Роберт Саути. Старуха из Беркли

Баллада Саути написана в 1799 году. Сюжет баллады восходит к известным с IX века английским фольклорным рассказам о состарившихся ведьмах, которые, чуя на смертном одре близкую неминуемую расплату за службу Сатане, пытаются вернуться в лоно церкви и вымолить отпущение грехов, с каковой целью заказывают по себе трёхдневную похоронную службу, но враг рода человеческого одерживает верх и утаскивает служительниц в преисподнюю. Самое популярное на русской почве прозаическое воплощение этого сюжета – повесть Н. В. Гоголя «Вий».

Баллада Саути откровенно пародийна. Пародийный эффект достигнут умелой стилизацией под поэтический фольклор позднего английского Средневековья. Чёрный антураж намеренно сгущён, зловещие подробности и мрачные детали колоритны, предчувствие ужасного финала нагнетается шаг за шагом – за текстом так и видится фигура распалённого рассказчика, который изо всех сил пытается нагнать страху на слушателей. Вместе с тем манера повествования искренна до простодушия, лексика небогата, рифмовка почти банальна, текст изобилует образными повторами и однотипными каденциями. 

В 1814 году балладу Саути перевёл на русский язык В. А. Жуковский, давший ей название «Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на чёрном коне вдвоём и кто сидел впереди».

С публикацией переводчик претерпел немалые мытарства. Баллада была дважды (в том же 1814 году и в середине 1820-х годов) запрещена цензурой под предлогом, что в ней недопустимо ярко изображены победа сил зла над христианской церковью и преобладание Сатаны перед Богом. Фрагментарно переработав несколько строф (41-ю, 42-ю и 45-ю) согласно цензурным пожеланиям и вопреки оригиналу, Жуковский в 1831 году всё же смог опубликовать балладу. В досоветское время воспроизводилась только правленая версия; в советских и следующих им российских изданиях перевод Жуковского печатался в первоначальной рукописной редакции, т. е. без вынужденных цензурных правок.   

Между оригинальным текстом Саути и русской версией Жуковского есть существенные различия. Оригинал написан типичным для английских баллад тоническим стихом; в переводе Жуковского попеременно чередуются строки пятистопного и четырёхстопного ямба. В оригинале рифмуются только чётные строки; в переводе рифмовка перекрёстная (abab). В нескольких строках оригинала присутствуют внутренние рифмы; в переводе внутренних рифм нет. Предметная среда баллады в версии Жуковского приближена к российским реалиям, богослужение описано в соответствии с православным чином, употреблены слова «чернец», «дьячки», «крылос», «рясы», «попы», «иконы». Справедливости ради отметим, что и Саути не стремился точно изобразить богослужебный канон современной ему англиканской Высокой церкви: авторское описание соответствует временам, когда английская церковь ещё не вышла из общения со Святым Престолом и по обрядности была вполне католической.

Однако нет смысла обсуждать эти, выражаясь журнально-критическим языком, переводческие вольности. Двести лет назад, во времена Жуковского, нельзя было поступить иначе. Переводчик сознательно шёл навстречу ещё немногочисленной, слабо просвещённой и туговатой на поэтическое ухо русской читательской аудитории – предлагал ей понятное содержание в знакомых реалиях и доступной форме. Под пером Жуковского пародийно-антиромантическая баллада Саути превратилась в образцовую романтическую страшилку самой высокой поэтической пробы. Перевод выдержал испытание временем и вниманием, конкурентов у него нет и быть не может.

Вторую попытку перевести «Старуху из Беркли» сделал в 1919-1920 гг. Н. С. Гумилёв. Работа Гумилёва осталась в незавершённом черновом варианте и не была опубликована.

Предлагаемая (третья) версия выполнена исключительно из филологических соображений – как попытка прочтения классического текста в соответствии с новейшими представлениями о поэтическом переводе. Тоническая метроритмика выдержана. Внутренняя рифмовка соблюдена. Церковно-религиозная тема проведена без конфессиональной привязки, за исключением двух деталей. "Месса" отсылает к католическому обиходу. "Воздух" (ударение на второй слог), большой матерчатый плат, которым укрывают чашу-потир и блюдо-дискос перед обрядом причащения – заимствован из православного обихода.


Прокаркал ворон в полуденный час –
Вестям старуха вняла;
Смертельно бледна стала она,
Занедужила и слегла.

«Сын мой, монах, и монашка-дочь,
Скорей, спешите сюда;
Мне помощь ваша очень нужна,
Не то случится беда».

Сын-монах и монашка-дочь
Пришли – услышали зов;
Церковный ковчег с собой принесли,
Полный святых даров.

Едва на порог ступили они,
Старуха зашлась – и в крик:
«Святые дары уберите прочь,
Прок от них невелик!»

Со лба заструился холодный пот,
Невнятною сделалась речь:
«Я на вечные муки обречена,
Мне душу не уберечь».

Святые дары унесли долой,
И страх старухи угас.
Она коснеющим языком
Свой повела рассказ:

«С головы до пят во грехе, и ад
Мне грозит – пред судом стою.
Но ваши души уберегла –
Помогите спасти мою.

Детей в колыбелях душила я,
Вступала с бесами в связь,
Могилы грабила, по ночам
Колдовскую варила мазь.

В геенну влечёт меня Сатана
В наказание за вину;
Чужих могил нарушала покой –
В своей вовек не усну.

Тело, о дети, в алтарный воздух
Закутайте с головой;
Водою святой окропите гроб
И саван мой гробовой.

Тремя обручами железными гроб
Надёжно, сын мой, скрепи,
И чтоб он к полу прикован был
На три железных цепи.

Поболе священников призови –
Полсотни станет вполне, –
Чтобы днём и ночью, во сне и воочью
Служили мессу по мне.

Полсотни певчих вокруг поставь,
Зажги побольше свечей;
Пусть держат бденье – поют погребенье
Грешной плоти моей.

Пусть денно и нощно колокола
На всю округу звонят,
И прочь отгоняют Того, кто придёт
Забрать мою душу в ад.

Певчим вели не умолкать –
Чтоб не было тишины;
Умоляю: затворы церковных врат
Да будут как сталь прочны.

Три дня и три ночи мой жалкий прах
Держите у всех на виду;
Надеюсь на чудо – грехи избуду,
И вечный покой найду».

На том она покончила речь,
И взгляд её потускнел,
Угасло дыханье, и жизнь ушла
За дальний смертный предел.

Всё сделали, что просила она,
Обычаем с давних пор;
С молитвой кропили святой водой
Её погребальный убор,

Тройным железом обили гроб –
Надёжною стала крепь,
И к полу прочно его пригнела
Тройная железная цепь.

Полсотни священников стали вокруг,
Служат, кадят и кропят;
День, ночь напролёт – месса идёт,
Вершится святой обряд.

Полсотни певчих на хорах стоят,
Вечный поют покой; 
Ярок свет поминальных свечей,
Строен напев святой.

Достойное зрелище – Божий храм,
Вера людей горяча;
Как пастырский посох, у всех в руке
Пламенеющая свеча.

Со звонницы громко, окрест и вдаль,
Звучит похоронный звон,
И вход в сияющий храм изнутри
Накрепко затворён.

В первую ночь свечи ровно горят,
Благолепен Божий чертог –
Но вопли и крики дьявольской клики
Каждый услышать мог.

Словно грома раскат у церковных врат –
Разыгрался нечистый сброд;
Священники громче моленья творят,
Всё истовей хор поёт.

Сын-монах и монашка-дочь
В голос твердят псалмы,
Молитвы читают; ярко свечи пылают –
Свет их сильнее тьмы.

Запел петух; пыл бесов потух –
Бегут от дневных лучей;
Оробевших певчих страх отпустил,
Молитвы звучат стройней.

В ночь вторую пламя свечей
Окутала серая мгла;
На лики бдящих, у гроба стоящих,
Смертельная бледность сошла.

У церковных врат вновь бесы вопят
Так, что дрогнут и смельчаки –
Словно яростный рёв бурных валов
На уступах горной реки.

Монах и монашка поспешно твердят
Заклятия против зла;
Чем громче звучит сатанинский вой,
Тем звонче колокола.

Певчие из последних сил
Голосят – их страх обуял;
Взывают священники к небесам,
Как прежде никто не взывал.

Вновь запел петух; пыл бесов потух –
Бегут от дневных лучей;
Оробевших певчих страх отпустил,
Молитвы звучат горячей.

В третью ночь потускнели свечные огни –
Чуть теплятся и коптят;
Словно жупел серный, тлея во мгле,
Источают премерзкий чад.

Вой бесовской громче бури морской
Лютует, от злобы пьян,
И ходуном ходят врата,
Как будто в них бьёт таран.

В сильный испуг пришли звонари –
Звон колокольный утих,
И чем сильней сатанинский грай,
Тем вера слабее в них.

Монах и монашка, лишившись сил,
Пали на каменный пол;
В горних высях не стало вдруг никого,
Кто бы им на помощь пришёл.

Хор чуть слышно пел – оцепенел,
Молился лишь о спасенье;
От креста до подвала храм зашатало,
Будто в землетрясенье.

И раздался голос – что трубный глас,
Подымающий неживых;
Врата не сумели сдержать напор,
И разрушились створки их.

И коптящие свечи погасли вмиг,
Хор беспамятный не поёт,
И священникам горло перехватил
Сквозняк, холодный как лёд.

И Он вошёл, разъярён и зол,
Рода людского Враг;
И храм вокруг Него запылал,
Как раскалённый очаг.

Железные цепи под дланью Его
Истлели, хоть были прочны;
Распался на доски окованный гроб
По велению Сатаны.

«Восстань», – Он рек, – «и за Мной гряди,
Нет покою тебе в земле!»
И от властного голоса смертный пот
Проступил на хладном челе.

И встала она, мертва и страшна,
Рыданья плоть сотрясли,
И стон, который она издала,
Был страшней всех скорбей земли.

Ко вратам повлачилась за Сатаной –
Там копытом бил чёрный конь,
Он жаром дышал, что кузнечный горн,
А в глазах – слепящий огонь.

Вмиг вознесло старуху в седло,
Воссел впереди Сатана,
И быстрее молнии конь помчал,
И навек пропала она.

Вопли и стоны колдуньи той
Разнеслись, как по ветру дым;
Всякий раз плачут дети, как стенания эти
Во сне мерещатся им.

AN OLD WOMAN OF BERKELEY: A BALLAD SHEWING HOW AN OLD WOMAN RODE DOUBLE AND WHO RODE BEFORE HER

The Raven croak'd as she sate at her meal,
And the Old Woman knew what he said,
And she grew pale at the Raven's tale,
And sicken'd and went to her bed.

Now fetch me my children, and fetch them with speed,
The Old Woman of Berkeley said,
The monk my son, and my daughter the nun
Bid them hasten or I shall be dead.

The monk her son, and her daughter the nun,
Their way to Berkeley went,
And they have brought with pious thought
The holy sacrament.

The old Woman shriek'd as they entered her door,
'Twas fearful her shrieks to hear,
«Now take the sacrament away
For mercy, my children dear!»

Her lip it trembled with agony,
The sweat ran down her brow;
«I have tortures in store for evermore,
Oh! spare me my children now!»

Away they sent the sacrament,
The fit it left her weak,
She look'd at her children with ghastly eyes
And faintly struggled to speak.

«All kind of sin I have rioted in
And the judgment now must be,
But I secured my childrens souls,
Oh! pray my children for me.

I have suck'd the breath of sleeping babes,
The fiends have been my slaves,
I have ointed myself with infants fat,
And feasted on rifled graves.

And the fiend will fetch me now in fire
My witchcrafts to atone,
And I who have rifled the dead man's grave
Shall never have rest in my own.

Bless I intreat my winding sheet
My children I beg of you!
And with holy water sprinkle my shroud
And sprinkle my coffin too.

And let me be chain'd in my coffin of stone
And fasten it strong I implore
With iron bars, and let it be chain'd
With three chains to the church floor.

And bless the chains and sprinkle them,
And let fifty priests stand round,
Who night and day the mass may say
Where I lie on the ground.

And let fifty choristers be there
The funeral dirge to sing,
Who day and night by the taper's light
Their aid to me may bring.

Let the church bells all both great and small
Be toll'd by night and day,
To drive from thence the fiends who come
To bear my corpse away.

And ever have the church door barr'd
After the even song,
And I beseech you children dear
Let the bars and bolts be strong.

And let this be three days and nights
My wretched corpse to save,
Preserve me so long from the fiendish throng
And then I may rest in my grave».

The Old Woman of Berkeley laid her down
And her eyes grew deadly dim,
Short came her breath and the struggle of death
Did loosen every limb.

They blest the old woman's winding sheet
With rites and prayers as due,
With holy water they sprinkled her shroud
And they sprinkled her coffin too.

And they chain'd her in her coffin of stone
And with iron barr'd it down,
And in the church with three strong chains
They chain'd it to the ground.

And they blest the chains and sprinkled them,
And fifty priests stood round,
By night and day the mass to say
Where she lay on the ground.

And fifty choristers were there
To sing the funeral song,
And a hallowed taper blazed in the hand
Of all the sacred throng.

To see the priests and choristers
It was a goodly sight,
Each holding, as it were a staff,
A taper burning bright.

And the church bells all both great and small
Did toll so loud and long,
And they have barr'd the church door hard
After the even song.

And the first night the taper's light
Burnt steadily and clear.
But they without a hideous rout
Of angry fiends could hear;

A hideous roar at the church door
Like a long thunder peal,
And the priests they pray'd and the choristers sung
Louder in fearful zeal.

Loud toll'd the bell, the priests pray'd well,
The tapers they burnt bright,
The monk her son, and her daughter the nun
They told their beads all night.

The cock he crew, away they flew
The fiends from the herald of day,
And undisturb'd the choristers sing
And the fifty priests they pray.

The second night the taper's light
Burnt dismally and blue,
And every one saw his neighbour's face
Like a dead man's face to view.

And yells and cries without arise
That the stoutest heart might shock,
And a deafening roaring like a cataract pouring
Over a mountain rock.

The monk and nun they told their beads
As fast as they could tell,
And aye as louder grew the noise
The faster went the bell.

Louder and louder the choristers sung
As they trembled more and more,
And the fifty priests prayed to heaven for aid,
They never had prayed so before.

The cock he crew, away they flew
The fiends from the herald of day,
And undisturb'd the choristers sing
And the fifty priests they pray.

The third night came and the tapers flame
A hideous stench did make,
And they burnt as though they had been dipt
In the burning brimstone lake.

And the loud commotion, like the rushing of ocean,
Grew momently more and more,
And strokes as of a battering ram
Did shake the strong church door.

The bellmen they for very fear
Could toll the bell no longer,
And still as louder grew the strokes
Their fear it grew the stronger.

The monk and nun forgot their beads,
They fell on the ground dismay'd,
There was not a single saint in heaven
Whom they did not call to aid.

And the choristers song that late was so strong
Grew a quaver of consternation,
For the church did rock as an earthquake shock
Uplifted its foundation.

And a sound was heard like the trumpet's blast
That shall one day wake the dead,
The strong church door could bear no more
And the bolts and the bars they fled.

And the taper's light was extinguish'd quite,
And the choristers faintly sung,
And the priests dismay'd, panted and prayed
Till fear froze every tongue.

And in He came with eyes of flame
The Fiend to fetch the dead,
And all the church with his presence glowed
Like a fiery furnace red.

He laid his hand on the iron chains
And like flax they moulder'd asunder,
And the coffin lid that was barr'd so firm
He burst with his voice of thunder.

And he bade the Old Woman of Berkeley rise
And come with her master away,
And the cold sweat stood on the cold cold corpse,
At the voice she was forced to obey.

She rose on her feet in her winding sheet,
Her dead flesh quivered with fear,
And a groan like that which the Old Woman gave
Never did mortal hear.

She followed the fiend to the church door,
There stood a black horse there,
His breath was red like furnace smoke,
His eyes like a meteor's glare.

The fiendish force flung her on the horse
And he leapt up before,
And away like the lightning's speed they went
And she was seen no more.

They saw her no more, but her cries and shrieks
For four miles round they could hear,
And children at rest at their mother's breast,
Started and screamed with fear.
1799