Заутренней зари

Трусы были слишком велики, наверное, его мучил простит и, это он знал точно, где-то в Западной Сахаре шла война. И звонок в дверь, и голос, когда он ее открыл, прозвучал в такт мелодии немытых волос, си-бемоль в небритых, в отчаявшихся подбородках, лиц, в разбитом зеркале…, опирающихся на стену, где уже давно отпечатался след его ладони
- У вас есть соль? Не найдется?
Спрашивающий стоял, покачиваясь в мареве подъезда.
Он не знал, есть ли у него соль. И не знал, повод ли это, чтобы завести беседу. Он вспомнил, как стоял давно, у некоего в кафе в маленьком пригороде города. Девушка стояла и смотрела на него и его… В ее глазах была странная боль. У той, чтобы рядом с ним, в странной облезлой куртке, этого странного мая, слишком теплой для этого странного мая. Он потом, уже через несколько лет, понял что с ним стоял ангел и ангел же смотрел на них. Один – тот, что показывается рядом, когда не ждешь и второй, точно такой же, которого не ждешь. И они так странны.
- Мне надо посмотреть.
Сказал он.
- И вы можете зайти.
И он зашел. И он зашел. Соль.
Он вспомнил соль на губах. От покусанных. Или эта не соль? От пота. От слез. От любви. Или это тоже не соль.
Он смотрел на стол.
- Или чай.
Тот, что зашел, молча согласился. Им, наверное, нужен повод. Или улыбка отстраненных глаз. Или грусть отстраненных глаз.
И в чашках чай. Он заварил две. Сначала одну, затем забыл, затем вторую. Затем забыл. Чай был горьковат. Полынная земля в разводах стола, горела. Странным огнем, полыхал закат. А как же утреннее марево. Осталось ли оно за закрытой дверью.
- А сахара у меня нет.
Сладость узнавания. Он подумал, что пуговку никогда не нужно расстегивать, икону целовать, следующий шаг не всегда нужный, опилочный портрет на заре, смахнутый рукой на Северной Двине, остается в памяти надольше, чем тот, что висит на стене, постепенно забываясь, а тот – пляшет в изморози.
Он сидел. Сидел и он. В странной келье инока висело две соломенных картинки. На одной был усталый и упругий вечер любви, на другой – усталый и упругий любви другой. Молитва инока была простой – подари любовь. Ему ее подарил Бог. Открыв настоящее настоящее на стене хижины – прорезь веток, разрезающих мири в них темные воды, приблищающися все ближе, метель, изморозь, любовь, листопад – никакого постоянства, постоянный покой, в опадающих, ниспаюащих веточках, разрушающегося мира за окном, из веточек заутренней зари. так картина. что навечно.
- Наверное. Мне пора.
Он помешал ложечкой чай.
Он помешал ложечкой чай.
Он частенько сидел потом около подъезда, ожидая, что не покажется ли то, что приходил за солью. И, понимал, что он не покажется, никогда. Они показываются так редко. Самоповторы влюбленных доверчивых лиц. Они знают, к кому идут. Иногда ошибаются дверью или взглядом, Но об этом узнаешь потом. И они сами узнают об этом потом.
Так у того кафе, пригороде. Не забыть и не забываемо. Ты помнишь? Да. Помню. Любишь? Да. Люблю.
Он вывел последнюю строчку с пыли стола. Длинную, от края до края, что небо твое? Как другие строчки в этой пыли. Длинные и непрерывные. Проза – опустошенных пальцев, поза – возьми. Стук головы об доски стола – последняя точка.