Глава 15. Роман Всеславный

15. Роман Всеславный

В каждом человеке Природа всходит либо злаками, либо сорной травой.
Ф.Бэкон

В конце пятидесятых годов двадцатого века в уважаемой в Коломне семье Жабских родился ребёнок. Мальчика назвали Марком. Стален Иосифович Жабский был убеждённым коммунистом, ­доктором исторических наук, профессором Коломенского педагогического института, где преподавал студентам историю КПСС и научный коммунизм. Он имел огромное влияние в Горкоме партии и Горсовете. Его жена, Инна Марковна Жабская, возглавляла Гороно Коломны.
Марк был поздним и к тому же единственным ребёнком, и поэтому родители смотрели на него сквозь розовые очки, прощая и оправдывая все его шалости. В результате мальчик рос в ложном убеждении собственной исключительности. В школе он неожиданно столкнулся с реальностью: одноклассники издевались над его неказистой внешностью и тупостью, девочки либо презирали, либо вообще не замечали. Учителя с трудом терпели ленивого, нерадивого ученика, но из уважения к его родителям вместо двоек ставили тройки. Четвёрок, а тем более пятёрок у Марка до девятого класса вообще не было.
Контраст между любовью родителей и презрением одноклассников превратил Марка Жабского в мрачного, нелюдимого и мстительного карлика. Нет, он не был уродом — просто, как говорится, ростом не вышел.
— Ничего, — утешала сына Инна Марковна. — Гигантов тела всегда хватало, а вот гигантов мысли во все времена был дефицит. Владимир Ильич Ленин, Иосиф Виссарионович Сталин и Наполеон Бонапарт тоже не отличались высоким ростом, а кто с ними может сравниться?
То, что Марк вырастет в гиганта мысли, для Жабских и их отпрыска было аксиомой. Поэтому, когда Марк окончил восьмой класс, у его родителей не было никаких сомнений в том, что он должен продолжить образование и перейти в девятый. Сам Марк учёбу, а тем более школу, ненавидел.
Но какая у него была альтернатива? Техникум или ПТУ? Стать простым рабочим на одном из коломенских заводов? Сыну Сталена Жабского пойти работать на станке или класть кирпичи на стройке? Ни сам Марк, ни его родители ничего подобного категорически не хотели. Но тут папа впервые в подробностях рассмотрел аттестат сына о восьмилетнем образовании. Столбик однообразных «удовлетворительно» привёл его в ярость.
— Что это такое? — вопил Жабский-старший, размахивая «корочкой». — И это мой сын? А ты куда смотрела? Мать называется! Как ты можешь руководить городским отделом народного образования, если твой собственный сын в лучшей школе Коломны не может подняться выше тройки?
Буря бушевала долго и закончилась сердечными каплями и мокрым полотенцем на голове обессиленного отца. Однако её следствием стало прозрение Марка. Он был ленив, но не глуп, а потому отчётливо понял, что ещё два года протянуть на троечках вполне сможет, но вот что делать потом?
Безработных в СССР нет, а бездельники получают рабочие специальности, как говорится, в местах не столь отдалённых, а соответственно, и не столь комфортных, как родной город. Оставался один путь: поступать по окончании школы в коломенский пед-институт, под крылышко к папе.
Однако с тройками в аттестате это было нереально, даже если Марк сдаст все вступительные экзамены на одни пятёрки. Жабский-старший сообщил сыну средний проходной балл в институт и тем самым задал ориентир, к которому тот должен стремиться. Мать тоже пообещала провести по своей линии соответствующие беседы с учителями в школе Марка. Но основное, всё же, Жабский-младший должен сделать сам.
И чудо произошло: Марк закончил школу почти без троек и поступил на исторический факультет коломенского пединститута. Как он там учился, абсолютно не важно. Единственным его достижением в этот период является женитьба на Сонечке Мицкевич, студентке с филологического факультета, дочке директора коломенской канатной фабрики.
Это не был брак по любви — всё решили родители жениха и невесты, связанные давней дружбой. В ЗАГСе молодые смотрелись комично: макушка низенького толстенького жениха едва доставала до острого подбородка тощей и плоской невесты.
По окончании института Жабского-младшего и его жену, разу-меется, направили на работу в одну из школ Коломны, а не заслали по распределению к чёрту на кулички в какое-нибудь село. Но оказалось, что Марк Жабский не только не любит учиться сам, но и не может учить других. В отличие от его жены, с упоением погрузившейся в работу. С трудом отработав три положенных по закону года, Марк подал заявление об уходе, а директор школы не стал его удерживать.
Папа вновь подсуетился и устроил сына в местный Краеведческий музей, располагавшийся в то время в бывшей церкви Архангела Михаила.
Эта церковь была построена примерно в середине XIV века и находится буквально через дорогу от кремлёвской стены. К XVI веку сложился комплекс из двух храмов: Чуда Архангела Михаила в Хонех и Собора Архистратига Михаила. В 1828-1833 годах на средства коломенских купцов Романа, Авксентия и Якова Колесниковых и братьев Вавилы и Василия Константиновых церковь капитально перестроили. В холодной части храма был освящён главный престол в честь Собора Архистратига Михаила и прочих Небесных Сил бесплотных, в трапезной — престолы в честь Казанской иконы Божией Матери и Трёх Святителей, а также мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии.
В 1906 году на средства церковного старосты и благотворителя Иоанна Постникова в трапезной был устроен придел преподобного Серафима Саровского. Так, к началу ХХ века сложился комплекс пятипрестольного храма. Три престола: центральный — собора сил Архистратига Михаила — и два боковых: Казанской иконы Божией Матери и Трёх святителей — находились в летнем храме. Ещё два занимали тёплую трапезную: преподобного Серафима Саровского и мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Это был самый большой храм в Коломне.
В 1930-е годы церковь закрыли. В здании сначала размещался склад, потом контора. В 1936 году его передали Краеведческому музею. И теперь, в начале лета 1983 года, в это огромное древнее здание, робко ступая по белокаменному полу, вошёл младший научный сотрудник Марк Жабский.
Директор музея был уже не молод, часто и подолгу болел, и Марк вскоре официально стал его заместителем. Это была явная синекура, хоть и мало оплачиваемая. Но выбирать не приходилось.
Коломна — древний русский город, имеющий большую и славную историю, в нём сохранилось около пятидесяти церквей и часовен, четыре монастыря, остатки кремля, в одной из башен которого по преданию провела последние свои дни Марина Мнишек.
Но в советские времена Коломну не стали включать в Золотое Кольцо. Здесь находились важные оборонные предприятия, а потому город был закрыт для туристов и тем более иностранцев. Так что посетителей в музее было мало, работники сами справлялись с любыми неожиданностями, и Марк от нечего делать стал почитывать на рабочем месте книжки, благо городская библиотека имени Ивана Лажечникова находилась в пяти минутах неспешной хотьбы от места его работы.
Директор музея, когда появлялся на работе после очередного больничного, с головой окунался в какие-то исследования и постоянно возился с различными документами, неустанно пополняя созданный им архив фактов, легенд и мифов из истории Коломны и её окрестностей. Материалами его снабжали даже студенты филологического факультета коломенского пединститута. Они разъезжали по окрестным деревням и сёлам, записывая у местных старожилов частушки, сказки, были и небылицы. Старик часто встречался и подолгу беседовал с краеведами и местными художниками, стараясь убедить последних больше рисовать исчезающие под новостройками пейзажи и Старую Коломну. На Марка он не обращал никакого внимания, не пытаясь привлечь того к своим делам и не спрашивая с него отчёта. По-видимому, не хотел тратить время и здоровье. Обоих сложившееся положение вполне устраивало.
Но вот наступил год, в котором случилось сразу несколько событий, кардинально изменивших жизнь и судьбу Марка Жабского. В январе у него родилась дочь Снежана. В феврале во время очередного приступа болезни умер директор музея, и Марка назначили на его место. В марте Генеральным секретарём ЦК КПСС стал Михаил Горбачёв, в результате чего, не выдержав новых веяний, в октябре внезапно скончался от инфаркта Стален Иосифович Жабский, и безутешную Инну Марковну, переставшую уделять работе должное внимание и усердие, вскоре с почётом отправили на пенсию.
Так закончилась беззаботная жизнь Марка Жабского. На работе на него свалились всяческие квартальные отчёты и планы, дрязги и проблемы работников, отопление, освещение, сохранность экспонатов, школьные экскурсии и прочие организационные дела. Не привыкший к какой-либо ответственности Марк растерялся. А дома его ждали замотанная жена, плач ребёнка, запах мокрых пелёнок и подгоревшего молока.
Инна Марковна из статной властной женщины без возраста превратилась в слезливую неопрятную старуху не от мира сего, живущую воспоминаниями.
Проблемы росли, как снежный ком, а Марку никогда до сих пор не приходилось преодолевать какие либо трудности. Даже от службы в армии он был освобождён по причине плоскостопия. И вот тут-то, когда Марка охватила паника, его и поймали в свои сети «утешители».
О религии выросший в семье убеждённых коммунистов Марк Жабский знал только то, что успел прочесть в «Справочнике атеиста». Но в зарубежных фильмах он видел, как отчаявшиеся люди приходят в церковь и находят там утешение и поддержку. И Марк решился.
Опыт оказался неудачным. В церкви было людно и душно. Не было никаких укромных исповедален, знакомых Марку по фильмам. Поп стоял прямо посреди церкви, и к нему выстроилась длинная очередь желающих исповедаться. Всё происходило явно, на глазах у всех. Ни о какой тайне исповеди в таких условиях и речи быть не могло. Да и об утешении тоже. Конвейер!
Марк выскочил из церкви, его душили слёзы обиды на всё и всех. И здесь его ожидания обманули!
— Что, сынок, не понравилось тут?
Рядом стояла и сочувственно смотрела на Марка маленькая тощая старушка, одетая во всё чёрное, как монашка.
— Да, не в тот храм ты пришёл, — продолжила она. — Тебе бы надо с нашим отцом Серафимом встретиться. Вот он — истинный утешитель горя людского, не то что здешний. У отца Серафима для каждого страждущего и время, и слова найдутся. И службы он ведёт на обычном языке, каждое слово понятно и прямо в душу ложится.
Так Марк Жабский попал в секту неообновленцев. Собирались в каком-то старом бревенчатом доме на окраине Коломны. Комната была явно мала для подобных сборищ. И когда речь зашла о том, что пора бы Марку совершить обряд крещения, тот предложил отцу Серафиму совершить это действо в Краеведческом музее. Вернее, в бывшей церкви Архангела Михаила, отданной советскими властями под музей. Место это было намоленное, хоть и осквернено ныне. Но всё же музей — это не склад и тем более не конюшня!
Каким-то образом властям стало известно о сборищах сектантов в помещении Краеведческого музея. В память о Сталене Иосифовиче Жабском скандал замяли, но Марка выгнали с работы и больше нигде не хотели принимать. Под «нигде» следует понимать библиотеки, музеи, дворцы и дома культуры, школы и институты. Двери отделов кадров заводов и фабрик были открыты для всех, но Марк Жабский ничего не умел и не хотел делать своими короткими пухлыми, как у ребёнка, руками. Он никогда в жизни не поднимал ничего тяжелее авторучки. Всесильного папы рядом больше не было, а мать, узнав о позоре сына, слегла с инсультом и через несколько дней воссоединилась с мужем в общей могиле.
Так как скандал замяли, увольнялся Марк Жабский «по собственному желанию». Отработал положенный по закону срок, сдал дела новому директору и освободил кабинет от личных вещей. А через пару недель один из краеведов по привычке пришёл в музей, чтобы поработать с архивом. И тут выяснилось, что все папки исчезли! Новый директор только разводил руками — он принимал вещи по описи, архив же ни в каких официальных бумагах не числился. Доказать вину Марка было невозможно, а сам он, конечно, признаваться в краже не собирался.
Безуспешно помыкавшись в поисках непыльной работы, Жабский ещё больше озлобился на весь белый свет. Особенную ненависть у него теперь вызывали коммунисты и советская власть. И он обратился за помощью к их естественному, как ему казалось, врагу — Русской православной церкви. Марк покаялся, заново крестился и начал работать ночным сторожем в Тихвинском соборе. Первое время ему было на новой работе не по себе и даже страшно, вспоминался жуткий Вий из повести Гоголя. Но вскоре Марк привык к одиночеству, потрескиванию свечного огня перед иконами и душному запаху ладана. Чтение книг нагоняло на него сон, и тогда Марк попробовал писать сам. Начал он со стихов, так как поиск рифм и математический подсчёт слогов в строках прогоняли сонливость и ускоряли время. Долгие ранее ночи теперь пролетали незаметно.
Однако городские газеты почему-то не желали печатать на своих страницах поэтические шедевры Марка Жабского. «Это поганые коммуняки мстят мне!» — решил он и послал свои стихи в московские журналы. Но и те отделались вежливо-издевательскими отписками в стиле «пиши ещё».
Между тем семья Жабских стремительно нищала. Заработок Марка был чисто символическим, зарплата жены-учительницы не могла покрыть всех расходов — дочь Снежана росла, и ей постоянно требовались новые обувь и одежда.
И тогда Марк перешёл на прозу. То, что он считал местью городу, вдруг стало источником дохода. В коломенских газетах появились статьи некоего нового краеведа по имени Роман Всеславный об истории и тайнах Коломны. Вскоре обнаружилось, что Марк Жабский и Роман Всеславный — один человек. Вновь всплыла и стала активно муссироваться история пропавшего из Краеведческого музея архива, но доказать ничего было нельзя, тем более, что были ещё живы и оставались во власти друзья и соратники Сталена Жабского, жёстко пресекавшие любые «инсинуации» в адрес его сына. Гонорары несколько облегчили материальное положение Жабских, но кардинально ничего не изменили. Сонечке пришлось подрабатывать репетитором.
Развал СССР и запрет КПСС привели к резкому взлёту влияния Русской православной церкви. Государственная поддержка на самом высоком уровне и массы уверовавших и воцерковленных ощутимо повысили церковные доходы. Марку предложили «на общественных началах» возглавить отдел церковного краеведения и беллетристики в новой православной газете «Благо». Тот, подумав, согласился. Правда, оказалось, что других сотрудников в этом отделе нет, и вряд ли они в ближайшее время появятся. Марку пришлось самому под разными псевдонимами заполнять свой раздел газеты материалами. Это отнимало массу времени и сил. Пришлось уйти из сторожей и довольствоваться одними гонорарами.
Зато Марк обзавёлся новым социальным статусом и вскоре получил ещё более важный бонус — заказ на написание статей и книг о коломенских православных храмах и монастырях. Причём, ему даже не надо было искать материалы — церковные архивы сами предоставили их в необходимых объёмах. Этот лакомый кусок не только материально обеспечил на несколько лет семью Жабских, но и имел важные последствия как для самого Марка, так и для Коломны — Роман Всеславный стал обязательным гостем всех культурных мероприятий города. Без тени сомнения он всегда садился в первом ряду, предназначенном для VIP-персон. Сначала ни у кого не хватило духа согнать наглеца с престижного места, а потом уже подобное поведение Марка стало восприниматься как должное. Роман Всеславный стал активно выступать на всех городских мероприятиях, и вскоре его представляли публике не иначе как «известного коломенского историка, литератора и краеведа».
На одном из таких мероприятий и произошло знакомство Романа Всеславного с Эдгаром Мыльниковым. Как это ни удивительно, но обычно нелюдимый Марк быстро сошёлся и даже, можно сказать, подружился с Эдгаром. У них были общая любовь (графомания) и общая беда — их «нетленки» не желали печатать толстые московские журналы. Кстати, вскоре выяснилось, что подобная проблема в полный рост стоит и перед многими другими коломенскими поэтами и прозаиками.
В ходе нескольких жарких дискуссий были выделены две основные причины подобного положения: субъективная и объективная. Первую — собственное литературное бессилие — Марк с Эдгаром отвергли сразу, хоть и не исключили её для прочих коломенских литераторов. А вот вторая стояла перед ними несокрушимой стеной.
Ещё в советские времена главные редакторы «толстяков» нашли выход, чтобы без очереди проталкивать свои рукописи в печать. Они использовали знаменитый принцип «ты — мне, я — тебе». То бишь «журнал А» публиковал стихи главного редактора «журнала Б», а «журнал Б» в свою очередь печатал повесть главного редактора «журнала А». А так как главными редакторами советских «толстяков» были, как правило, знаменитые писатели, то в выигрыше оказались все: и авторы и читатели.
Но сейчас, когда ликвидированы всяческие ограничения, в том числе и нравственные, главные редакторы без малейшего стеснения печатают свои «нетленки» как в собственных журналах, так и во всех прочих, продолжая активно использовать принцип «ты — мне, я — тебе». Более того, к редакционному начальству присоединились и подчинённые, а также их друзья, фавориты и протеже. О качестве публикуемых текстов при такой системе говорить вообще смешно! Развеялись дымом репутации и тиражи. Кому интересно годами читать одних и тех же авторов, тексты которых к тому же дублируются в различных журналах?
И всё же авторитет «толстяков» пока был достаточно высок, и не было ни одного провинциального автора, не мечтавшего попасть на их страницы. Но пробиться в этот отныне почти замкнутый на себе «кружок» стало неимоверно трудно! Один из способов для человека со стороны — создать свой журнал и включиться в «систему». Мыльников и Жабский, конечно, быстро нашли этот выход. Дело было за малым — претворить его в жизнь.
Однако начальник управления по культуре Коломны отвергла идею создания городского альманаха сразу: «В Коломне нет прозаиков, а поэты и так издают свои книжки».
— Что ж, придётся действовать своими силами, — сказал Мыльников Жабскому. — Надо поскорее определиться с авторами и спонсорами.
Марк скептически кивнул. Он не привык, да и не был способен к решительным действиям. Эдгар же был лёгок на подъём, и вскоре первый сборник альманаха «Коломенский текст» был составлен, и что самое невероятное — найдены спонсоры! Разумеется, вёрстку и издание альманаха было решено доверить редакции московского «толстяка», тем более, что журнал «Москва» имел и собственное издательство с одноимённым названием. Так одновременно убивалось несколько зайцев: обеспечивалось высокое качество печати, завязывались необходимые связи, и новый провинциальный альманах сразу же выходил на столичный уровень.
Расчёт себя оправдал. Конечно, в альманах пришлось включить рассказ главного редактора журнала «Москва», но зато и рассказ Мыльникова в ответ был, наконец, опубликован в толстом московском журнале.
— Не переживай, — утешал Эдгар Марка. — Вот выпустим второй номер альманаха и протолкнём твою подборку стихов в московский журнал.
Но шло время, выходили номера коломенского ежегодника, уже со второго номера всё же взятого под крыло городской Администрацией вместе с его Главным редактором Эдгаром Мыльниковым. Стихи же Романа Всеславного по-прежнему отвергались редакциями московских «толстяков» и печатались только в «Коломенском тексте». Зато Эдгар Мыльников заматерел и даже немного поверил в собственный литературный гений. Его рассказы стали регулярно печатать московские журналы. Конечно, с текстами предварительно серьёзно работали редакторы и корректоры, но на то она и Москва!
Мыльников, ставший штатным работником управления по культуре, начал приглашать в Коломну московских писателей и художников, устраивать им творческие вечера, а вот коломенские литераторы перестали его интересовать. Он сделал Марка своим заместителем в редакции альманаха и свалил на него всю работу с местными поэтами и прозаиками.
Пользуясь тем, что никто — ни Администрация Коломны, ни спонсоры — не проверяет, как расходуются деньги, данные на подготовку и издание альманаха «Коломенский текст», Мыльников в том же московском издательстве выпустил несколько небольших книжечек со своими рассказами и повестями и вступил в Союз писателей России.
А Жабского, конечно, душили злоба и зависть. И он отводил душу, «редактируя» стихи и прозу коломенцев, желавших опубликоваться в городском альманахе. Из подборок присланных стихов он отбирал самые слабые. Если же таковых не находилось, Марк доводил форму чужого стихотворения до формального канонического совершенства, одновременно вытравляя из содержания авторские мысли и чувства, в результате чего получалась холодная пустышка, никак не трогающая читателя.
Собственно, и стихи самого Марка были таковыми, но лишь потому, что у их автора не было ни оригинальных мыслей, ни чувств, которые тот мог бы вложить в свои тексты. Наглядное же доказательство того, что ему, Марку, недоступно то, что легко получается у других поэтов, ещё больше разжигало злобу и зависть Жабского.
С прозой было чуть сложнее, но и тут Марк находил способы испохабить чужой текст так, чтобы тот не возвышался над уровнем рассказов Мыльникова, делая тем самым главного редактора коломенского ежегодника ещё более обязанным и зависимым от него. Кроме того, Мыльникову теперь приходилось и своим авторитетом поддерживать тот редакторский беспредел, что устроил Жабский коломенским прозаикам и поэтам.
Мало кто из коломенских литераторов пытался протестовать против столь наглой и убийственной «редакторской правки», а если таковой смельчак находился, перед ним ставился простой выбор: либо его текст будет напечатан в альманахе в отредактированном виде, либо автор может обращаться в другие журналы. Постепенно все смирились с подобным положением дел.
Вскоре и у Романа Всеславного появились спонсоры, и местное издательство выпустило несколько тоненьких сборников его стихотворений. Марк получил, наконец, и презентации, и поздравления, и награды. Но хотя с помощью Эдгара Мыльникова он и вступил в Союз писателей России, московские «толстяки» остались для него недоступной мечтой. Хотя несколько стишков Романа ­Всеславного Мыльникову удалось-таки пристроить в пару московских газет, за что пришлось сделать ответную любезность в коломенском альманахе их главным редакторам.
И вот ежегодник «Коломенский текст» уверенно подошёл к «совершеннолетию». За восемнадцать лет его существования Марк Жабский достиг нескольких целей: во-первых, он показал собственную значимость в глазах окружающих и тем самым стал для них непререкаемым авторитетом в области поэзии и прозы; во-вторых, Эдгар Мыльников и Роман Всеславный были признаны в культурных кругах города и района ведущими писателями Коломны; в-третьих, Роман Всеславный стал для Эдгара Мыльникова незаменимым другом и помощником, а все возможные конкуренты были заранее отсечены или дискредитированы.
Никто в Коломне не осмеливался оспаривать мнение Мыль-никова или Всеславного, когда те кого-либо из местных литераторов хвалили или ругали, и уж тем более было немыслимым критиковать тексты самих «ведущих писателей»!
Но если Эдгар Мыльников всё же в глубине души знал истинную цену своим литературным успехам, то Марк Жабский всерьёз уверовал в собственный поэтический гений. А раз он, то бишь Роман Всеславный, является величиной №1 в поэтической иерархии Коломны, то почему его семья в материальном плане еле сводит концы с концами?
Искренне возмущённый подобным положением дел, Марк написал письмо в Администрацию города, в котором поставил вопрос ребром: почему лучший поэт Коломны влачит нищенское существование? Ведь это унизительно не только для самого Романа Всеславного, но и для одного из старейших городов России! Уже сейчас признанный гений поэзии, а в будущем наверняка классик российской литературы вынужден буквально каждодневно тратить время и силы на добывание хлеба насущного вместо того, чтобы творить нетленку. В конце своего длинного и весьма эмоционального письма Марк Жабский категорически потребовал, чтобы Администрация Коломны немедленно назначила ему соответствующее ежемесячное денежное содержание за счёт городского бюджета.
Конечно, в любое другое время власти города в лучшем случае просто проигнорировали бы подобную наглость, но тут вмешались в дело два важных фактора.
Во-первых, письмо Романа Всеславного завизировал лично митрополит Крутицкий и Коломенский, попросивший Администрацию Коломны отнестись со вниманием к человеку, столь много сделавшего и делающего для прославления Церкви и города на ниве краеведения.
Во-вторых, через несколько месяцев должны будут состояться очередные выборы депутатов городской думы. Никто в Администрации не хотел в такой момент ссориться с Церковью в лице митрополита и тем самым потерять поддержку соответствующего и весьма многочисленного электората.
— У кого какие будут предложения? — мрачно задал вопрос мэр, срочно собрав на закрытое совещание начальников управлений и отделов Администрации.
— А мы-то тут причём? — послышался в ответ общий возмущённый ропот. — Пусть управление по культуре думает, это по их части.
— С какой это стати? — взвилась Ольга Петровна Маркова, начальник управлении по культуре. — Из нашего бюджета и так немалый кусок вырван на издание ежегодника «Коломенский текст» и зарплату его Главного редактора. Давайте вызовем сюда Эдгара Ивановича, и пусть он решает: либо мы сократим затраты на альманах, уменьшив его объём и тираж, либо Мыльников и Жабский поделят между собой ставку Главного редактора. Других денег у нашего отдела нет!
— Нет, — отрицательно покачал головой Иван Петрович Шуйский. — Альманах и Мыльникова, пока я мэр, трогать не разрешаю. Ищите другой вариант.
— Но, Иван Петрович, это просто неслыханно! — возмущённо всплеснула руками Маркова. — Нигде в России не платят зарплату писателям только потому, что они — писатели. Такого даже при советской власти не было! Этот Всеславный-Жабский за свои статьи и книги получает гонорары. За что ему ещё зарплату платить?
— Ольга Петровна, — откинулся на спинку кресла мэр. — Мы все тут прекрасно знаем, что этого поганца Жабского город содержать не обязан. Давайте не будем терять время на эмоции и неконструктивные высказывания.
— А ведь в словах Ольги есть рациональное зерно, — вдруг сказал Илья Ильич Миркин, начальник управления по экономике.
— Вот как? — удивился Шуйский. — И какое же?
— Как в подобной ситуации поступали при советской власти? — усмехнулся Миркин. — Взять хотя бы спортсменов: официально все они числились где-нибудь рабочими или офицерами, хотя ничем, кроме спорта, не занимались!
— Вот! — с удовлетворением обвёл всех присутствующих взглядом мэр. — Наконец-то конструктивное предложение. Итак, господа и дамы, у кого какие на данный момент вакансии имеются?
Общая тишина была ему ответом.
— Мне что, в кадры звонить? — вновь нахмурился мэр, и все с укором посмотрели на Маркову.
— Так ведь никакого толку от этого Жабского на работе не будет! — с отчаянием воскликнула та.
— От советских спортсменов на местах, где они официально числились работниками и получали зарплату, тоже никакого толку не было, — твёрдо ответил Шуйский.
— Так ведь и вреда не было! — парировала Маркова. — А этот негодяй, Жабский, помните, что в Краеведческом музее наворотил?
— Ну, пока он там числился в замах, вреда от него не было, — буркнул Миркин.
— У кого из твоих зама сейчас нет? — спросил мэр Маркову.
— У всех есть, — уныло ответила та. — Вот разве только в клубе посёлка имени Кирова…
— Ну вот! — с облегчением улыбнулся мэр.
— Но там только пол ставки свободно…
— Тем лучше! — развёл руками Шуйский. — Мы тогда сразу несколько зайцев убьём: и на просьбу митрополита положительно отреагируем, и гадёнышу этому, Жабскому, не столь уж большой кусок кинем, и работе клуба не повредим, раз там нормальный зам имеется. Пусть только выборы спокойно пройдут, а потом мы эту синекуру прикроем, найдём способ — никакой митрополит не придерётся…
Вот так Марк Жабский вновь стал государственным чиновником и отныне присутствовал на всех городских мероприятиях в качестве штатного сотрудника управления по культуре Коломны, вполне законно занимая место среди VIP-персон. Его мнением по различным вопросам в областях истории, литературы и краеведения стали интересоваться представители культурной богемы города и репортёры местных СМИ. Он выступал на коломенском телевидении, читал лекции школьникам и жёстко «критиковал» и «редактировал», не утруждая себя какой-либо аргументацией, теперь не только чужие рукописи, отобранные им или Мыльниковым для публикации в альманахе «Коломенский текст», но и авторские сборники коломенских поэтов, которые те собирались напечатать за свой счёт в местном издательстве. И то, что никто не пытался оспаривать слова и поступки Романа Всеславного и тем более критиковать его собственные тексты, окончательно утвердило его в собственной исключительности и гениальности.
И что самое удивительное и печальное, в исключительность и гениальность Романа Всеславного вскоре стали верить и окружающие! Давно прошли выборы мэра и депутатов городской Думы, но о лишении Марка Жабского синекуры в управлении по культуре Коломны никто даже не заикается, хотя тот в клубе посёлка имени Кирова появляется только на официальных мероприятиях.
Слова Игоря Лидина по поводу редакционной политики коломенского альманаха чувствительно задели и так весьма неустойчивое самомнение Эдгара Мыльникова. Пару дней после той неприятной встречи на фестивале «Госпожа Вьюга» Мыльников маялся, не в силах успокоиться.
— Да кто он такой, этот Лидин? — кипел Эдгар Иванович. — Как посмел критиковать меня, Главного редактора лучшего ежегодника Московской области, да ещё при девушке? Ведь он же даже не настоящий писатель, а так, не пойми что, какой-то фантаст! И ещё имеет наглость рассуждать о настоящей прозе!
На третий день Мыльников начал было постепенно успокаиваться, как вдруг ему на е-мейл пришло письмо от Лидина с тремя рассказами. Эдгар Иванович вновь вскипел и с трудом подавил желание сразу же удалить неприятное послание. Он позвонил Роману Всеславному и почти прокричал в трубку, что тот ему срочно нужен. Когда Всеславный приехал, красный от ярости Мыльников сунул ему пластиковую папку с распечатками рассказов Лидина и злобно прорычал, что не желает, чтобы эти тексты были опубликованы в альманахе.
— Так зачем ты мне их даёшь? — удивился Всеславный.
— Затем! — рявкнул Мыльников. — Прочти их и разнеси в пух и прах. Только аргументированно.
Всеславный открыл папку и бегло просмотрел страницы.
— Игорь Лидин, не знаю такого. Кто он? Москвич?
— Никто, — с трудом взял себя в руки Мыльников. — Местный графоман, к тому же — фантаст.
— Тогда к чему эти сложности? Сошлись, как и раньше, на то, что редакция рукописи не возвращает и ответов не даёт.
— Ты уж постарайся, Рома, — отводя глаза, попросил Мыльников. — Я, понимаешь, при свидетелях обещал рассмотреть возможность публикации текстов этого Лидина. Сделай для меня…
— Ладно, Иваныч, не вопрос, — самоуверенно пообещал Все-славный, быстро сообразив, что потребовать в качестве ответной услуги. — Насколько я помню, ты на следующей неделе устраиваешь у нас презентацию новой книги главного редактора журнала «Москва»? Как насчёт того, чтобы протолкнуть, наконец, подборку моих стихотворений в этот московский «толстяк»?
Отложив другие дела, Всеславный взялся за рассказы Лидина. В результате он не спал всю ночь! Его душили зависть и злоба. Откуда взялся этот Лидин? Почему Роман до этого никогда о нём не слышал? Даже если бы Мыльников ни о чём Всеславного не просил, тот и сам бы ни за что не позволил опубликовать такие тексты на страницах коломенского альманаха. Нет, таких, как Лидин, надо душить в зародыше! Всё, что не укладывается в «прокрустово ложе» творческих возможностей Эдгара Мыльникова и Романа Всеславного должно безжалостно отсекаться.
Конечно, тексты московских авторов Мыльников уродовать Всеславному не позволял. Но и это обстоятельство в конечном итоге тоже работало на имидж Главного редактора альманаха и его заместителя: ознакомление с содержанием очередного номера ежегодника «Коломенский текст» укрепляло в чиновниках Управления по культуре Коломны уверенность в том, что в городе нет достойных поэтов и прозаиков, разве что Эдгар Мыльников да Роман Всеславный. И это сложившееся у чиновников Администрации мнение ничто не должно было поколебать.
— Раздавлю! — шипел Всеславный, сжимая пухлые кулачки. — Уничтожу…
Нет, вдруг понял он, нельзя просто взять и отказать Лидину в публикации. Отказ, пусть даже и подкреплённый жёсткой критикой, может оставить у свидетелей того дурацкого обещания ­Мыльникова некое сомнение, мыслишку, что рассказы Лидина «зарезали за фантастику».
«Надо обязательно опубликовать один из рассказов, предварительно отредактировав его так, чтобы любому читателю было ясно, что этот текст написан явным графоманом», — решил Всеславный.