Будущее простое

Горы на снимках кажутся синими. Море — серо-голубым, статичным. Не фотографирую. Телефон «вне зоны доступа» для каждого позвонившего. Можно, конечно, включить, перевести в авиа-режим и сделать пару кадров на память. Когда ещё так вот сорвусь? Но нет, куску пластика и стекла лучше лежать мертвым грузом в правом кармане куртки. Чёрной, синтепоновой, дождеупорной. С курткой прогадал...

В моем городе выпал снег. Он упрямо летел всю ночь, будто решил засыпать фонарный свет. Через пару дней станет грязной кашей, как и водится в начале декабря. А здесь... круглые камешки, обточенные самым упорным скульптором. Шипение волн, бьющихся грудью о волнорезы. Крошка водной пыли, нежно-прохладная, если коснется кожи. Крик белых внимательных чаек, рассчитывающих урвать если не рыбу в море, то хотя бы недоеденный хот-дог. Сквозь рваный туман, в расстегнутой куртке, можно ходить и ходить по кромке. Редкие туристы маячат на периферии зрения. Будто людей не завезли сюда. Будто бы их всех укутал снег в двух с половиной тысячах километров от пляжа.

Когда едешь ночью в такси по объездной дороге; когда вваливаешься в аэропорт с полупустым рюкзаком, куда наспех кинул две пары сменного белья, синюю футболку, плеер, зарядник и паспорт; когда отрешенно-тупо пялишься на табло, пытаясь сообразить, в какую сторону вообще лететь, — люди бледнеют, блекнут до тающих белых мух. Навалившись на стойку, ждешь вердикта обстоятельств. Шенген есть, а билетов на «прямо сейчас» — нет. Зато есть юг необъятной Родины. Юг тоже сойдет. В самолет садишься так никого и не предупредив. Уповая на адекватность особо мнительных и флегматизм адекватных. Авось повезет и никто не станет ломиться в квартиру с полицией, в страхе обнаружить хладный труп.

Стоило шасси коснуться земли на другом конце карты, буквально услышал, как с лязгающим грохотом за спиной опустился незримый занавес. Все комментаторы, знающие ситуацию лучше собственной ладони (даром никогда не видевшие меня в глаза); все неравнодушные ценители то ли голоса, то ли эпатажа; все человекогиены с шилом вместо души, держащие наготове стальную иглу для препарирования — все они остались по ту сторону пространства. Им не достать меня на берегу, где реальность отчерчена от края мира белесым неброским штрихом.

«Сам виноват» бродит в голове от одного угла к другому: то обретая четкость, то искажаясь подобно квантовому лучу. Вздох летит по ветру и развеивается над морем. Виноват. Драки не приветствуют в современном обществе. Правда, и клевету тоже. А вот безнаказанность... к ней привыкли. С ней сроднились. Ее обрели каждой клеточкой тела. Не скажи, не ответь, не тронь! Теперь удивляются, если «за базар» вдруг прилетает по голове. Море хмурится.

— Ну что ты?! Было же хорошо...

В самолете приснилась маленькая планета. Круглая, поросшая короткой светло-зеленой травой. Меньше луны, но раза в три больше, чем астероид в сказке. Птицы острым углом летели в чернильное небо. «Чернильное» там — не фигура речи. Небо действительно было черным и гладким, как слои плотного шелка или волны одной северной реки. Единственное дерево на планете — высокая цветущая вишня. А может, не вишня вовсе. Дерево с пышной розовой кроной. Ветви справа гораздо длиннее условно левых. Ветер скользил в пространстве, торопил птиц, цеплялся за макушку дерева, но так и не сорвал ни одного лепестка. Внизу стояла девушка со снежными волосами, развевавшимися на ветру. Она провожала птиц взглядом, полным утреннего морозного моря.

По закону жанра волосы должны быть красными. Но если бы писал я, покинутым цветком была бы Эдельвейс. И пусть я не Принц, не Звездочет, не герой сказки. Принц ошибался, думав, будто смерть открывает дорогу к дому. Отсюда не выпускают, коли бежать вызвался добровольно. Находят. Ловят. Возвращают к исходной точке. Опаивают туманом, чтобы забыл, куда так хотел вернуться. Вот и меня поймали...

Теперь я поставлен спиной к обрыву на самом краю утеса. Между липкой бесстрастной бездной и остальным миром. Люди, точно валуны с вершины Ай-Петри или какого-нибудь Гранд Каньона, катятся вниз. Чтобы они не упали, я беру микрофон и силой, бьющейся о стены грудной клетки, заставляю их замедляться. Я говорю о красоте и уродстве жизни, о самом себе, покинутом Эдельвейсе, о Солнце, что просто светит в густых чернилах. Я всё для себя решил и буду держать микрофон, покуда за спиной притаилась Бездна.

Я буду.