подборка

Цвет под окошечком задумчивым
привычной свежестью пылает.
О, мне его не видеть лучше бы...
он ничегошеньки не знает...
В своём незнаньи непорочный, он
раскидывает чуть белёсые
живые руки - ветки сочные
под опадающей берёзою.
Тугой бутон в заботе вычурной
вновь разжигает для свечения.
Возможно ль это чудо вычеркнуть,
когда ложится тьма вечерняя?
-
Я выпускаю бабочку в сентябрь,
поймав в ладошки, чтоб не повредить ей
трепещущие крылышки. Летите
и вы, мечты, навстречу всем смертям!

Гляди-ка, - расхлебянено окно,
совсем как в мае, - лето ещё дышит,
да и душа моя пока что не ледышка!
Лети, камлай* подальше и повыше, -
пленения иссякло волокно!

Ещё вчера мне было всё равно, -
мне, растоптавшей небо под ногами,
зелёными в цветочках, сапогами;
мне, говорящей скучные слова;
мне, для которой жизнь, что бечева,
а бабочка лишь только оригами...

Лети, ни в чьи ладони не присев,
на ликованье клумбы в старом сквере.
Лети, пока полёт не эфемерен, -
тебя заждался юный львиный зев.
-
Обманутые мягким ноябрём,
набухли почки бузины живучей.
Ведь сколько на неё мы ни орём
за лист упорный непролазно-тучный
и ветки ни ломаем целой кучей, -
она пускает свежие ростки,
тем становясь воистину прекрасной!
И сколько б мы с ней не были жестки, -
взгляд одаряет щедро кистью красной!

Сегодня же мне жаль, родную, жаль...
Зима иную сформирует крону, -
не пощадит ни скромного чижа,
ни голубя, ни галку, ни ворону...

Летают птахи, - ищут то еды,
то места, где возможно как-то выжить.
О, бузина моя... Деяния чудны
у Господа, но твой удел недвижим.

Вот так и я, - цвету всем существом
в преддверии развязки неизбежной.
И потому пред ломаным кустом
мне падать ниц с признательностью нежной...
-
На замок навесной закрываю свой дом, -
скажем: домик - на ржавый замочек.
И привычно кладу  ключ в привычный проём, -
каждый  может открыть, коль захочет.

Всякий раз навсегда ухожу по коврам
трав, листвы, снегового забвенья...
Ни синицы со мной, ни того журавля, -
из летящих - мне в спину каменья...

Но когда припадаю, больная насквозь,
к дому - к домику - к горе-жилищу,
запах времени чую, что здесь пронеслось,
и... робею от слова "Всевышний"...
-
Самое время для смерти.
Самое время - уйти.
Эко как жизнь нами вертит!
И ни души на пути...

Вместе со мною и вишня,
яблоня мамина  - то ж
к лету окажутся лишним, -
мёртвым, бросающим в дрожь.

"Ладно, к чему мадригалы?" -
годы кричат - упыри.
Цветик мой, цветичек алый,
в ночь на Купалу гори...
-
Задубело небо снеговое.
На душе, как будто, тоже лёд.
Среди бела дня собака воет,
и летит тяжёлый самолёт.
Медленно летит и очень гулко.
В брюхе что-то страшное несёт.
И во всех сугробных закоулках
белое безлюдие и всё...
-
Надо прорву закрыть в глазах
и лежать, притворившись дохлой.
В них тогда залетит оса,
по-осиному станет охать.
Не жужжать там: ”Ж-ж-ж… жива!”
и не вить в ней гнезда для деток.
Станет жёлтою голова,
станет жёлтой накрыт газетой
торс доподлинно некрасив.
Но зато будет свет лиловый
кардамонный писать курсив, -
в золотое уверив слово. 
-
Горячий душ и тёплый унитаз
отсутствием своим сродни лишь казни,
но пролонгированной в тягостный экстаз
смирения земного... Здесь и в праздник,
и на воскресный день ни слух, ни глаз
движения не чуют... Только тазик
под водостоком на горе с трухой
бубнит, бубнит испорченной пластинкой
о том, что в кровле течь, и на сухой
погожий день устроить бы починку.

А что же люди? Люди тихо спят, -
не пьяные(!) - их не будить бы лучше.
Да, некрасивые,.. но то не их изъян!
Оцепененье всюду... так висят,
как рыбы снулые, усталые онучи...

Гораздо внятней осени недуг
на стенах ветхих. Дом давно солидно
не выглядит, а с ним и я, мой друг...
Туман сегодня. Потому вокруг
при всём желанье ничего не видно
на расстоянье вытянутых рук.
Тепла не будет, - это очевидно.
-
Вот она вытекла в сумерки вязкие, -
синька из рук горе-прачки мечтательной.
Город набит декабрём под завязку и
хинькает вслух под чердачною патиной:
“С отчего ложа домушечкам маленьким,
скверикам бедненьким, улочкам кривеньким
хочется тоже в старушечьих валенках
взять и рвануть, не поспорив на гривенник,
в лето ли, в Лету ли…”  Остолбенелая,
молвить не смею. И канули жалобы
в небо ли, в нёбо ли слова неспелого…
Мой визави, нам с тобой не мешало бы
выпить за прачку бутылочку белого!
-
Снега яркие кристаллы
освещают по утру
человечий мир усталый.
Всяк скрипит:"Я не умру,
вы же, - все! Но не все разом.
Под ногами, - да живой!
Жизнь - зараза! Жизнь - зараза
на закваске дрожжевой."

Разбирается в заквасках
нынче всяк, познавший хмель.
Ёжик, ужик, кот в салазках...
все вселенской жаждут ласки,
в новый год спеша за сказкой, -
ждёт их вековая ель!
-
 В заоконье победила полночь, -
хорошо по-бабьи и с Луною...
А тебе необходима помощь, -
просто чтоб погладили рукою,..
непременно маминой рукою(!),
чтобы дрожь пошла промеж лопаток,
и чтоб голос “я тебя укрою,
ладно?
Отступись от сердца, боль несущий..."

Ты, подмяв подушку под затылок,
можешь разреветься ещё пуще, -
только бы не ныло бы, не ныло...
-
Вот-вот начнёт пугать, сверкать, греметь!
Вода смешает землю с небесами!
Покою летнему вот-вот наступит смерть!
Да вы сейчас увидите всё сами
как ветер заиграется с трусами
на старенькой верёвке бельевой,
в теплицу дунет, наступив на жабу,
(c трухлявой лестницей ему б шутить не надо!),
порявкает в трубу, поднимает вой,
но ничего не сделает со мной...
я ж не покину своего дворца(!),
лишь под поток поставлю нашу ванну, -
прогромыхав ей от амбара до крыльца,..
возможно я оправдываться стану,
что перепутала прелюдию грозы
с ночною мглой, что отползёт к востоку.
Лицу сухому без живой слезы
покажется жить далее жестоко,
и я пойду молиться к водостоку...

И небо рассмеётся, прыснув:"Зы!"
-
По насту хрустящему в ясном бору
шагаем. В проталинах листья брусники
сияют нефритом. На самом юру,
где ветер и солнце... - Смотри, Вероника!
Ищи! Где-то дятел!... и прячет слезу, -
от ветра, наверно… наверно, от ветра...
Последних нарядов блестят на весу
последние перлы. В семи километрах
всего лишь от дома. Обувкам каюк! -
пинаем дернину в оранжевых иглах.
Упавшую шишку зачем-то жую,
а ноги сырые по самые икры.
Невидимый дятел нас просит смотреть
и слушать он просит нас. Браво же! Браво!
Мешок наш наполнен на целую треть,
и мох в нём холодный...
- Куда нам?
- Направо…
Смеёмся, добычу к дороге влечём.
Наш транспорт забрызган колёсами встречных.
У мамы такое девчачье плечо!
Вот так бы и шла рядом с мамою вечно.
-
Пора сорвать тоски репей, - лесок утюжить лыжами,
оторопев во сто тетерь, сомлеть у елей с фижмами!
Пора конькам на лёд теперь... Осечка(!) - тема русская, -
вороньей стаей оттепель, как семечками, лузгает.
Но голенастой быть уже, - снега грядут под нордами.
Короста наста, выдюжи зимы походку твёрдую!
В погоне бурной, Улица("копейки" с иномарками),
пургой не в пору ль пудриться? Сменить наряды маркие!
Тропарь с пристрастьем выучен, казна деньками щёлкает -
словарь истратим рыночный: "За ёлками! За ёлками!.."

... Сродни весёлым дележам покупки елей бойкие...
Огни, в тесёмках дилижанс, хлопушки, хмель и ойканье.
Ошкурен сочный мандарин на снега свежем кружеве.
До дури алчный взгляд витрин, - им всё б зевак выуживать.
- Пожива нынче не дурна! - ворона ближним каркает.
Зенит зимы. Звенит струна страстями жизни жаркими.
-
Говорил чего-то, говорил...
и орудовал для важности руками.
И курил, курил, курил, курил...
Мир вокруг - с травою и с жуками -
был понятней, ближе, чем чудак,
чьи конечности моих касались бёдер.
У него, возможно, плыл чердак, -
так плывёт вода из полных вёдер...
Вёдра те, бобров пораспугав,
хлоп(!) бы в реку, да на коромысло...
Бодрое хотелось сделать "ГаФФФФФ!!!",
чтоб прервать общение без смысла.

А река алела и цвела
от закатных лучиков июльских...
Облакам приблудный ловелас
говорил про Шмидта и "Челюскин"
..."в Дании был спущен с верфей он,..
март, одиннадцатое,.. меж устьем Лены..."

Вот к чему Камёльский лохотрон!
Вот к чему словесные жюльены!
Я же - "Лена"! Я же - пароход!
Дата моего рожденья та же!
Лёд ломаю под любой фокстрот,
даже если морда Лены в саже!
Быть и мне раздавленной во льдах!
Не лети ко мне, мой авиатор!

Мне бы простонать в ответ - "О! Да!"

... Зря, поди, я бедолагу матом...
-
В деревенский пейзаж с неземной высоты,
а, верней, - с нелегальной кассеты
песни Mercury льются для нас не святых
на каток с закутком, где в огнях золотых
с каберне я хочу точно так же, как ты,
элегантно курить сигареты.

На холодный от снега и влажный палас -
оттого нестерпимо красиво! -
(изумлён меченосца оранжевый глаз),
из влюблённых из рук твоих, важных сейчас,
словно в съёмке замедленной, только для нас,
дооолго падают семь апельсинов...

Мы седьмой домовому кладём за камин.
Мы восторгом полны под завязку!
Резедой дармовою набит палантин...
О, нажмите стоп-кадр, - дайте нам карантин
без карболки, - а просто один на один
хоть немного побыть без огласки.
-
Снег идёт по улице, ребята!
Снег идёт по улице моей.
Кто там настроение попрятал?
Доставай прекрасное скорей!

Снег идёт и на душе не больно.
Каждый будет с неба обогрет
безусловной божеской любовью,
именуемою - Белый Свет...
-
Обидные тётки вещали на пляже:
КУПАТЬСЯ С СОБАКОЙ - ТЕЧЕНИЕМ НИЖЕ!
От вида их титек висящих и ляжек
убраться бы надо к чертям до Парижа!
Я - баба простая и сука не в саже.
- Чего развонялись мосластые дуры?
И выдала мата отборного в сажень, -
Париж охренел бы с моей партитуры!
 
.. там дамы шарпеев выводят под арку
гулять на полях елисейских красиво,
вандамы бриллианты несут на подарки
кисейным мамзелям, - их почерк курсивом;
мулены и ружи, монмартры, фиалки,
там речь благозвучных полна политесов...
.. стоим мы и лаем, - морные русалки.
и нету средь нас нихуя поэтессов!
-
Над затоном чайки хором кричат,
в лодках зычные моторы рычат,
бабы с берега полощут бельё, -
всё в Рязанихе клюёт окуньё!

А над Кичугой в Иссадах светло,
через верх садок, - на славу улов.
Смачно варится уха в котелке,
мелочь вялится в сухом ветерке!

На Заёмкучах разлив в берегах,
в щуку целится и бьёт острога,
три заглотыша, - мал мала хвосты, -
всех в крапиву, да в тенёк под кусты!
Плоскодонка чуть касается дна,
щука в зарослях стоит, - не видна.
Чуть дыша лежишь, бликует вода…
Стрекоза в траве…рука в оводах…

В Лузе стерлядь, - ей на нерест идти.
Ох, в охотку рыбачёк попыхтит!
Под Ковырзой ночь не спит браконьер,-
самоловы, сеть на хитрый манер.

В месте Ламаниха, Богом храним
(на живца минога), скользкий налим.
На проводку с лодки спиннинг хорош,
на блесну – судак, на доночку – ёрш.

Под Бернятино на Шомоксе клёв.
Говорят, сороги в ней до граёв.
Бреднем речку обуздав поперёк,
лихо бухает хмельной паренёк!
загоняет рыб корягой в мотню.

....Вот и лето так – денёчек ко дню.

А над Сухоной клубят облака,
к бурым тянутся Двинским берегам.
Устье Юга тонет в море дымков.
Вот таков рыбацкий край мой, таков!
-
Когда крапива первая расти
потянется вдоль каждого забора,
Она прошепчет дому: "Отпусти...
я возвращусь, возможно, но не скоро..."

Потом нальёт в заржавленный кувшин
(он мало места отнял у кладовки)
воды колодезной (колодезной души)
и встанет на хромой (такой неловкий!),
ушедший в землю ножкой, венский стул,
чтоб грязь смывать (как мину после шока)
со всех её, до солнца жадных, окон…
и запоёт…
От песни той самой
ей сделается горько и слезливо.
Потом пойдёт тихонечко домой
и ляжет спать (так никнет ветка ивы),
прильнув к собаке чёрной и большой,
угреется и телом и душой,
и в сон уйдёт дорогою счастливой.
-
 Отыскалось платьице с выпускного вечера  -
серебрится вышивка на груди -
из кримплена белого, говорили  “вечного”.
Размечталась – праздники  впереди!

Покупали (важно ведь!) в магазине свадебном, -
ценник – месяц вкалывать – сто  рублей!
Дефиле трельяжное завершилось затемно, -
офигеть! -  я лучшая, хоть убей!

Плотненько по  талии,  рукава – фонарики,
солнцем  шестиклиновым юбочка кружит.
Для влюблённой платьице, кто ещё подарит ей?!
… сохранила мамочка, не снесла чужим…

Вот стою под яблоней, знаю - будут яблоки -
мама-мама-мамочка - белый твой налив -
в День Преображения  (смертным тоже якобы)

...сохнет на верёвочке платьице любви...
-
Герани, познавшие лето
на клумбе под солнцем большим,
зимой - батареей согреты -
не могут цвести от души.
И жить-то не могут, не могут...
хоть лампу включи, хоть залей!
Им нужен весь мир понемногу -
с купанием в росной заре,
с восторгом пред пением птичьим,
с громами в сверкании злом!
От мира и чары девичьи,
от мира и сил гарнизон!

... А те, что под крышей в апреле
пустили свои корешки
от веточки, выжившей еле, -
засунуты были в горшки,
и выросли, домом хранимы,
на подоконнике средь
таких же до дури ранимых, -
весь год не узнают про смерть.
И цветом и зеленью жгучей
им долго царить суждено.
... Не ведавший доли могучей
(пускай под разящею тучей!),
живёт и ему всё равно...
-
По небу тучи. С юга ветер.
Но и на юге не тепло.
Боюсь упасть, - лежать в кювете
с позорно задранным пальто.

А рядом голуби и дети, -
безгрешны, аки небеса,..
вот баба в войлочном берете,
у бабы в сумке колбаса.

А вот мужик, - на переносье
одна морщина, - однолюб...
На баннере батон в колосьях.
И всюду море женских шуб, -
трепещут меховые фалды!
На лицах снежный позумент.
К менту припал турист поддатый,
но не меняет позу мент.

Скачу я, ангелом хранима,
смятение переборов.
Из-за сугроба смотрит мимо, -
любым ветрам неуязвимый,
отлитый в бронзе - подвиг зримый, -
землепроходец Хабаров!
-
Сбежали-таки(!) птицы от меня,
прошелестев на небо чёрным стягом.
Заботу ближних, чур, не отменять!
И виться надо мной, как над рейхстагом,
не стоит, глупые. Я вам несу жратву, -
сухарики там, семечки, пшеницу...
Бесхозную пернатую братву
я приглашаю просто подкрепиться!

Мне очень больно, выйдя за порог,
ступать по птичьим перышкам и крыльям,
на каждый день давать себе зарок
и плакать, плакать, плакать от бессилья...

Вот мой отец (люби его, Господь,
на равных со святыми в мире лучшем)
жалел небесных, - преломив ломоть,
посредь двора кормил собственноручно.

Лицом сияя, он мне говорил:
"Мороз не страшен сытой-то пичуге!",
и на рассвете фортку отворив,
кормушку наполнял с участьем друга...

... Старик - герой войны, а был убит
в ночном дому кроваво и жестоко.
Земные птицы - галки, воробьи...
просите об отце моём высоко!
-
 Таращишься спросонья на звезду, -
на сочную свисающую сливу
(как хорошо, что сад обрёл сестру
с такою вот судьбой неприхотливой),
и думаешь: напротив той звезды
(и сразу вниз!) лежит живое море.
К нему в надёжном поезде езды
каких-то трое суток. Евпа-то-ри...
Тут засыпаешь... Мальва под окном
во все глаза большие, - взгляд тревожен..
Картофельной грядЫ цветёт сукно, -
с того сукна нашить нарядов можно
на целый год... досытушки носи!
А сон твой крепок, как законы Ома
для замкнутой... в разомкнутой цепи...
Во сне же странном всё тебе знакомо:
вот речка кубом высится, твой дом
чуть выше голени подсолнуха, и мама
у печки в спальне шепчется с отцом
о том, что дочь сошлась с трамвайным хамом.
Но в городе моём трамваев нет, -
лишь детский красный (дзынь!)по Евпа-то-ри...
... Восходит солнца матовый ранет
да друг за другом птица птице вторит.

И нет для глаз ни моря, ни звезды.
На кухню вишня протянула кисти.
И думаешь: без этой вот листвы
соленье огуречное прокиснет.

... Когда отец простреленной рукой
тебя возьмёт до неба да и вызднет,
звезда с фуражкой синей ментовской
спадёт на землю вместе с прошлой жизнью...
-
Мне по-вселенски жутко не спалось,  -
Луна поработила всю окрестность.
Бессонница во мне рождала злость,
но вот река... река была чудесной...
Ещё я разглядела ржавый гвоздь,  -
он был рукой отцовской заколочен
в - тогда ещё - душистый новый дом.
Отца я помню юного с трудом,
но чем я дальше, слышу его громче.
Он говорил: "Я попаду туда,
где,  полные  весёлого доверья,
пасутся  бегемотиков стада
и серебром едва дрожат  деревья.
Я на одном скакал уже однажды
на горный склон, где всё есть для меня,
и это всё уже не поменять
на малый жест живой беспечной жажды..."
Он говорил про этот сон не раз,
и утешался этим сном, наверное.
... Но каждый раз, когда от лунных страз,
исходит свет!.. лишь это сокровенное…
-
В ореоле фонарном
снег по небу кометами
пролетает! Гусарно
на плечах эполетами
он ложится искристыми, -
ни стряхнуть, ни сберечь!
На серьгах с аметистами
будто тысячи свеч
зажигаются весело.
Эта ночь для бродяг...
Кружева поразвесили
дерева. Не в напряг
мне лопатой фанерною
снег грести из-под ног!

До чего ж я манерная…
сохрани меня, Бог.
-
На счёт меня ошибся целый мир,
когда дарил мне шанс на выживанье.
Сейчас я плачу... плачу в старой бане,
с одышкой призывая "komm zu mir"
собаку рыжую, и глажу ей бока, -
густая шерсть никак не промокает.
А мыльница похожа на жука
и в мыльной пене, как под облаками.
-
 меня сегодня ночью испугала
большая в небе синяя звезда
такую никогда я не видала
казалось что вот-вот ей будет мало
ночного места и тогда  тогда
она обрушится на лес и города
и больше никогда уже не станет
их больше никогда уже не станет
но кто-то должен после рассказать...
-
Время выброшенных ёлок
и несбывшихся надежд
выедает, словно щёлок
выедает из одежд,
жизни радостные краски,
оставляя полотно
без расцветки и без сказки
и в душе полутемно...

Но в восходе солнца мирном
на крещенский на мороз
будто спиртом нашатырным
поднесли тебе под нос.
"Эх, дарёному коняге
ты на зубы не гляди.
К синякам купи бадяги!
Жизнь - подарок, не гунди..."
-
У калитки бабы Кати
снег с мосточков не сметён.
Ух, как годики-то катят!
Дом был строен на житьё
век назад, поди, - не меньше.
Да и Катин век не мал...
Но получена депеша
и убита наповал
жизнью, смертью ли, - не важно... -
унеслась не за моря.
В доме холодно и влажно,-
зря июльская заря
стены гладила привычно,
зря шумел берёзок строй
на вороний окрик зычный
этой резвою весной.
Зря был крыт смолёной толью
утлой крыши чёрный горб.
В междурамье плошки солью
(не гнила б избёнка чтоб)
зря белеют, - нет хозяйки.
Краснощёкой Кати нет.
На крыльце метёлки, шайки...
Зря... Зато какой тут свет!
-
Я очень хочу для тебя много денег
и рядом с тобою хочу много места.
Мы деньги с тобою куда-нибудь денем
в какие-то три, иль в четыре присеста.
Нам некуда деться
от мира, в котором важны только деньги.
Из нас каждый первый без них умирает, -
совсем не от вируса... Бедные дети, -
им надо рассказывать сказки о рае.
Им надо увидеть пример в наших лицах,
чтоб к богу стремиться...
А мы лишь к деньгам непременно стремимся,
и длимся, и длимся, и длимся, и длимся...
Мы кровью блюём, но хотим только денег
и с каждой секундой однее, однее...
  -
Листву вывозят за черту, -
черту жилищно-городскую, -
под лип столетнюю чету,
что так(!) по осени тоскуют,
что так(!) неистово скорбят
по дням оранжево-погожим.
Их скорбь неистово похожа
на грусть аллей, скорбящих вряд.
Сомнёт былую красоту
бульдозер. До большого снега
в прицепах, в кузовах, в телегах
листву вывозят за черту…
И станут ветви в высоте
ловить крахмальные одежды,
вселяясь в них, храня надежды,
что это те одежды... те...
-
Ты до сих пор звучишь в моей душе, -
то регги солнечным, то серебристым блюзом.
Ты, верно, был бы лучшим из мужей, -
Творец же предпочёл иным союзом
соединить...
И только лишь замрёт
смычок безвестный, - покоряясь року,
струна безумства тишину прорвёт!
О, не увязнуть только бы до сроку
в фантомной боли -
(даже не задень!) -
пускай давно болезный отнят орган.
Но камертон настроит на... сирень, -
пурпурной бездной запоёт аорта!
Печаль - что осень, павшая на март, -
замрёт и выдаст соул ясноглазый, -
его подхватит джазовый азарт!
Я в этом марте не была ни разу...

А музыка... она всегда одна.
Да, да, - одна, и об одной любви лишь
звучат ракушкой, поднятой со дна,
косматые шторма и штили, штили...
-
Когда деревья, люди и дома
готовы вынести небесное вторжение,
на землю отпускается Зима
из плена редкого, - без гнёта осуждения.

Тогда слетает плавно божий снег,
пространство расширяя белизною.
В то время ВРЕМЯ свой стреножит бег,
и правит вспять, и дышит новизною.

В любой снежинке, верной вышине,
своя повадка и своё свечение...
Сосуд расколот, тайны больше нет, -
есть путь от истины до самоотречения.

... Тогда деревья, люди и дома
плывут в беспамятстве,- им грезится и грезится,
что та, которую зовут Зима,
зашторит души свежей занавесицей.
-
 Спилили берёзоньку, а на пенёк
поставили тазик дырявый с цветочками.
Берёзы не стало. Она не поёт,
упрямой не тянет листвы прямо в форточку.
Под форточкой роза ликуя сидит
в кастрюле проржа'вленной, тюлем сокрытая.
Она любит солнце и фикус-джигит
стоит на полу рядом - ноги в корыте. И
может он только на розу смотреть, -
капризную кралю в лиловых бубенчиках.
Берёзе пришлось ради них умереть.
... а в комнате платье с фатою на плечиках...
-
Вороны слетелись на пир вдоль хибарок, -
обедают тушкой подруги подбитой.
Ну, чем не подарок?.. ну чем не подарок...
распластаны перья и кровью пропитан
свежайший снежок на дороге красивой,
да крылья мелькают невинным курсивом.

Мы те же вороны, - летим на добычу, -
Халявную ценим дороже и слаще.
Ответь, не молчи, тупо шею набычив...
мы все в этом мире лишь твари дрожащие.
Прости... не хотелось мне слов нежелательных,-
я тоже лишь персть, я ведь тоже летательна!
-
Вместе с букетом шмеля
в дом принесла осенний...
песен бы... В муках, земля,
ждём твоего спасенья.

С лета готовишь в пургу
прятать свои изъяны.
Нет... я ещё не могу
падать, зализывать раны.

Слёзы и те на бегу, -
дескать, потом наплачусь.
Счастье иголкой в стогу
спрятано, не иначе...

Дай мне ещё воспеть
под листобой, родная,
нет, не разлуку и смерть,
капли-слова роняя, -
а удивление зреть
вместе с твоей долиной,
чтобы листом полететь
стае вослед журавлиной.
-
Когда мой город (крошечный такой)
укроется огромными снегами,
во всей России воцарит покой,
и вьюги будут делать оригами
почти полгода, белыми тряся
листами писчей и не писчей тоже...
А в тёплой тёмной норке у лисят
никто уютных снов не потревожит.
-
Сегодня очень сильный ветер
ломился в тёмное окно.
Он словно очумелый сеттер
(ему ломиться всё равно
к кому, зачем...) И - черноносый -
был до утра невыносим.
Луна забрасывала в косы
толпы расхристанных осин
тяжёлых сребреников брызги.
А те дрожали вдоль реки, -
от храма Симеона близко...

Но пели песню мужики
про краснобокую бруснику,
что собирали во бору.
Так я когда-то пела дико,
не понимая, что ору
слова, другим добытой, песни, -
лишь только бы переорать
да выглядеть поинтересней,
чем создала природа-мать...

За то расплачиваюсь этим:
собачий ветер, холод, дрожь
кричат в лицо мне:"Ты в ответе!
Потрачен твой разменный грош."
-
Осень своё возьмёт, -
с грязью, опять же с грязью.
Дождичек допоёт, -
в пенье своём увязнет...
Голос в грозу сорвал,-
нынче же акапелло
песни иной слова
шепчет и чертит мелом:
"С каждым рывком больней
листьям скользить по ветру.
Скоро опять зиме
всех испытать на веру
станет важней всего.
Листики, вы... листочки...
я ведь ещё живой,
рано же ставить точку..."

Звонко свистят клесты,
наперекрест мелькая.
Чёрные ждут кусты
белого снега, мая…
-
Не знаешь куда и глаза приткнуть,
чтоб стало не столь печально.
Но это ТВОЙ путь, - единственный путь, -
страшнее чем обручальный.

Поэтому только придёшь домой
и скинешь в грязи ботинки,
как солнечный день пропоёт - "жи-вой!"
и будет машинкой Singer

строчить золотую канву на всём, -
на раме и на помойке!
И с перелётным своим гусём
(в небе он тоже его пасёт)
перегогочет бойко!

Ты же иди собирать на стол
разные там варенья.
Выпить бы надо грамулек сто
за редкое озаренье...
-
 Последний лист – не самый совершенный.
(Никто не знает, видит ли он сны.)
В своём раздумье он повис мишенью
Для времени неведомой длины.
Он весь в морщинах от дождя и ветра.
Последний лист давно уже не жёлт.
Он – дирижёра чуткая манжета.
Он – близость жеста. Он вот-вот зажжёт
Полёт зимы!.. Но пленником движенья
Зажат в скрижалях колеса времён.
Он замер в ожиданье дуновенья
Волшебной музыки бездумных шестерён.
-
Лицо становится сырым, -
скукоживается от капель.
Свинцовый свод - "курлы-курлы...",
и в лужу шлёпается шляпа.
Прохожий - ликом виноват -
сорваться и с обрыва рад бы….
Похоже, всем великоват
- как эти вот в порывах фалды -
формат смурного недодня,
спешащего за город серый.
Эх, там ему бы погулять, -
набраться сил, терпенья, веры.
...Там "Всё пройдёт..."поёт YouTube,
дым от костра плывёт над чащей
и, всё ж, сосну везут на сруб, -
на сруб кондовый, настоящий!
И те, свернувшие к реке,
разбили лагерь. От кострища,
стоящего невдалеке,
исходит благостность жилища.
-
Ты не грусти, что я сильно тревожусь
в хмурый рассвет.
Всякий тревогу ту чувствует кожей,
будто раздет.
Будто раздет, и стою на ветру я, -
не обессудь...
Конь лихоманский звенит белой сбруей, -
просится в путь.
Просится в путь и листва ледяная.
Пар изо рта.
Как же опять дотянуть нам до мая, -
как скоротать
срок нескончаемый - век не короткий -
целой зимы?
Ты мне поможешь вытащить лодку?
Прежде с кормы
всё же закинем щедрые снасти
в поздний сезон.
Холоден, сер, одинок, беспристрастен
стал горизонт.
-
 Боль притихла в природе замученной,
да и небо глядит в никуда.
Только птице под чёрною тучею
неуёмно, - беда, мол, беда!

Не летает голубушка, - мечется!
Что за страхи у птахи земной?
Под рогатым овьюженным месяцем
и под полной безумной луной
всё же выжила, бедная... Выжила!
А теперь… Да ты сам погляди, -
то присядет на дедову лыжину,
то застонет, - аж больно в груди.
То приляжет на веточку тонкую
и замрёт, как муляж восковой...
Гаснет пламя в печи, с посторонкою
будто кто-то играет живой...
Он вчера ещё в вёдрах натруженных
два замачивал впрок колуна
и за поздним бесхитростным ужином
говорил языком колдуна:
“Вы меня ещё в главном похвалите
за чудачество вить здесь гнездо, -
в этом городе тихом и маленьком…
Даже самый прилежный ездок
проклянёт и дороги осенние,
и суровую глушь без затей,
но не будет здесь землетрясения,
но не будет здесь мора и змей…”

Во столице холодное марево,
чернь-толпа там – живое мясцо.
Золотится закатное зарево.
Залетай, птица, к нам на крыльцо!
-
Упрямая, укрывшись с головой,
я всё ещё ночую на веранде.
Тут так свежо!.. как после душевой...
И мама удивлялась:"Чего ради?!"

Да, тут свежо, пусть транспорт гужевой
за окнами проходит то и дело.
Зато цветок расцветки ножевой
глядит в берёзы, сам едва живой,
сквозь кружева под занавеской белой.

Герань моя, любимая герань…
Прошу её: “Подольше не завянь.”
О, как же она выглядят по-женски
на белых подоконничках... Нагрянь
любой извне, - и тут же стульчик венский
для посиделок к ёрзаньям готов!
А гости не приходят… что-то медлят…
Я без любви промёрзла до мозгов.
Сентябрь проходит, обречённо въедлив.
-
Я будто листик на весу.
От знанья никуда не деться, -
так мало песен про весну
живёт в моём осеннем сердце!
Пугаюсь солнечных лучей, -
слепящих отражений снежных.
От страха становлюсь не нежной,
от безысходности, - мрачней.
Мне ближе вздохи тишины,
уставшей от жары, природы.
Тогда и воспеваю роды
того, чего мы лишены
в жестоких сумерках зимовий.
Мне так понятней время вспять,
мне так приятней оправдать
ваятеля "Всё Восстановим!"
И соловья мне очень жаль.
С апреля он поёт на ветке, -
продутой ветром и некрепкой, -
печаль мне с песни той, печаль...
А ведь поёт, не умирая!
Мне больно воздухом дохнуть,
который холоден и в мае.
Любви он воспевает путь,-
но не фальстарта,.. слава Богу!
Зато потом неслышен год.
Он потому и может много,
что знает правду наперёд
-
Такая ночь... (я с нею шёл вчера)
зовётся не иначе как "глухая".
Луна в ней билась, точно густера,
да мрачный ветер всю округу хаял.

Возникший в темноте всезрячий кот
(днём приласкался б нежным паразитом)
перепугал меня ко всем чертям в зачёт!
Росли ворота с завязью щеколд...
кругом октябрь, - куда ещё расти-то?!

Октябрь, октябрь... тебя б пересидеть,
как эту ночь, - в натопленной берлоге.
И я ему:"Для смерти всё есть снедь...
лишь георгины мамины не трогай!"
-
А я люблю  тебя, как прежде, – так и знай!–
Жду не дождусь, когда ты станешь старым
беззубо шамкать под бессонный лай
седой собаки, жмущейся к гитаре,
шести... семи... не помню, сколько струн.
Коклюшный воздух в форточку сочится,..
А про любовь он врун, конечно, врун,  –
послушай прозу, голая ключица.
Гуляет тюль меж белых хризантем,
бел абажур, на кухне света мало…
Ты говоришь, что не было… Затем
меня в твоей судьбе совсем не стало.
Я на пятнадцать лет короче и сейчас…
О, как же я подвержена простуде! –
Прочь одеяло жаркое с плеча! –
Зачем пишу? – чтоб знал: ты неподсуден.
Ведь я возьму тебя к себе – ты так и знай! –
Когда под полосатым серым пледом
в качалке-кресле (распоследний рай!) –
ты ни одной не станешь стерве предан.
-
Для кого Ты меня сохранил?
Для чего созидал, о Боже?!
Ничего кроме конских удил
оказалось мне в жизни негоже.

Родилась я робка, но крепка, -
первым было мне дорого слово.
И плыла я над ним, как река, -
воды синие в пурпур лиловый
с кровью щедрой мешая в реке.
А чего было в грешной руке? –
только солнца закатного пламя,
да желанье приластиться к маме,
чтоб не знать никогда чёрной ямы
трижды с горстью сырого песка.

Ты меня назовёшь словом "гость".
Скажешь гостю: "Бери всё, что надо,..
запрягайся, - иди к водопадам,
и полей виноградную гроздь..."
-
Мой август завершается вот так:
кругом жируют шапки георгинов!
То лето, не жалея живота,
и на шажок не смеет воробьиный!

Болит плечо, колено - иногда...
все признаки дождливой непогоды.
Но это ведь такая ерунда
в сравненьи с этим боем ежегодным!

Я говорю про осень, что грядёт
не то, что календарно, - а бесспорно.
Да, выглядит порой, как мародёр,
но раздевается без фетиша и порно...
-
Золотые шары посажу под оконцем
(лет бы двадцать назад, да весной на заре!),
чтоб от света их в доме куражилось солнце
аж до гадской крупы снеговой в октябре!
Ах, шары, вы шары! Вас срезать нету смысла, -
лепесточки завянут тот час без корней.
Не спасёт вас вода из ведра с коромысла, -
потому и цветенье с годами сочней!
Кто не знает, - сорвет, да и выбросит тут же.
Но не буду я цвет ваш в ограде спасать, -
опыт жертвы бессмысленной каждому нужен.
Может пёс мимоходом на стебли поссать,
может дама (примерно такого же склада,
как и я, - восхищённая) сфоткаться тут.
Лишь бы было на сердце у каждого ладно...
Но последний букет я на смерти фату
возложу в чёрный день - в день такой беспощадный -
утром двадцать шестого. Октябрь однобок...
Нашей мамы не стало, до цветиков жадной,
но цветов в нашей местности Бог не берёг... -
-
Сияющий камень прибрежный,
с прибоем шутя день и ночь,
с рекою общается нежной.
Любое принять он не прочь,
купаясь в объятиях ласки,
пуская круги по воде...
А рядышком из-под фетяски
бутылка в песке. Их удел
смотреть в облака, узнавая
всех тех, кто исчез навсегда...
Машина ль пылит грузовая,
чудесная ль светит звезда, -
всем внемлют бутылка и камень.
Бутылка и камень не спят.
Не надо их трогать руками,-
удел их понятен и свят. -
-
РодилАсь я у реки
возле мукомолки,
пели всласть кукареки,
завывали волки.
Тёплым летом пели всласть,
завывали в стужу.
Жизнь привстала, понеслась -
ну, же! ну, же! ну, же!
Всё, что может цвесть, - цвело,
что не может, - пело!
Счастье - жадный птицелов -
знало своё дело.
Но в головушке-то (ой!)
про одно и то же -
мыслью главною какой
жизнь свою итожить?
Представлялся горький вздох, -
распоследний самый.
Тяжело как было – ох…
но сказала мама -
Коль живая, - о живом
только думать нужно!
Верный лету, хорошо
ветер дует южный... -
-
Пионы белые за ландышами вслед
под створками, распахнутыми в лето,
начнут цвести,.. добавится в душе
у всех, живущих в доме, света.

Да будет так. Иначе бы зачем
дышать взахлёб от самого начала
и засыпать на мамином плече.
О, как же я за век свой одичала...
-
Когда от лиственницы тень
сползёт на вишню с черноплодкой,
прибудет вечер-лицедей
неверной грузною походкой.
А мы с тобой, разгорячась
в беседе чересчур приватной,
под яблонею крючковатой,
пьём аж с обеда, но не чай!
И всё, как будто невзначай,
в нарядных огородных кущах,
где в каждой грядке вкус грядущий,
и даже за оградой - храм!
Нас и петрушку по вихрам
трепать вовек не надоест
Антонию. С ним Феодосий
так милостив, - траву не косим!
Но маковке вернули крест, -
вот от того и плодоносит
картоха да разноголосый
наш пьяный трёп о том о сём...
Но переходит на Басё
неспешно друже-авиатор!
И тут же пёстрый Пастернак
его жене подносит мак.
Столешницы цвет буроватый
протёрт цветами от трусов.
Воротам рано на засов,
пока шиповник виноватый
не спет с Юнона и Авось.
Пускай окрест продут насквозь,
и чует слов неосторожных
(в них мат сплошной вполне возможен),
для вешалки прибитый, гвоздь...
Мы не расходимся… хоть топок
наш диалог с зазывных стопок!
Так брод в трясине наугад
ведёт на сушу или в ад.

Лишь лиственнице всё равно
о чём жужжат три человека,
чьей дружбе скоро уж полвека,
и что опять обнажено
живое до живых молекул!
-
Мы ТРОИЦУ прожили у реки, -
денёк невзрачный у невзрачной речки.
Поодаль мыли тачки мужики, -
невзрачные такие человечки...

Мы жгли костёр из веточек сухих,
вода бежала в речке очень быстро.
Мы обошлись без водки и ухи, -
четыре бабы, - отдыхали чисто...

Наташка рассказала нам про Лувр, -
про то, что Мону Лизу там не видно
из-за китайских множества фигур.
Но нам, однако, было не завидно.

Когда под вечер стали уходить,
то оказалось, что нам страшно очень
наш костерок доверчивый убить, -
невзрачного денька живой кусочек...
-
Здесь можно быть до западной зари.
Речной ландшафт - скупой до жизни щедрой -
мог с вечностью бы заключить пари
на верность чайки и...  Вещают ретро
с парома, преданного загнанным авто,
ворона  зарится на разовый  жетон
с корчмы плавучей, где лосиным гоном
звучит отборный мат, и на затон
отчаливает судно с геликоном.

Дрейфуют в лодке баба с мужиком, -
заглох мотор, чего-то там шеве'лят.
А я лежу, к песку припав щекой, -
ещё одна пропащая неделя.
Откуда ни возьмись воздушный шар, -
он ярко-жёлтый, нитка пахнет тиной, -
мол, не греши, что нету ни шиша...
(- отдай апорт собаке, эй, скотина!)

Не разлучаясь с едким никотином,
вон с полоскалки, шаткой и сырой,
один закинул леску, - хочет рыбы,
другой спецовку жамкает с дырой, -
смешная пара, - пьяные улыбы...
С подветренного бока жалкий вид -
мотоциклист никак не сыщет стремя.

В броне песка, сама себе: "Живи!
Живёт же он с другой вот в это время..."
-
Этот оголтелый ливень,
будто чёрт из табакерки,
выскочил - такой счастливый(!) -
и давай под фейрверки
рыть и рыть каналы всюду, -
без оглядки, без отдышки!
Я смотрю на это чудо
из промокшего домишки,
и поёт, ликует сердце,
а душа под гром стремится!
Пусть дрожит от страха дверца, -
форточка зато, как птица, -
рвётся, рвётся одичало
на одном шарнире ветхом,
словно это лишь начало!
… Глядь! А ливень только эхом
под бряцанье звонких шпор
отозвался, юн и скор.
… Отливая жаркой охрой,
дымкой шает ставень мокрый,
солнце пялится в упор...
Млеют, пьяные озоном,
тополя с травой газонной.
У забора тёмный камень
ловит капель звонких склень.
Лень закрыть мне тёплый ставень,
лень закрыть мне тёплый ставень,
лень закрыть мне тёплый ставень, -
а до ста дожить не лень!……
-
 Я надеваю зимний свой наряд, -
пора гулять с собакой на рассвете!
Апрель нам рад, апрель нам сильно рад...
так радуются старики и дети!

Он на сегодня мальчик пожилой,
он топчется как раз посередине.
Лёд на реке сейчас едва живой,
ночной запас мороза держит иней.

Моя собака радуется мне,
я радуюсь собаке и долине.
Ах, только б не застряла в полынье!
И я шепчу спасительное имя.

Так и живём: река, собака, я.
Друг к другу жмёмся, - сильный на подхвате.
Над нами кружат стаи воронья, -
и каждая - носитель благодати...
-
От мартовского света никуда
не денешься, - и в комнатах достанут
его живые руки-невода
и станут теребить тебя. Да, - станут!

Ты можешь жмуриться, задергивать окно,
твердить себе под нос, не зная чура,
“Ах, как же на душе моей темно…”
и требовать от солнца перекура.

А можно просто встать допрежь его,
легонько потянуться, - и на волю!
Берёзы пробуждение щекой –
своей щекой! – благословить. А коли
тебе совсем, чудак, не до неё, -
до воли же, конечно, - оголтелой! -
тогда лежи, но знай же ОТ ЧЕГО
тебя крадёт испуганное тело.

…. Жизнь утреннего мира коротка.
зато длинны кочующие тени…
Живущая зимой ещё, река
тебя, возможно, вовсе не оценит, -
зато не отличит и от растений,
даруя оттиски зовущим облакам…
-
Когда играет музыка в ночи
то тут, то там (играет и играет!), -
душа певуньей-девочкой звучит,
то женщиною взрослою рыдает
и память будит.
Школьный выпускной...
Неверный свет мерцает на ресницах.
К стене прохладной прислонясь спиной,
всем существом горю, - воды скорей напиться!
Впотьмах бачок с белеющим чехлом, -
из крана вверх фонтанчик, - остуди же!
Раздавлен апельсин... Мне нелегко
шагнуть на свет и встать к Нему поближе.
На мне атлас лиловый краше всех,
а волосы, распущенные длинно,
щекочут шею. Я ли не Жизель?
Больное сердце бьётся сильно-сильно!
Мой Альберт!.. мы играем в "ручеек", -
над нами руки, - сомкнутые руки...
Вот так бы и не видеть ничего, -
лишь наша близость с музыкой разлуки.
-
Общественная баня у реки
стоит меж сосен, рядом дом культуры.
Сегодня день мужской и мужики
в ней намывают потные фигуры.

На входе сразу жарко, но светло.
На лавке деревянной горка шаек.
Да, - лавка, - не какой-то там шезлонг!
А шайка, - это ёмкость небольшая.

Её подносят то под кипяток,
то под струю холодную (всё в паре),
чтоб в сумме получилось только то,
в чём можно кожу-шкуру не ошпарить.

Вы спросите: а где же чистый сюрр?
Отвечу просто: завтра будут бабы
здесь сравнивать различия фигур,
и каждая из вас сие могла бы...
-
Я нарисую изумрудный сад, -
заросший пруд и золотые вишни,
над ними светло-синий звездопад,
в беседке мёд, наверное, гречишный.
Я нарисую сад с его теплом, -
в нём зреют зреньем астры, астры, астры..
Чтоб солнце, утром заглянув в окно,
сказало их глазами - здравствуй!
 
Здесь воцарит блаженство и покой,
волшебная здесь оживёт дорога
сквозь можжевельника и трав густой настой...
но ты мой сад рукою злой не трогай!
-
Музыка небесных сфер,
музыка виолончели,..
с музыкою Люцифер
раскачал души качели.

Если трогают регистр
ноты Иоганна Баха, -
значит, каждый мазохиst,
значит, всё земное прахом!

А ещё бывает страсть, -
это музыка метели.
С этой можно и пропасть...
если ты не слез с постели,
не отправился в лесок
раздобыть дрова для печки.
Значит, лучший голосок -
треск поленьев, стук сердечка...
-
Красивый,  румяный, в сиреневом -
за мной простодушно идёт.
И облако нежного времени
за нами послушно плывёт.
Такой он улыбчивый, вежливый,
весь в пуговках, - дай расстегнуть!
Прохожие чинные, где же вы?
Не пуганной парою в путь...
Он ждёт слов моих пригласительных,
и я приглашаю: пойдём -
в мой дом, в мой шалашик спасительный.
Минуем волшебный подъём.
Вот дом на углу с белой лайкою
проходим насквозь и в окно.
Так проще. Со спелою влагою
цветник на пути, и сукно -
в покоях отцовых - с фиалками...
лиловый их льнёт аромат...

Вдруг женщина (стукнуть бы палкою!)
берёт и уводит назад.
Уводит за спины автобусов...
Послушный сиреневый, мой -
уходит за красную полосу,
а так с ним хотелось домой!

Бегу, развеваются волосы, -
вот-вот отберу я добро!
Но женщина - ровным мне голосом:
"Он сделает только ребро..."
-
А помнишь, брат, катамараны
на Александровском пруду?!
Сюда нас, словно наркоманов,
тянуло сделать борозду
чуть свет по сонной ряске рваной
под клёкот лопасти – чух-чух!
И вот душа уже в нирване,..
и перехватывает дух...

К пруду для пышного разгула
стекалось море горожан.
Но тут - меж ив - не слышно гула,
как будто город убежал, –
кадить машинами, домами,
дорогой пыльной вдоль берёз.
И только брызги между нами,
да радость детская до слёз!
Та радость, где возможно к маме
прижавшись в полусне сказать:
“ Тебе - куриный бог в кармане,
а мне - в стекляшке стрекоза…”
-
С неба птица спустилась на белых крылах.
На других непохожею птица была.
Мне бы надо её отогреть, накормить,
приручить и водою с руки напоить;
полюбить непременно за то, что бела,
и упрятать в мешок (с глаз долой) зеркала…

Без размаха жилось, - с нею (диву даюсь)
радость вовсе ушла. Только грусть, только грусть.
Не поёт моя птаха, тревогой полна, -
вместе с нею и я не вольна... не вольна...
Ей бы ветви носить для устройства гнезда!
... а на крыше просторно и светит звезда.

Ничего не придумала птица умней, -
на трубе стала жить и хотеть сыновей.
Одинокая птица,  а лету конец...
Ну откуда у бедной возьмётся птенец?
Да и мне нужно печи топить до тепла,
на огне душу-феникс сжигая дотла...

... Миновала зима. Прилетел козодой
петь и пить из ручья под вороньей звездой.
"Фюрр-фюрр-фюрррюю..." ему вторит чудо-жена.

Не от сажи, так с горя ворона черна…
-
Нынче воздух у реки пахнет морем;
и прибой, прибой, прибой вольным кролем;
да тревожные плывут кучевые, -
они тоже племена кочевые.
Карский ветер низовой давит к югу,
Жаркий ветер верховой вьёт по кругу.
Но не пустят берега, - снова мимо
унесёт гроза дожди за долину.
В устье Юга за Двину заткнут Устюг.
Сорок храмов, - всё равно захолустье!
Босой с берега бреду бочкой брякать, -
вновь напоит огород железяка...
-