Мемуарные очерки 10. Фридлендер

«… ОБ УМЕ ЮРЫ ФРИДЛЕНДЕРА»

Во время одного разговора с Эткиндом он сказал : «Я очень высокого мнения об уме Юры Фридлендера». Сказал так неторопливо, углубленно, погруженно в себя, как не говорил ничего и никогда. Казалось, какие-то важные воспоминания всколыхнулись в нем в эту минуту. Тридцать лет моего общения с Георгием Михайловичем убедили меня, что эти слова Эткинда определяли главное в личности человека, о котором были сказаны. Он был, может быть, самым образованным из русистов современности. Когда я впервые попал в его кабинет, меня поразили его книжные полки. Гегеля, Канта, Фейербаха, Шлегеля, Декарта, Карлейля, Ортеги-и-Гассета – всех он читал на языке оригиналов.

Мы познакомились в мае 1965 года на Пушкинской конференции в Пскове. Незадолго до того он женился, и пылкая, юношеская влюбленность пятидесятилетнего мужчины в свою молодую, очаровательную жену как-то и самого его делала моложе и придавала особенную трогательность и обаяние всему его облику. Хотя он был уже доктором и автором трех известных монографий, а я лишь неуверенно стучался в двери науки, он сразу ликвидировал всякую дистанцию между нами, в один из первых дней с мальчишески озорным видом уговорил удрать с заседания и погулять с ним в лесу. Он говорил безостановочно и все, что он говорил, было так интересно, что мы увлеклись и не без труда нашли обратную дорогу.

Он не был обласкан жизнью. Полунемец, полуеврей он вовсю вкусил прелести сталинской национальной политики. В 1942 г. было обнаружено немецкое происхождение его деда, он четыре года провел в лагере и был освобожден благодаря тому, что его мать разыскала свидетельства иудейского вероисповедания Фридлендеров. Позднее, когда ему удалось доказать, что он не немец, а еврей, его выслали вторично – уже как еврея.

Кандидатскую диссертацию он защитил под руководством В. В. Гиппиуса и навсегда сохранил пиетет к своему учителю. Уже в пору нашего регулярного общения он составил и издал сборник его избранных работ, который подарил и мне. Меня всегда восхищал его необыкновенно острый ум, проницательный, трезвый, с ощутимой примесью здорового цинизма. Он мгновенно охватывал любую ситуацию, оценивал и прогнозировал ее исход с безошибочностью сверхсовершенного компьютера.

Когда я пытался организовать защиту своей кандидатской диссертации в Пушкинском Доме, как казалось, в самых благоприятных условиях: активная поддержка Лихачева, благожелательное отношение директора Базанова и ученого секретаря Вильчинского, согласие Мейлаха выступить первым оппонентом – он не скрывал своего скепсиса: «Против вас будут Ковалев, Выходцев, Пруцков, Тимофеева, а то, что за вас буду я, Мейлах, Лидия Михайловна Лотман, так это ведь очень плохо…».

Зато в ходе подготовки и после моей защиты в Харькове я получал от него постоянную поддержку. Вот письмо, посланное мне после рассылки авторефератов:
 
Дорогой Леонид Генрихович!
Благодарю Вас за автореферат и поздравляю со скорой защитой. Судя по автореферату, Вы кое в чем переработали и значительно дополнили свою работу. Кстати, Е. Г. Эткинд хвалил мне Вашу статью о переводах. Если Вам нужен отзыв на автореферат, напишите мне, но учтите, что много отзывов не нужно, – если у Вас будут два-три, то этого достаточно. Если же нет, напишите.
С приветом, Ваш Фридлендер.

А вот прибывшее после защиты:

Дорогой Леонид Генрихович!
Сердечно поздравляю Вас и прошу передать мои поздравления Вашим родителям. Я рад, что у Вас были такие славные оппоненты (с А. В. Чичериным мы ведь дружим). Что касается Благого, то лучше было оставить его в резерве для ВАКа, но что поделаешь? Может быть, там пройдет без дополнительного рецензирования. Жму Вашу руку и прошу не вспоминать лихом за то, что я не всегда говорил Вам одно приятное (я делал это только из хорошего отношения к Вам!).
Ваш Г. Фр.

И тогда не понял, и сейчас не могу сообразить, когда это он говорил мне «не одно приятное». Если имелись в виду его предостережения относительно расстановки сил в Пушкинском Доме, то они ведь свидетельствовали о его необыкновенной проницательности.

А сейчас я приведу письмо, которое принадлежит к самым для меня дорогим из всех когда-либо мной полученных. Не будем забывать, что писалось оно в 1971 году, т.е. можно сказать в начале моей научной деятельности. Слова, подчеркнутые в нем, я выделил жирным шрифтом, а подчеркнутое дважды – большими буквами:

Дорогой Леонид Генрихович!
10 дней жизни моей целиком ушли на конференции о Дост[оевском]. У нас и в Старой Руссе, и лишь сегодня я могу Вам написать, чтобы поздравить Вас с Вашей превосходной статьей об «Элегиях Некрасова». Это – прекрасная работа, почти «КЛАССИКА», и я Вас от всей души обнимаю и поздравляю. Вы выдвигаетесь ею в первые ряды наших литературоведов. Это – без преувеличения. Мне очень хотелось бы Вас видеть и поговорить с Вами лично.

И еще вопрос (без обязательности): поскольку Вам понравилась моя книга («Поэтика русского реализма». – Л. Ф.), не согласились ли бы Вы сделать мне честь и написать о ней? Мне обещал Лихачев, но вряд ли исполнит – он болен, – хотя ему книга очень нравится. Мне же хотелось бы, чтобы один раз в жизни обо мне написал не какой-нибудь Капустин или Этов, а человек действительно понимающий и преданный науке. (Писать – не значит льстить или только хвалить!).

Подумайте, но можете и отказаться – я не обижусь! (Хорошо бы в «Вопр[осы] лит[ературы]» или «Н[овый] мир»; можно и в «Филологич[еские] науки», в общем, смотрите сами).

Жму Вашу руку, не сердитесь на меня; я сам чувствую неудобство моего предложения; просто мне искренне понравилась Ваша статья, и я нашел в ней близкую своей позицию! И соблазнился…
Ваш Фридлендер.
22 ноября 1971 г.

Теми же словами и тогда же отозвался обо мне и Эткинд. Как рассказала мне А. Л. Андрес, на ее замечание, что я выхожу в первые ряды наших литературоведов, он ответил: «Уже вышел».

Не могу сейчас вспомнить, что именно мне помешало, но рецензию, о которой просил Георгий Михайлович, я не написал.

Из писем, полученных мной от него в последующие годы и подтверждающих и его дружеское отношение ко мне, и высокую оценку моих книг, приведу лишь одно, полученное после появления монографии «Декабристы и русская литература».

 Дорогой Леонид Генрихович!
Нина Николаевна и я сердечно благодарим Вас за Вашу книгу. Я прочел в ней пока только страницы, посвященные Пушкину, которые мне понравились. В последней части много забытых имен, так что она безусловно будет полезна. Несколько слишком «лобовыми» показались мне оценки Мережковского. Но – так или иначе – я горячо Вас поздравляю и желаю новых успехов.

Я, к сожалению, чувствую свои годы и пишу все более медленно и трудно. Нина Никол[аевна] в июне (13-го) собирается защищать свою книгу о прозе Пушкина, лишь бы Лотман (он оппонент) ее не подвел. В институте по-прежнему много склок. Ограничиваюсь этим и буду рад видеть Вас в Ленинграде. Привет от А. Л. Андрес (мы в Комарове, и она сегодня долго сидела у нас).
С приветом и благодарностью.
Ваш Фридлендер.
10 апреля 1988 г.

По сей день не понимаю, какой смысл он вкладывал в слово «лобовые» применительно к моим оценкам Мережковского. Главное – и это отмечалось не раз – что я оказался первым, кому вообще удалось протащить сквозь советскую цензуру, ослабевшую в пору горбачевской гласности, хоть что-то об этом писателе, десятилетиями находившемся под тотальным запретом.

Несколько слов о предшествующих событиях. В 1978-79 гг. Георгий Михайлович тяжело болел, у него обнаружилось отслоение сетчатки, и некоторые из тех, кого он считал людьми близкими и надежными, решив, что он неизбежно ослепнет и больше не понадобится, оставили его в обидной изоляции. Живя в другом городе и нерегулярно наезжая в Ленинград, я практически почти не мог быть ему полезным, но поддерживал постоянную связь с Ниной Николаевной и пытался делать то немногое, что было в моих силах, хотя бы словами поддержки. К счастью, худшие опасения не оправдались, и он вернулся к работе. Письмо, которое он тогда мне написал, я не могу отыскать, но оно никогда не изгладится из моей памяти. Он писал, что только в час беды оценил по достоинству мою порядочность и душевные качества, и просил прощения за то, что не понимал этого раньше.

В начале 80-х гг. он подвергся свого рода обструкции со стороны организаций типа «Памяти» и «патриотов» кожиновско-распутинско-беловского толка. Однажды, придя на хорошо знакомую мне квартиру на 2-й линии Васильевского острова, я увидел следы поджога: дверь, выходящая на лестничную площадку, была сплошь обуглена. Он спросил меня: «Видели?», но ни в какие объяснения не вдавался.

Насколько я понимаю, он, выявив всю силу своих интеллектуальных и других качеств, оценил ситуацию и решил: ести враждебную армию нельзя разгромить, ее следует возглавить. В результате многие из составлявших его дружское окружение, от него отпали, а их место заняли другие. Подозреваю, что этим может обрясняться охладение его отношений с Лихачевым. Скатов же, ставший директором Пушкинского Дома, относился к нему безукоризненно и всячески содействовал его избранию в ааадемики. Именно тогда он мне сказал, что по образованности и эрудиции с Фридлендером не может соперничать никто, а я ему ответил, что полностью с этим согласен.

Мы виделись в последний раз 25 октября 1994 г. на обсуждении пробного тома нового академического издания Пушкина – «Стихотворения лицейских лет». Оно проходило на втором этаже, в малом актовом зале, том самом, в котором я тридцатью годами ранее делал свой доклад о Пушкине и Польском восстании.

Он вошел, когда заседание уже началось, и медленно двигался, опираясь на палку. Я сидел у прохода. Увидев меня, он остановился, пожимая руку, приобнял второй и сказал обычные в таких случаях слова о том, как он рад меня видеть. Его выступление было блестящим, замечания и суждения выверенными и точными. А жить ему оставалось чуть больше года. Над его гробом, установленным в большом здании Академии наук, что рядом с Кунсткамерой, выступил друг его юности Е. Г. Эткинд.