5. Одиночество. Взгляд через трещину ещё

        «Счастье полезно для тела, а печаль развивает душу» - подсказывает Пруст.

        «И в полые волны
        Мглы – сгорблен и равн -
        Бесследно – безмолвно -
        Как тонет корабль»

       Хочется спросить – а почему счастье не развивает душу и зачем тогда мы к нему стремимся?
      Хочется ответить: когда измучаешься – поймёшь.

      В 1920г. Цветаева делает следующую памятку в своих записных книжках:
«Я, наверное, понятия не имею, что такое – любовь, как, вообще, понятия не имею: что такое – другой». Цветаева, как и Сократ, спокойно может позволить себе «учёное незнание» в тех вопросах, которыми владеет в великом совершенстве. Как можно оценивать такого человека с точки зрения психологической типизации – у него высокие, непомерные запросы и требования (а у Цветаевой их высочайшая планка, полный короб) или у него заниженная, недоразвитая самооценка? Ни то, ни другое. Типизация здесь не работает. «Не снисхожу» - заявляет Марина и протягивает каждому нищему в ладошки хлеб.
      Если по Фрейду фантазии взрослого творческого человека сродни фантазиям ребёнка, то что мы имеем, когда Выготский свидетельствует в своей «Психологии искусства», что дети легко передают свои функции друг другу, что они свободно наделяют предмет А неотъемлемыми функциями предмета Б, и наоборот, включая в эту игру множество предметов? Нам кажется, что в детском варианте мы имеем неразорванную, не «треснутую» действительность или же «гладкую оболочку» по Барту, приписываемую им в свою очередь лишь любви. И далее, именно здесь, нам кажется, что и детский возраст способен иметь такую же обтекающую всё и вся оболочку, через которую предметы движутся друг с другом в едином поле фантазмов, без трещин и разрывов, в весёлой игре. 
     Не справедливо ли это и по отношению к Цветаевой? Не потому ли Цветаева не знает что такое Другой, что Другой для неё – так это же я и моё тут всё?  Если соединить положения Фрейда, свидетельство Выготского и красивое утверждение Барта, то получится: Марина – ребёнок – игра – фантазия – гладкая поверхность – любовь – отсутствие Другого. Я и Ты, граничащее с Мы – вот Марина. Но никак не «я и вы» ( по градации М. Бубера).
      Но вот этот «ребёнок» проходит через жизнь, сохраняя в себе ребёнка, продолжая мечтать и любить, не как большинство взрослых, и получает в своих страданиях и переживаниях «горький опыт», трещину, надлом, надрыв.

      «Христос и Бог! Я жажду чуда
      Теперь, сейчас, в начале дня!
      О, дай мне умереть, покуда
      Вся жизнь как книга для меня.»

     Не дал, пустил в земное плавание. И тогда, и… ребёнок не пропал, и… земной мир его ребячество не одолело. Марина, оказалась распятой, как мы уже говорили, между одним миром и другим.
     Но только через этот надрыв, надлом и трещину появляется статически зафиксированный, жёсткий Другой, который становится по-настоящему Другим, и о котором уже можно сказать: «он лгал». Тот Другой, который нас уничтожает и создаёт угрожающую атмосферу для нашего существования. «Ад – это Другие» - Сартр. Чужой мир. Где «натаскано», «надышано», «насчитано», «натискано» по Цветаевой. В душной атмосфере такого чужого мира бьётся в силках своих малых возможностей любовь. Мы здесь «шахматные пешки» и «кто-то играет в нас». Всё тут медлительно или витально-быстро, но завороженно «работает тишком».

      «Эх, проигранное
      Дело, господа!
      Всё- то – пригороды!
      Где же города?!»

     И когда Цветаева признаётся в том, что любовь для неё это шов, то невольно она признаётся в том, что её внутренний мир, как ни крути, уже достаточно разорван, что его надо «лечить», «сшивать», «сращивать», и главный способ такого «лечения» - любовь. Она сшивает быстро и накрепко. Нет, не то, чтобы друг с другом – это само собой, но сшивает, прежде всего, распавшиеся внутри миры, возвращает нам детство с его непосредственностью, доверчивостью и смелым воображением. « Целую жизнь тебе сшила в ночь, Набело. Без намётки». Сшивает меня саму со мной самой же - в единое целое.

     И над разорванным миром приподнимается Гора…

     Вывод: Другой существует для Марины лишь в Буберовском смысле, как Ты, равное Я, всякое Другое и всякого Другого, Марина яростно отрицает.