Сирота

В сандальях на босу ногу,
с единственной сменой белья
он вырос на нашем пороге,
как перед Ваалом — Илья.

Ни капли подкожного сала.
На руки наложены швы.
“Из детского дома!” — сказали.
Сказали и дальше пошли.

Текли под синюшною кожей
сосуды, как реки в дыму.
Любое прокрустово ложе
коротким было ему.

Откуда в этом пенате
мужчина заоблачных лет?
Ему было целых пятнадцать!
А мне их по-прежнему нет.

Хотя на воде и на хлебе —
обретший широкую кость,
он был беззащитен и не был
способен на силу и злость.

Не помню я, как его звали...
Свернувшись комочком в углу
он всхлипывал (так мы считали),
а он — продувал фистулу!

И что начиналось как песня,
то... словом, ее ипостась
язык не опишет как “лейся”,
настолько она не лилась, —

она расползалась, как рана,
она обжигала, как плеть.
За левым нагрудным карманом
опять приступало болеть.

И голос пронзительно длился,
тоскливый вокзальный замес.
Еще Шатунов не родился
и вовсе никто не воскрес.

И май был задирист и ласков.
А позже, в ночной тишине 
я слышал такие подсказки,
что холодно делалось мне:

мы -- только сиротская стая.
И в этом, и в прочем году
одна бесконечно шестая
написана нам на роду!

Томиться нам в каждом колене,
под взмахи партийных затей
вскрывая застойные лены,
и резать себе енисей!

Придумывать к паспорту имя
и подпись — к расстрельной судьбе.
Тянуть голосами дурными
извечную жалость к себе.

А спросят: “Скажи-ка, убогий,
кто был твой отец?” И в ответ:
“Он если не Бог, то при Боге”.

Но бога, как правило, нет.