За что Поп Один Балду не любит

Графические комментарии А.С. Пушкина к его болдинской сказке

Текст выступления на научной конференции Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина в Больших Вяземах 26-27 января 2019 г.

«Сказка о Попе и Работнике его Балде» выскочила из-под пера А.С. Пушкина по прибытии его в Болдино практически сходу – в один день 13 сентября 1830 года. Как отголосок его недавней перебранки с митрополитом Филаретом (1782-1867) по поводу ходящей в стране по рукам кощунственной «Гавриилиады».
В советский период эта пушкинская сказка толковалась как антиклерикальное и даже атеистическое произведение. По логике того времени, коль у сказочного Работника Балды с Попом по жизни нелады, то и у их создателя непременно должна кипеть в душе личная неприязнь ко всему духовному сословию. И, стало быть, можно смело утверждать, что и Церковь поэту – не мать, и Бог – не Отец. Однако нет ведь на самом деле в пушкинской сказке никакой классовой борьбы, а есть только конфликт двух конкретных людей – самого поэта Александра Пушкина и митрополита Филарета.
Поэт именует себя Балдой, потому что как раз этой осенью сделался собственником – владельцем доли родового нижегородского имения Пушкиных Болдино, выделенной ему родителями по случаю его предстоящей женитьбы на Н.Н. Гончаровой.
У Попа-Филарета Балда – единственный сотрудник, соРАБОТНИК. Причем, многостаночник – «повар, конюх и плотник». Почему для своего героя Пушкин выбирает именно эти профессии? Считает, что через них может доходчивее объяснить «непонятливым» российским государственникам и церковникам самого себя и свое творчество.
Как «повар», он в виде стихов и поэм «варит» пищу для ума и сердца своего народа.
Как «конюх», заботится об его «средствах передвижения» – о прогрессе, просвещении российского общества.
Как «плотник» (в отличие, от вольных каменщиков-масонов), «уПЛОТняет» – укрепляет основы российской православной государственности.
Автобиографичны для поэта и обстоятельства жизни его сказочного исполнителя поповских распоряжений:

Живет Балда в поповом доме
Спит себе на соломе,
Ест за четверых,
Работает за семерых;
До светла всё у него пляшет,
Лошадь запряжет, полосу вспашет,
Печь затопит, всё заготовит, закупит,
Яичко испечет да сам и облупит… (III, 497-498) (1)

«Поповый дом» – понятно, православная Россия.
«Спит» – значит, в определенном смысле обездвижен, ограничен в действиях и перемещениях. С одной стороны, практически всю жизнь состоит под надзором царской охранки и Церкви; с другой – бездействует в ипостаси масона-иллюмината.
«На соломе» – не имеет собственного угла: если не пребывает в ссылках, то по собственной инициативе мотается по провинции.
«Ест за четверых» – без верного помещичьего дохода и часто проигрываясь, постоянно нуждается в деньгах, живет долгами.
«Работает за семерых» – является едва ли не единственным в стране пробудителем «чувств добрых» в самых разных своих современниках:
в женщинах («Попадья Балдой не нахвалится»);
в молодежи («Поповна о Балде лишь и печалится»);
в будущих поколениях («Попенок зовет его тятей; // Кашу заварит, нянчится с дитятей»).
И делает все это Балда Попу и его семейству добровольно и почти бескорыстно:

Балда говорит: «Буду служить тебе славно,
Усердно и очень исправно,
В год за три щелка тебе по лбу,
Есть же мне давай вареную полбу». (III, 497)

На «ВАРЕНУЮ ПОЛБУ» – церковное ОКОРМЛЕНИЕ работника Балды – идет странноватого вида зерно, нечто среднее между пшеницей и ячменем: ни то ни се. Как, на взгляд Пушкина, недавние филаретовские ему поучения на мотив его собственных стихов «Дар напрасный…» («Не напрасно, не случайно…»). (2)
Труды же Балде от Попа достаются непростые – не только на «подворье», а и у МОРЯ. А это в пушкинской системе символов, сформированной еще в его программной в этом плане поэме «Руслан и Людмила», означает прямо-таки государственно-политические. Вспомните хотя бы его лукоМОРСКИХ витязей – будущих декабристов.
Совершенно, кажется, невыполнимую задачу поставил перед Балдой-поэтом Поп-митрополит: привести их, «чертей», сознавшихся в государственном преступлении, также и к церковному покаянию:

Вот он кричит: «Поди-ка сюда,
Верный мой работник Балда.
Слушай: платить обязались черти
Мне оброк по самой моей смерти;
Лучшего б не надобно дохода,
Да есть на них недоимки за три года.
Как наешься ты своей полбы,
Собери-ка с чертей оброк мне полный». (III, 498)

Задача для Балды тем более сложная, что речь идет даже не о сосланных в Сибирь бывших приятелях поэта, а о пятерых казненных лидерах восстания. Даже косточки их, пересыпанные негашеной известью и захороненные на взморье невского островка Гоноропуло, за прошедшее с лета 1826-го до пушкинской болдинской осени время – более чем ТРИ ГОДА – уже полностью растворились в воде.
В пушкинской сюите Балда с Бесенком «соревнуются» как раз на этом островке. (См. пушкинский рисунок ПД 914, л. 4 об. в коллаже)(3) Неподалеку от них – взморье с характерных очертаний утесом – вехой на пути к тайной братской могиле декабристов. На месте этого утеса, ныне на территории судостроительной фирмы «Алмаз» на Петровском острове, группа исследователей под руководством А.Ю. Чернова установила соответствующий памятный знак. (См. в коллаже)
Верхнее правое изображение в сюите – портрет сказочного «Попа ОДНОГО». То есть, попа в России №1 – митрополита Филарета (Дроздова). (Портрет см. в коллаже) Он и по положению в стране – «верхний»: выше всех, включая царя. И по профессии, должности – главный, то есть, всегда правый. И по мировоззрению – неизменно консервативный (то есть, тоже правый).
Прозвище Попа – «тоЛОКОнный лоб» – как бы зеркальное отражение части титула Филарета, митрополита Московского и КОЛОменского. Нарисованный на фоне вроде как развешенной митрополичьей мантии клирик и с виду похож на этого российского первоиерарха. У него аскетичное лицо со впалыми щеками. Покатые плечи. Пышнейшая борода. Подвижная мимика лица с крутыми бровями и живым, цепляющим взглядом темных глаз…
Текст в линиях этого рисунка такой: «Митрополитъ Московскiй и Коломенскiй Филаретъ. Къ его руке я не подойду ни за что. Я его не уважаю. У меня къ нему нетъ доверiя. Я не хочу цаловать ему руку. Онъ могъ меня понимать, но не хотелъ. Щелкать по лбу я научился у него. Сказку я написалъ о немъ. Не думаю, что онъ столь прозорливъ и развитъ, что узнаетъ меня по стихамъ. Я буду свистеть ему въ спину».
Благословляющая правая кисть первосвятителя с его парадного портрета у Пушкина переосмыслилась в его собственную руку. Похожим на митрополитовский жестом она взыскивает с героя сказки Попа условленную им с его Работником Балдой плату за труды – наносит щелки по лбу.
Знаменателен способ, которым коллектор-Балда ухитряется «доставать» поповских должников:

Балда, с попом понапрасну не споря,
Пошел, сел у берега моря;
Там он стал веревку крутить
Да конец ее в море мочить. (III, 498-499)

В доме повешенного не принято говорить о ВЕРЕВКЕ, не так ли? А Балда этой самой веревкой нарочито размахивает – «ХОЧЕТ море морщить» да бесов, «проклятое племя, корчить». Не спорит с Попом по поводу абсурдности его задания Балда только потому, что оно частично совпадает с собственным желанием Пушкина. Его самого, взрослого и самостоятельного человека, давно уже «достала» критика и справа – от Булгарина (в якобы верности декабристским убеждениям своей юности), и слева – со стороны сибирских сидельцев (в предательстве братских идеалов того же самого периода его жизни).
На кого похож вылезший из «сморщенного» Балдой водоема Старый Бес? На карикатурно состаренного пушкинского приятеля, вождя декабристов Кондратия Федоровича Рылеева (1795-1826). Сравним пушкинский рисунок с комплиментарным карандашным портретом Рылеева работы О.А. Кипренского. (См. в коллаже) На нем обращают на себя внимание очень высокие ранние двухсторонние – наподобие рогов! – залысины молодого еще человека. Его выпуклые глаза в отечных веках. Густые брови. Выдающийся вперед и тем самым как бы несколько оттопыривающий нижнюю губу подбородок…
Эта «раскатанная» нижняя губа Старого Беса – неприязненное воспоминание Пушкина о том, как его иллюминатский брат Рылеев в роли руководителя тайного Северного общества в 1825 году своими едва ли не распоряжениями и рекомендациями по творчеству пытается понудить его, ссылочного, к вступлению в это общество, привлечь к активной агитационно-пропагандистской деятельности.
Линии этого рисунка от имени Пушкина сообщают: «Кондратiй Рылеевъ – самый главный бесъ, Вельзевулъ на дне речки. Я не зналъ о подготовке бунта. Я хотелъ ехать узнать про себя. Я узналъ, что тела пятерыхъ казненныхъ деятелей 14 Декабря въ Iюле закопали въ извести въ яме на дне Невы».
Кто же тогда «внучок» Старого Беса – мелкий Бесенок? А литератор и журналист Борис Михайлович Федоров (1794-1875). (Портрет см. в коллаже)
У Бесенка явно федоровский крутой лоб с такими же, как у Рылеева, ранними парными залысинами-рожками, вздернутый кончик носа, негустые кудрявые бакенбарды, «дежурная» улыбочка в уголках рта. Холуйскую подлость характера Бесенка выдает его трусливо поджатый хвост при огромных – явно не по росту! – рогах.
Растопыренные пальцы обеих протянутых к Балде ручонок персонажа указывают на сотрудничество Бориса Федорова с его бывшим начальником по департаменту религиозных дел Александром Ивановичем Тургеневым. Кроме Эоловой арфы, у того имелось и другое арзамасское прозвище – Две огромные руки: Тургенев «подгребал» для своего архива у своих друзей все то, что сразу не имело шансов быть напечатанным. Перед своим очередным отъездом за границу он поделился с Федоровым для первого выпуска задуманного тем альманаха частью своего архива, в том числе – рядом ранних пушкинских стихотворений. Справедливости ради надо отметить, что среди них не было «Фавна и Пастушки», из-за которых у Пушкина с Федоровым в 1829 году разгорелась нешуточная ссора.
Публикацию лишь этого стихотворения в подборке Федоров с Пушкиным не согласовывал, потому что прекрасно понимал, что одобрения не получит, поскольку сознательно вытаскивает на свет Божий давно «похороненные» автором любовно-декабристские грехи его молодости. Ведь вызвавшая недовольство царя Александра I «детская», как потом охарактеризует ее сам Пушкин, ода «Вольность» была лишь прикрытием, средством отвлечения огня на себя с подлинной причины высылки его на юг – его пресловутых стихов «Фавн и Пастушка». (3)
То есть, стремящийся самоутвердиться за чужой счет «услужливый» издатель Борис Федоров нарочно «подставлял» своего «кумира» Пушкина в глазах светского общества, которое еще помнило злоключения поэта 1819-1820 годов. Причем, поспевал в этом Федоров как раз к началу расследования церковно-государственной комиссией истории создания пушкинской поэмы «Гавриилиада».
Линии пушкинского рисунка с Бесенком рассказывают: «Какъ Балда Пушкинъ сумелъ обмануть и Царя, и Митрополита Московскаго и Коломенскаго Филарета (Дроздова) въ связи со своей рукописнай поэмой «Гаврiилiада». Я имъ сказалъ: «Поэму написалъ я не самъ, а со своимъ прiятелемъ Дмитрiемъ Горчаковымъ». Онъ умеръ еще въ 1824. Борисъ Михайловичъ Федоровъ, издатель альманаха «Памятникъ Отечественныхъ Музъ на 1827-1828 годы», безъ меня напечаталъ въ немъ «Фавна и Пастушку».
В истребовании поповского «оброка» Балда трижды одерживает победы над провокатором-Бесенком, «подосланным» к нему вместо себя Старым Бесом. В «обегании около МОРЯ» Балда обхитряет Бесенка с помощью «ДВУХ ЗАЙКОВ». Ими некогда сам «суеверный» Пушкин оправдывался перед братьями-декабристами за свое неучастие в восстании на Сенатской площади, на которое он якобы добросовестно ехал из своего ссылочного Михайловского.
В бросании на дальность ПАЛКИ Балда впечатляет Бесенка своим намерением зашвырнуть ее аж за тучку. Это Пушкин признается нам в том, как сам он, «степенный» и «порядочный человек», замаранный вечными федровскими журнальными обзывалками («пьяница, урод, развратник! зубоскал, писака! безбожник, нигилист!»), однажды «больно побил» своей «ТРОСТОЧКОЙ» горе-издателя Бориса Федорова в лице кидающегося грязью мальчика Ванюши в своей неизданной «Детской книжке» – пародии на многочисленные федоровские плоско-нравоучительные издания для детей. (XI, 102)
В поднимании и несении «СИВОЙ КОБЫЛЫ» Балда обскакивает от натуги «упавшего и ножки протянувшего» Бесенка. Сивая кобыла в понимании Пушкина – это несущее бред, выдающее воображаемое за действительное новое федоровское периодическое издание – альманах «Памятник Отечественных Муз». Сам наш поэт – успешный издатель своих произведений: купцы платят ему по червонцу за строчку. Федоров «сдулся» после первого же выпуска своего «Памятника…», что, впрочем, с ним случалось и прежде во многих других его журналистских затеях. (4)
Однако ни «Детская книжка» ни тем более «Сказка о Попе и Работнике его Балде» в пушкинское время не могли увидеть свет. Пушкин это прекрасно понимал. Для чего тогда все это писал? А для освобождения собственной души от негативных эмоций. Проявив смекалку, Балда выполнил поповское задание. Хоть именно это и не входило в планы Попа, неблагодарного человека и не умеющего стимулировать своего работника на дальнейшие труды хозяина:

Только поп один Балду не любит,
Никогда его не приголубит. (III, 498)

А потому с оценкой Попа как распорядителя работ на собственном «подворье» Балда холеной пушкинской рукой в перстнях не церемонится:

С первого щелка
Прыгнул поп до потолка;
Со второго щелка
Лишился поп языка;
А с третьего щелка
Вышибло ум у старика.
А Балда приговаривал с укоризной:
«Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной». (III, 502)

«Дешевизна» для Пушкина с давних пор – светское ханжество и религиозное кривляние, сильно развившиеся при дворе императора Александра I. Еще отправляя экземпляр «Гавриилиады» князю Вяземскому 1 сентября 1822, поэт язвил: «Посылаю тебе поэму в мистическом роде – я стал придворным». (XIII, 43)
При всем своем во многом безосновательном скептицизме по отношению к главе Церкви, Пушкин вполне резонно считает, что она давно уже придирается к нему не по делу, а как-то по инерции. Заодно с государством, которое столь же неутомимо преследует его за мнимый же его декабризм. То есть, совершенно не замечая его личностного и духовного взрастания. Ну, что, действительно, за религиозная крамола – та же не понравившаяся Филарету, мудрому вроде бы человеку, строчка «…И стая галок на крестах» в «Евгении Онегине»? А ведь жаловался митрополит и на эту строчку пушкинскому «куратору» Бенкендорфу…
Чувствовал, что Пушкин нарочно «цепляет», провоцирует его на человеческие эмоции. Александру Сергеевичу по жизни так не хватало доброго отношения к себе, понимания Церковью его, по сути, исповедальной поэзии. На реально облегчающую душу церковную исповедь он в силу своего масонского воспитания отважится, как известно, лишь на смертном одре. Видимо, понимая, каким трудом это ему далось, великодушная Церковь простила гения, ибо ныне даже благословляет изображать его рядом с Митрополитом Филаретом. (См. в коллаже)
Их противостояние – удел Вечности. Может, хоть Там эти два выдающихся человека своего времени нашли-таки общий язык и выяснили, наконец, свои непростые межличностные отношения, вовсе не связанные с вопросами веры или неверия во Всевышнего великого поэта Александра Пушкина.


С н о с к и :

1 – Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 16 томах – М., Л.: АН СССР, 1937–1959. Здесь и далее скобках римской цифрой обозначается том, арабской – страница.
2 – Стихотворный диалог Пушкина и святителя Филарета, митрополита Московского / Непознанный мир веры. – М.: Сретенский монастырь, 2001, с. 217-219
3 ПД 914, л. 4 об. – Болдинские рукописи А.С. Пушкина. В 3 т. – СПб.: «Альфарет», 2013, т. 2, с. 60
4– Сидорова Людмила. Пушкин. Тайная любовь. – М.: «АСТ», 2017, с. 84, 357
5– Черейский Л.А. Пушкин и его окружение. – Л.: «Наука», 1989, с. 263