно пробовала флейту…
                На столбиках у калитки
                выросли белые шапки.
                А на дорожке к террасе
                свежие следы
                Злого Писателя
                были едва различимы.