2. Вздымающаяся гора. Продолжение

      Мы уже сказали, что Цветаева была сама себе - как бы герменевтический круг. При разработке такого автора не требуется выяснять какие у него были философские взгляды, или пардон, «детские комплексы», автор сам их замечательно прописывает, сильнее всех психоаналитиков вместе взятых.
Достаточно просто кружить со Цветаевой её кругами, сопутствуя ей и не отставая ни на шаг.
      В послесловии «Поэмы Горы» Цветаева даёт самую потрясающую психофизиологическую характеристику переживанию «ткани любви», любой физиолог, любой психолог позавидовал бы такой точной характеристике. На наш взгляд, следует сначала посмотреть на неё, как на материальную основу любого человеческого чувства, и прежде всего любви, как царицы чувств.
 
     «Есть пробелы в памяти, - бельма
     На глазах: семь покрывал.
     Я не помню тебя отдельно.
     Вместо черт – белый провал.»

     Фактически здесь Цветаева признаётся в том, что не имеет внутри себя полного визуального образа любимого человека (его детального чётко-проработанного образа). Кроме того – «не помню тебя отдельно». Отдельно от чего? Скорее всего, от того, о чём писал в своей работе «Фрагменты речи влюблённого» Ролан Барт – что влюблённые воспринимают любимого через зафиксированную, «схваченную картинку», как бы в рамке, и никогда внутри нас не живёт никакой любимый человек сам по себе, словно вырезанный из всякой атмосферы, но всегда в совокупности с мгновенной действительностью, по случайности в тот самый миг, окружающей его. В тот самый миг, когда мы влюбились, увидели, почувствовали, запомнили. То есть, если я тебя помню, то помню с твоим окружением, обрамлением, аурой, и также ты всплываешь и в моей памяти, произвольно, и всеохватно, как мир.
     Этот образ, этот Стоп-кадр любви почти не поддаётся дальнейшей модификации, но временами становится лишь ярче или тусклее.
(Однако нужно отдать должное Цветаевой в этом вопросе, потому что Барт писал свою работу приблизительно на 50 лет позже).
     По поводу же детальной визуализации любимого образа Цветаева и дальше остаётся непреклонна – это не нужно, это излишне, это нормально, причём до такой степени, что ненормально как раз помнить всё.

     « Без примет. Белым пробелом -
     Весь. (Душа в ранах сплошных,
     Рана – сплошь.) Частности мелом
     Отмечать – дело портных.»

     Словом, белый провал Марину вполне устраивает, - сплошная рана и отсутствие черт, потому что «особенный весь» - нечего выделить, всё – особенное, раз твоё. Да и вообще «любовь – связь, а не сыск». Разве «океан – скопище брызг»? Разве я часовщик, врач, чтобы делить на части? – спрашивает Марина.

     « Ты как круг полный и цельный:
     Цельный вихрь, полный столбняк.
     Я не помню тебя отдельно
     От любви. Равенства знак.»

     Вот уже на следующем круге, Марина сама, как мы и говорили, поясняет своё «отдельно» - «отдельно от любви» не помню. Значит, наша предположительная трактовка, при первом прочтении, была верной, а мы ведь, читая глазами, обязательно как-то трактуем внутри себя первые строчки, не дойдя ещё до последующих, и в зависимости от нашего первоначальной интерпретации можем «узнать» или «не узнать» или же вообще пропустить и дальнейшую разгадку (вот вам описание как работает герменевтический круг через читательское восприятие).
     Но поскольку мы самостоятельно, первоначально верно, в Маринином ключе, интерпретировали не совсем понятную часть, то и в продолжении текста, мы обнаруживаем «ключ», преподнесённый нам уже автором, удостоверяемся, что он наш, сродни нашему, и получаем наслаждение от совпадения. Возможна даже такая игра с герменевтическим кругом, которая заключается в том, что мы останавливаемся в любом трудном, ещё не прояснённом месте, допустим философского текста (допустим, что мы читаем философский текст), и не продолжаем читать дальше и искать для него пояснение, а сами «разгадываем его» по своей возможности. И только после выбора нашего варианта сравниваем его с вариантом разъяснений автора. «Попасть в яблочко» - тут доставляет огромное удовольствие. Тем более что неживого, абстрактного, абсолютного тождества в таком случае никогда не бывает, мы при удачном положении дел попадаем всегда лишь в «единую струю», а не в «точь-точь» сказанные слова, и поэтому по ходу обогащаемся дополнительно новой вариацией этого единства. И вот именно такой момент, именно такой вот избыточности и приносит нам удовольствие. Что-то всё то же самое, но слегка по- иному.
     Зачем же человеку избыточность? Ведь он уже знает ответ на вопрос, раз  может сам до него докопаться. Ну, если бы мы были машинами, то незачем, конечно, достаточно было бы и одного варианта правильного ответа. Но мы,к счастью, люди и ничто человеческое нам не чуждо, как и достижения других людей в той же области.
     Итак, белый провал Марину не страшит, Марину вообще не страшат никакие пробелы. Это «семь покрывал» или то, что называют покровом нашего мира, а в религиозной сфере говорят «богородицин покров». Мы не должны смотреть слишком прямо. В упор можно смотреть только изредка, одномоментно. В остальное время наш взгляд должен огибать всю сферу или полуокружность пути к Другому. Даже стук сердца имеет свои пробелы, наверное же, любовь ориентируется по нему.

     « Вороной, русой ли масти -
     Пусть сосед скажет: он зряч.»

     Вот так, даже цвет волос, цвет глаз любимого человека улетают за полночь. Все эти «обычные приметы любви», в которых мы так много нежимся, все они, практически не встречаются в Марининых текстах. В двух разбираемых нами мощных поэмах – так совсем, а в прочих Марининых стихотворениях – время от времени, но, как видим, когда приходит решающий момент, Марина легко посылает их по боку.
     Послесловие заканчивается утверждением, что и дальше тебя я не вижу – потому что не вижу с другой. Но мы-то понимаем, что жизнь движется, течёт, и конечно, Родзевич будет с другой, и конечно, и сама Марина это понимает, но каким пониманием приходится ей это понимать? Горы так не понимают. О чём плачет гора, что она может говорить, Марина прекрасно в своей поэме передаёт и озвучивает. Вот это голос Горы, - говорит Марина, а то, что мой любимый будет с другой – я не знаю, чей это голос. Но, не мой, Я – с горой, и с другой тебя я не вижу.
     Обратите внимание, что и нам для нашего анализа, который мы производим, цвет глаз Константина Родзевича тоже оказывается вовсе не важен)), мы можем обойтись и без него, и без других многих его черт, и даже больше того, без самого Константина Родзевича (каким он был, где жил и что делал), хотя, казалось бы, поэма посвящена именно этому человеку и все об этом знают, и, наверное, нужно что-нибудь обязательно об этом написать. Но если следовать установкам Марины, то вовсе не нужно. Любовь так странно устроена, что можно обойтись и без этого. Что можно смотреть прямо в неё и понимать, - без прибавления внешних черт и формальных условностей. Вот почему – Круг, замкнутое само на себя пространство, движение, состояние.
     И при анализе нужно ещё определить «что» входит в этот Круг, а не тащить туда подряд всё, что ни попадя.
     Любовь всегда начинает с самой себя. Всё, что было до неё, для неё не существует или существует лишь постольку, поскольку имеет к ней отношение. Она – большая эгоистка. Но философский герменевтический круг устроен по такому же принципу. Он основан на «самоподогреве».
     Марине легко представать сегодня перед нами как некоторый «герменевтический круг во плоти», потому что Марина – сама любовь и без дыхания любви себя никогда не мыслила. Марина пропиталась структурой любви, как пропитываются на столе салфетки разлитым маслом – насквозь. И поэтому с Марины доступно теперь считывать некоторые закономерности, что мы все с большим или меньшим успехом, собственно говоря, и делаем (по-настоящему приблизиться к творчеству Цветаевой – правильно войти в герменевтический круг как у Гадамера – проблема). И не все её успешно решают, так как чаще всего производят «сыск», а не устанавливают связь.
     Кстати, о правильной точке входа в круг и её важности писал первым ещё Хайдеггер в своей работе «Бытие и время», а Гадамер, лишь популяризовал спустя некоторое время его идеи, но не суть важно.
     О чём же говорит Гора, голос которой Марина явственно слышит внутри себя, надо понимать также явственно, как слышал своего даймона Сократ или же непосредственно воспринимала свои голоса орлеанская дева. Не вздымающаяся гора, но плачущая, опадающая.

     «Гора горевала ( а горы глиной
     Горькой горюют в часы разлук),
     Гора горевала о голубиной
     Нежности наших утр.»

    И ещё -

    «Гора горевала, что только грустью
    Станет – что ныне и кровь и зной.
    Гора горевала, что не отпустит
    Нас, не допустит тебя с другой!»
 
    И -

    «Ещё говорила, что это демон
    Крутит, что замысла нет в игре.
    Гора говорила. Мы были немы.
    Предоставляли судить горе.»

    Марина накидывает через голос горы сразу несколько планов тягчайшего расставания и полной бесперспективности, ничего обнадёживающего в её восприятии нет – единственные перспективы и горизонты, это отмщение горы, когда-нибудь в далёком будущем, всем этим «как ни в чём не бывало живущим» на их горе. Если и следует где-нибудь в «Поэме Горы» искать невротический конфликт Цветаевой, так это именно здесь – между её интимно – личностным глубоким переживанием «любовного места»(в самом широком смысле, - и как реального ландшафта, и как топоса виртуального мира любовных переживаний вообще) и его «заселения-вытаптывания» обыденной жизнью и обычными людьми. Тут Марина доходит в своих чувствах почти до проклятия:

    «Твёрже камня краеугольного,
     Клятвой смертника на одре:
     Да не будет вам счастья дольнего
     Муравьи, на моей горе!»

     Кажется, что от истерии, Марину спасает единственно искусство, оно же и излечивает – называя – произнося, ибо озвученный конфликт – спасённый конфликт – мы спасаемся, произнося точно. Больше всего это наблюдается в динамике и ритмике самих переходов от четверостишия к четверостишию.
Сначала Марина «покорно» заселяет опустевшую, покинутую ими гору той самой жизнью, что «табор», с лёгким пренебрежением описывая этот вечный караван-сарай, затем противопоставляет его «как счастье в доме» своему нелегкому, беспокойному, мало продолжительному и совершенно «бездомному» счастью, и тут становится понятно, что подобное противопоставление уже не в силах вынести её натура, Марину «несёт» - Цветаева расписывает неумолимое возмездие, что должно рано или поздно, не прямо, так через детей настигнуть всех этих «муравьёв». Вовсе не личные отношения, в данном случае, доводят Цветаеву до «заговора проклятием», но нам кажется тот конфликт между «Я и они», который преследовал её на протяжении всей её жизни, как рок и судьба. И с которым справиться ей было в несколько раз труднее, чем даже с любовным расставанием.
Однако изрядная доля текстов Марины на эту тему всегда «катарсически» очищает и изрядную долю нагрузки, выпавшую или взваленную на её плечи.
Поэзия помогает «не сойти с ума», держать равновесие, продолжать бороться, потому что искусство осознаёт и озвучивает в какой-то мере каждый конфликт, но мы знаем, например, обращаясь к страданиям Ван Гога, что лишь до известного предела.