Моей бабушке Анисии Николаевне Соловёвой

            Ты,самая любимая!   

   День был весенний, праздничный. За окном репродуктор, перекри-кивая солнце и воробьёв, пел:  «Страна моя, ты самая любимая».  Мы с Бабой Оней наблюдали,  как Советские люди на Ленинском Субботнике  приводили  свою Страну  в порядок  –  на душе было радостно! Дом наш имел форму буквы «Г»  – «Глагола»  на пересечении улиц Короленко и Орджоникидзе, комната была угловая на самом верхнем этаже. Я с  высоты своих 12 лет был на стороне Орджоникидзе, баба Оня из глубины своих семидесяти семи –  на стороне Короленко.  Она оторвалась от вязания, поправила очки, усмехнулась: « Одному там делать нечего, а их полтора десятка».   Бортовая машина подъехала к очередной кучке.  Два человека стали перебрасывать мусор в машину; один ловко подцеплял совковой лопатой, другой  пытался перегнать его  - красной, штыковой. Мусор скатывался, в штыки против мусора идти было неразумно, но ведь не это главное  -  важно,  что все вместе! Остальные стояли, опираясь, кто на лопату, кто на метлу   разговаривали, смеялись. Было хорошо и весело. Красные банты   – птички,  раскрыв крылья, распахнутыми сердцами вырывались из груди.               
  –  Баба Оня, как ты не понимаешь, это же праздник добровольного  Труда! Раньше бедные были, потому что работали на  помещиков  – капиталистов, а сейчас всё наше.                – Коленька, не верь, кто не работал, тот и был беден                и склонилась над вязанием, указательный  палец искривляла выбои-на от крючка. Крючки делала сама  из вязальных спиц, надпили бо-родку и вяжи. На нитки – если был очередной шарфик, распускала  ненужную  шерстяную вещь. Для крепости приплетала свои  седые волосы. Надо мной всё детство  висела радуга, только разноцветные полоски не вдоль, а поперёк, ну ведь это не главное.                Боня (так с братом мы звали Бабу Оню)  всегда  была занята – ни го-товила, так стирала, ни  стирала, так шила на  швейной машинке, ну а если просто сидела,  то вязала. И обязательно рассказывала – сначала сказки: 
– Прилетел Петушок – Золотой Гребешок, сел на прясла.            
   –  Куда, куда?               
     – На присголаван»  и указывала рукой на спинку кровати.            – Несёт меня Лиса, за синие моря, за высокие горы в далёкие края!                А подрос  – истории из жизни:                – Жили мы  в Иркутске, купили  корову самоздравную,  молока давала мало – шесть бутылок всего.  Молоко густое, жирное и сладкое как раз для Ниночки,  мама твоя  болезненная была. Корова – скотина неразумная, есть хочет и не понимает, что  корову держать можно, а косить траву нельзя, да и как поймёшь этих людей. Сшила постромки, Митя (дедушка твой) тележку соорудил, запрягала корову и за город. На неудобицах, пустырях, лесных полянах накошу серпом травы, спрячу в кули, сверху завалю хворостом и на корове – домой. Иногда Митя коровушку пас.  Вечером возвращаясь, он  заворачивал в пивную. Хорошо не долго, а бывало  так –  болезная ждёт, пождёт, да по ступенькам вниз, рогами двери поддаст и  замычит во весь голос. И  вся пивная смеется: - «Дмитрий Иванович, соскучилась!»               
 Вкусно потянуло от духовки – поспели куличи. Баба Оня, отложив  вязание, освободила головастых  пленников из жестяных банок, помазала маслицем, надела блестящие глазированные шапочки. Включила электроплитку,  поставила  кастрюльку с луковым пером и всплеснула руками:                – Ох, горе  –  горькое, яичек – то мало!               
             Маленьким меня интересовало: «В кастрюльке «Горе луко-вое», а какое и где оно «Горе – горькое», и  с чем его едят?»                – Коленька, сбегай к Тёте Мане за яичками,               
     Баба Оня открыла буфет, вчера принесли пенсию – двадцать один рубль семьдесят копеек, положила три рубля в гомонок.                – Намедни взяли пять и сегодня – пять, всего на три рубля.   Спасибо не забудь сказать!               
     Я снял с батареи штаны – сухие! Дотемна  вчера вечером  ходил на «Кон – Тике» (створке от ворот)  по бескрайней Тихоокеанской луже в соседнем дворе.  Вывернул  пальто наизнанку – пусть сохнет, батарея на кухне, за столом – не видно, а Бонечка не выдаст! Штаны были аккуратно заштопаны на коленке, и когда успела?                –  Не поносив плачёного – не поносишь злачёного   – так приговаривала бабушка.               
  Положил в сетку жестяную литровую банку с тряпочкой, чтобы яички не разбились. Телогрейка, кепка ?  Нет – будёновка, и на ули-цу!  Хранилась  будёновка  «ещё с гражданской, ещё  с двадцатых годов».  Звезда почему – то была синия.  Баба Оня  «обшивала Крас-ную Армию», вот она машинка «Зингер», на сундуке живёт – главное Бонино богатство.                Я проскакал по лестнице до первого этажа, Наташа Маленкова только успела прижаться к стене. Никто и никогда не остановит конницу Будённого, распахнутые  крылья шлема били меня по ще-кам:  –   «Знают польские паны, знают псы – атаманы конармейские наши клинки!» Потом,  в старших классах нам скромно сообщили, что и будёновцы помнят панские штыки, а в тот момент я нёсся ла-виной – не остановишь! В правом кармане по ноге стучала свинчат-ка, грузило для закидушки, отлитое  в столовой ложке. Оружие скорее психологическое, я его применял по назначению разы, но демонстрировал при случае. Пролетарские задворки  чтили завет дедов – «Экспроприация!». «Кировская» шпана потребовала  копейки,  мотивируя тем, что у одного  старший брат имеет приводы в милицию, а сам он ножевую отметину  (в доказательство  –  задирал  штанину). Другой козырял отцом милиционером и отцовским ТТ.  Я отвечал:  –  «Мой отец топограф», но для них звучало –  фотограф. Тогда я добавил, что вчера целился через  оптический прицел карабина.   Я  произвольно соединил  теодолит с карабином, отец готовился  к полевому сезону, и с братом действительно вчера до ночи сидел под столом в засаде. Дискуссия затягивалась,  и тогда  свинцовый аргумент в моей рукавице  перевесил  все их доводы!                Во мне и на улице гремела музыка. Я бежал, в кармане позвякивала мелочь:  –  «Неугомонный гомонок! Неугомонный гомонок! Значит вот откуда слово гомонок». Возвращать долг мелочью неприлично, но  бабушке  пенсию дали пятёрками и мелочью, так что «не до жи-ру», тем более что люди – то свои!                Якутск   преображался.  Праздники один за другим, скоро                Первое Мая. Флаги и лозунги украшали улицы.  Это правильно, что победили богатых.  Я бежал напрямую, на мне были сапоги, а в сапогах  везде у нас дорога!               
     Тётя Маня жила в старинном купеческом доме. Раньше жил один купец, а теперь несколько семей, конечно – справедливо!                Тётя Маня открыла подпол, и мы спустились по лесенке. Курицы закудахтали: «Ишь ко – кой, ишь ко – кой, наших деток забирать!»  – надышались купеческим духом!               
     Я выскочил от тети Мани, яички, надёжно перепеленатые покои-лись в жестяной броне, правой рукой я контролировал свинчатку. Миновал «пролетариев», те  издали погрозили:  «Связываться не-охота,  в следующий раз попадёшься!..»                А мне надо было спешить – Боня  собиралась в «церкву» на ночную службу. Я ни в какого Бога не верил – глупо. Володя Ульянов не ве-рил, а Ленин хотя бы и маленький, всегда прав!                Боня ждала за накрытым столом.  Жареная картошка  – вкуснотище, только недосоленная. Я вилкой подцепил пластик и макнул в солонку. Боня остановила меня:               
  –  Коленька, когда разбойники делили плащ  Христа, они торопи-лись и макали лепёшки в солонку.   Посоли щепоткой.  Я поел на скорую руку, вернее на скорый язык, нет – на скорую вилку!                Вставая, я повернулся левой стороной.                – А это что такое?
Мою щёку с запада на восток пересекала длинная, как Лена река в верхнем течении, засохшая царапина.
 – Нука, йод и ватку неси …  И рука  располосована, дрался?
 – Не – ет,  через забор.
    – Неси – стрептоцид, пергаментную гумагу (и слово колидор  говорила неправильно),  марлю. Захвати иголку с ниткой
 – Белую, чёрную?
 – Белую,  чёрную –  далеко на тебе видно будет.
Бонечка, смеясь, растолкла таблетку стрептоцида, посыпала ранку, обернула бумагой  и стала бинтовать.
 – В Эльдикане, у меня пёстренькая курочка квёлая стала, а потом и задыхаться надумала.  Прощупала ей горло, комок какой – то, ру-бить голову жалко – несушка хорошая. Надо операцию делать! Пе-ревернула вниз головой, она глаза и закатила, положила на стол, ощипала горло. Ножницы спиртом облила, разрезала горло, а зоб зерном забит, прочистила, зашила (иголку с ниткой тоже в спирт окунула). Горло чистой тряпочкой перевязала, дён через пять она яичко снесла.
Бонечка поцеловала меня, ткнула казанкам:    «До свадьбы зажи-вёт!»
   Тем  временем «горе луковое» забурлило, яички сварились, окра-шенные луковым пером.
Боня положила их в хозяйственную сумку, вместе с куличами и  ку-тьёй.  Хозяйственная сумка, как и большинство подобных вещей в доме – коврики, подзоры на кроватях, рубашки и штанишки всё де-лалось Бабой Оней. Верх сумки –   «защитна гимнастёрка», подклад-ка –  «чёртова кожа», всё что осталось от синих линялых, американ-ских штанов. (Может – Ленд лиз,  а может ещё и Лена – Голдфилдс).  Вещи американцы присылали не новые, у самих «Великая депрес-сия» только что закончилась.  У Бони в сундуке хранились отрезы  материала и хлопчатобумажное  платье машинной  вязки, с маленькой заплатой на подоле. Какая ни будь постаревшая, Скарлет  О,Хара пожертвовала его сражающейся России.                А в семидесятые я опознал изнанку сумки - « джинса».  Джинса! Знай раньше, я бы из неё хоть кепку, хоть панаму бы «фирма»  «сообразил».  Как говаривал известный персонаж :  « …и на машинки могу, и вязать могу» 
Бабушка к «друзьям на Ушакова» (так мама называла Бонечкины походы в церковь) ходила не часто, молилась и утром, и вечером:                - «Матушка, Царица Небесная, Пресвятая Богородица – спаси и со-храни Коленьку»
  Я помог Бабе Оне донести сумку до остановки. Ждали  автобус, хо-лодало.               
        – «Коленька, застегнись, как ширмач стоишь, простудишься».                Сама она предусмотрительно одела «собачью» доху. Я по бабушки-ным рассказам даже знал имена некоторых;  Ночка, на подоле  Муха. 
 – Коленька, ещё тебя  в «памятухах» не было, знакомые уезжали:
 –  Анисия  Николаевна,  возьмите  Муху, не переживайте, она не только себя, но и Вас прокормит . И верно, что ни будь да принесёт, сядет у порога, и смотрит –  смех и грех. И ведь отучить никак не могли!   
Я смотрел на плакаты, на флаги. Красный цвет – символ нашей Ре-волюции, нашей Страны.  Красное знамя, Красная звезда, Красная площадь  –  цвет пролитой крови, пролитой за Трудовой народ!
 – Боня, а почему яички красные?
 –  Кровь Христова! Смертью Смерть поправ, вечную жизнь нам да-ровав!
–  Он был за бедных?
 – Иисус Христос принял смерть за всех – и бедных, и богатых».
 –  «И за тех, кто его распял?
 –  За всех!
 – И за нас?
 – Да!
Бонечка  поцеловала и перекрестила меня.
 
Детство и юность мои продолжаются  в Якутске, в доме прописан-ном литерой «Г» ( Человек показывает дорогу).               
    И так ли  важно, что дома уже нет,  я смотрю на мир с высоты  Со-ветского Союза, с высоты «Глагола»  моего детства;  глазами  Коро-ленко, Орджоникидзе и Анисии Николаевны Чуркиной, в девиче-стве Соловьёвой –  Бабы Они!