Зимняя сказка

   Последним кусочком хлеба дед Ефим подобрал последнюю каплю мучного соуса, начисто вытер им тарелку и дол го, сосредоточенно жевал его. Он смотрел в окно и думал.
   После долгого трудного дня спокойно спит все село.  Или это маленький поселок или, вернее, улица в конце села, расположенная за оврагом, на дне которого небольшая плотина. Дома  стоят вдоль плотины, поперек села.
Там перекошенные двери, повсюду черенют пятна плесени, бурые отростки выглядывают из  стен. То и дело раздается стук петель, стук по ступеням, и отдается стуком в ушах. В редком доме виднеется тусклый свет керосиновой лампы.  Или узоры на стеклах в доме напротив. Изломы, зигзаги, да овалы; круги, изломы и восьмерки наползают друг на друга, переплетаются и расходятся вновь. Лишь неугомонная молодежь, собравшись около гармониста, где-то в другом конце села поет «страдания».
 "Эх, молодость-молодость!" подумал Ефим. И пока размышлял об этом, в его неповоротливом мозгу возник образ Молодости - сияющей, радостной и непобедимой, с гибкими мышцами, с шелковистой кожей, со здоровыми, не знающими усталости сердцем и легкими,Молодости,со смехом преодолевающей непреодолимое.
 Встав из-за стола, Ефим почувствовал, что голоден - несомненно голоден.  А ведь только он и поел. Муку для соуса он занял у соседки, что жила напротив. Еще немного денег ушло на хлеб.
  Он уселся у окна на расшатанном стуле,который затрещал под тяжестью его тела.
По запыленному окну ползали какие-то мелкие твари.В их копошении чувствовалась некая закономерность – как в движениях пальца, выводящего узоры на запотевшем стекле.
"Мухи, что-ли...", пронеслось в ошарашенных происходящим мозгах Ефима.  Нет, определенно не мухи, подумал он, протирая стекло рукавом ватника. Недостаточно мелкие для мух. Вот еще одна дурацкая привычка – во всем на свете видеть цель и смысл. Но это уже общечеловеческое. Высматривать в облаках фрегаты и крокодилов. Улавливать музыку в стуке капель, барабанящих по подоконнику. Искать порядок в россыпях гальки на садовой дорожке.

Возможно, в облаках что-то и есть. Но не в мельтешении букашек на грязном окне. Если только это все-таки не мухи – у тех еще есть с людьми что-то общее.
 Над уснувшим селом величаво плыла луна, освещая его своим бледным светом. Блестящими монетами рассыпались по светлому небу звезды, их немного, и казалось, что они совсем близко. Ефим почувствовал, что мужское его естество напряжено и готово к действию. Обычно требовались долгие и кропотливые усилия, чтобы добиться от него хотя бы подобия твердости. Сейчас все получилось само собой. Хороший знак. Он на верном пути.
 Ефим кинул в рот папироску и совершенно машинально пошарил спички в кармане телогрейки. Иногда отсутствие огонька заставляло его отказаться от намерения
покурить, и тогда, сердясь на собственную забывчивость, он окладывал в сторону папиросы. У него было много слабостей, за которые стоило себя ненавидеть. Сейчас
о себе давало знать чувство голода.
 -Елки-палки, - пробормотал Ефим сжимая и разжимая в карманах ватника кулаки.
-Где бы достать кусочек говядины? Он встал в это утро с тоской по хорошему куску мяса, и тоска эта не утихала. Раньше он бы накупил тысячу бифштексов, а теперь он - старик, мир не очень-то считается со стариками. Теперь он ни на что не годен, кроме земляных работ, но и тут ему вредили обмороженный когда-то нос и распухшее ухо. Он сожалел, что в свое время не научился какому-нибудь ремеслу. В
конце концов, так было бы лучше.
 Сидя у окошка, он молчал, угрюмо разглядывая свои руки. На тыльной стороне кистей выступали толстые, вздутые вены, а расплющенные и изуродованные суставы пальцев свидетельствовали о службе, которую они несли. Ефим никогда не слыхал, что жизнь человека-это жизнь его артерий, но что значат эти толстые, набухшие вены, было ему очень хорошо известно. Его сердце гнало по ним слишком много крови под слишком высоким давлением. Они уже не справлялись со своей работой. Задавая им непосильную задачу, он заставил их потерять эластичность, а вместе с этим утратил и свою былую выносливость. Теперь он легко уставал. Но он чувствовал странную любовь к своему телу, к своей жизни. Покрытые рубцами и шрамами, они все же принадлежали ему.

 Да, Юность - это возмездие. Она сметает стариков с дороги, не беспокоясь, что,
в сущности,уничтожает саму себя. А он, Ефим, был старым серым чурбаном для рубки
мяса, который все  свободное время проводит в деревне. Нужно было какое-нибудь изолированное место, где была возможность уединиться. Городская помойка вызывала отвращение. Тусклая жизнь нормального, среднего человека хуже, чем смерть. И казалось, что не существует никакой возможной альтернативы.  А так он часто вечерами выбирался со своего огорода, шел за село, за церковь, на гору. Хорошо на горе тихим лунным вечером. На западе частыми зарницами освещается темное ночное небо, внизу серебрится река, а за покрытыми туманом лугами чернеет вдали лес.
  Особенно  любил он смотреть вечером на проходящие пассажирские пароходы. На темной свинцовой поверхности воды пароходные огни отражаются как в зеркале.
 Пароход, идущий вдали, то скроется за кустами, растущими на берегах, то за поворотом реки  или за горами, то вновь появляется, и мерный стук его колес становится все слышнее и слышнее. Перед шлюзом, пройдя перевоз, пароход подает свисток, звук которого как-то торжественно и победоносно разносится по лугам, по широкой реке, по береговым ущельям и где-то вдали замирает.
 Глядя на уходящий пароход, Ефим испытывал такое же манящее чувство, как при виде улетающих вдаль  журавлей.
 Спит все село. Дорога и тропинки, освещенные луной, на близком расстоянии видны отчетливо, но дальше серыми змейками уползают в ночной сумрак да ходит теми тропами ночной сторож с ружьем. Совершает движения, излучающие потусторонний покой. Форма и цвет, цвет и форма. Форму трудно не узнать даже без очков - она уже давно отпечаталась в мозгу и закалилась в огне бесчисленных фантазий. 
 Здесь не о ком и не о чем было заботиться, пустой и ненужной представлялась жизнь в этих стенах. Ефим понимал, что это кажется от безделья и никогда он не думал, что время может так медленно идти.
 Ефим снова смотрел в окно. По щекам катились слезы. Ладонью  смахивал их, слезы появлялись  вновь. Плакал, уже не таясь и ему казалось что слезы принесут облегчение. Но как только переставал плакать, сильнее чувствовал тоску. Он, который полчаса копил силы, теперь щедро расточал их в единственном великом усилии, на которое считал себя еще способным. Вдруг захотелось кому-нибудь пожаловаться на свою судьбу. Поняла бы его Аня. Но как она далеко... А ведь можно ей написать и новый адрес сообщить. Ефим достал ручку, тетрадь и, сев к столу, начал писать. Обида и горечь были в каждом слове. Заклеивая конверт, он задумался: а стоит ли посылать это письмо? Но с кем, как не с Аней поделиться горем?
  Выпив таблетку снотворного Ефим стал укладываться спать.