Три женщины. Из Сильвии Плат

ТРИ ЖЕНЩИНЫ

Поэма на три голоса. Место действия -
родильное отделение и вокруг него.*

ПЕРВЫЙ ГОЛОС:
Неспешная как мир, я очень терпелива,
Со временем меняюсь; солнце, звезды
Внимательно за мною наблюдают.
А у луны как будто личный интерес:
Светла, как медсестра, она   восходит и заходит.
Но сожалеет ли о том, что  станется? Едва ли.
Лишь изумляется способности к деторожденью.

Мой выход — грандиозное событье.
Не требует ни тяжких дум, ни репетиций.
Происходящее во мне не привлечёт вниманья.
Фазан, стоящий на холме;
Он пёрышки коричневые чистит.
Тому, что знаю, не могу не улыбаться.
Листочки, лепестки  ко мне мирволят. Я готова. 

ВТОРОЙ ГОЛОС:
Когда я в первый раз увидела его,
Малюсенький кровавый ручеёчек,
Я не поверила глазам. Я видела мужчин,
Слонявшихся вокруг меня в конторе.
Они такими глупыми  казались!
В них было что-то от мультяшных персонажей,
Та тупость, глупость, та категоричность,
Из коих  происходят их идеи, и  разрушенья,
Бульдозеры, и гильотины, и белые палаты воплей,
И  бесконечно длятся — все
Вот эти ангелы холодные, абстракции.
Я за своим  столом сидела,
В чулочках, на высоких каблуках,

А мой работодатель усмехнулся: «Что  ужаснуло вас?
Вдруг  побледнели». Я не ответила.
Утрата мне привиделась,  среди деревьев голых гибель.
Не верилось. Неужто для души так трудно
Себе представить рот, лицо? 
Происходили буквы из-под черных клавиш,
А клавиши те были продолжением
Моих же грамотеев-пальцев, что управляли

Великим множеством блестящих штучек,
Зубцов, шпенёчков,  рычажков.
Мне показалось, будто умираю, не ощущаю самоё себя.   
В ушах грохочут поезда, проносятся, уходят!
Серебряный бег времени теряется вдали,
В белёсых небесах, как в чашке, растворяются надежды.
Вот две моих ноги, вот эти механические эха.
Тук, тук, тук,  колышки стальные.
Своих надежд не оправдала я.

Домой несу я свой недуг, вот эту смерть.
Опять вот эту смерть. Не в воздуха  ль она
Погибельных частицах, что всасываю я?
Не пульс ли я, что убывает, слабнет
Под взглядом ангела,  холодным и пустым?
Выходит,  мой теперь любовник —
Вот эта смерть, смерть эта вот? 
Ребёнком  полюбила
Её  лишайником изъеденное имя.
Тогда единственный мой грех —
То давнее любовное влеченье к  смерти?

ТРЕТИЙ ГОЛОС:
Минуту помню ту, когда узнала я наверняка.
Пугающие ивы,
Прекрасное лицо в пруду, но только не моё -
Оно имело важный вид, ко прочему всему,
А всё, что я могла увидеть,  угрожало: слова и горлинки,
Дождь золотой и звёзды — зачатия,  зачатья!
Мне помнится кипенное, холодное крыло

И колоссальный лебедь с жутким взглядом,
Плывущий  на меня, подобно кораблю, 
Вниз по  течению реки.
Змеиное  есть что-то в лебедях.  Скользил он
Как змея; в глазах была  значительность и  мрачность,
Я черноты и важности мирок в них разглядела,
Там слово за слово и действие за действие цеплялось.
День жаркий,  голубой пустил ростки во что-то.

Я не была готова. Но меня на все четыре стороны   
Тащили облака, белея и вздымаясь.
Я не была готова. 
Благоговенья не было во мне.
Я думала, последствия смогу предотвратить -
Но было поздно, слишком поздно, и моё лицо
Продолжило лепить себя с любовью, 
Как если бы готова я была.

ВТОРОЙ ГОЛОС:
Здесь мир снегов. А я не дома.
Как   простыни белы. А  лица вовсе не имеют черт.
Они убоги и невыносимы, как мордочки моих детей,
Болезненные те малютки, что избегают рук моих.
Другие детки не касаются меня: они ужасны.
В них слишком много красок, много жизни.
Они так неспокойны,
Спокойствие  как малые пустоты я несу.

Имела шансы я. Старалась и пыталась.
Я вшила жизнь в себя, как будто редкий орган,
Ходила  осторожненько, с оглядкой, 
Так, словно  и сама я редкость.
Старалась  не задумываться  слишком,
Старалась я естественною быть.
Любить старалась слепо, как другие бабы,
Слепою быть  в  постели с ним,   
Дражайшим сладеньким моим слепым,
Не вглядываться в плотный сумрак ночи,
Пытаясь разглядеть другого в нём лицо.

Не вглядывалась я. Но  все-таки лицо  это там было,
Лицо влюблённого в свои же совершенства -
Того, кто не рождён,   умершего лицо, 
Единственного, кто быть может совершенством   
В своем бездейственном покое, 
И потому-то сохраняет святость.
Там были также и другие лица.  Народов,
Их парламентов, правительств, обществ,
Невыразительные лица важных лиц.

Я лично против этих лиц:
Они завидуют всему, что не банально!
Они ревнивые божки, хотящие,
Чтобы весь мир был плоским, как они.
Я вижу: вот  Отец, беседующий с Сыном.
Рутинность их речей не может святостью не быть.
«Устроим рай земной» - витийствуют они -
«От грубости отмывши и разгладив эти души».

ПЕРВЫЙ ГОЛОС:
Спокойна я, спокойна.
Спокойна перед чем-то очень жутким.
Минута трусости перед приходом ветра, когда листы
Вверх поднимают бледные свои ручонки.
Такой уж здесь покой. Здесь лица, простыни
Белы и недвижимы, как те часы, которые стоят.
Здесь отступают и тускнеют голоса.
Их иероглифы, став зримыми,
Расплющились на ширмах из пергаментной бумаги,
Поставленных, чтоб  ветер в отдалении держать.
О чем-то тайном  по-арабски,  по-китайски
Они ведут рассказ!   

Я онемела, покоричневела. Я как зерно - готова прорасти.
Коричневость — моё угрюмое безжизненное «я»:   
Оно не хочет стать другим иль чем-то большим. 
Я, как Мария,  сумерек сокрыта синевою.**
О, этот  сдержанности и забвенья   цвет! -
Наступит ли момент, когда  прервётся Время,
Канет в вечность, а я сама исчезну навсегда?   
         
Я, в стороне от всех, одна, сама с собою говорю -
Тампонами обтёрта и  бура  от дезинфекций,
Готова я для  жертвоприношенья.
Отяжеляет веки ожиданье, смежает веки сон,
Велик, как океан. За далью даль.
Я ощущаю первую приливную волну,
Что тащит  груз агонии  ко мне, неотвратимо, неизбежно.
А я, ракушкою на этом белом взморье,
Бестрепетно внимаю голосам стихии, пагубной и грозной.

ТРЕТИЙ ГОЛОС:
Теперь  гора я средь гороподобных женщин.
Врачи с таким меж нами видом ходят,
Как будто бы размер наш их    страшит.
Улыбки их глупы. Они виновны в том,
Что я такая,  сами это знают.
Цепляются за собственную глупость,
Как будто им она здоровья придаёт.
А если бы, к их удивленью,
Случилось с ними то же, что со мной?
Они от этого бы спятили, конечно.         

А если не одна — две жизни
В меня извне проникли между бёдер?
Я видела ту белую палату с инструментарием её.
То было место воплей,  меня совсем не радует оно.
«Придёте вы сюда,  лишь только будете готовы».
Как луны, плоски и красны  ночные фонари.
Они от крови потускнели.
Я  не готова ни к чему, что может быть.
Убить то надо, что  сейчас меня  здесь убивает.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС:
Нет большего чуда, чем это.
Волокут меня  кони  на железных копытах.
Я креплюсь, я держусь. Выполняю работу.
Тёмный тоннель, толчея,  в суматохе осмотры, показы,
Оробелые лица.   В центре этого ужаса — я.
Что за боль, что за муку я должна породить?

Может  невинность сама   убивать, убивать?
Выдоить жизнь   из меня?
На улице чахнут деревья. Едкий дождь моросит.
Пробую на язык и его, и возможные ужасы;
Ужасы  праздно стоят, с инструментами в сумках,
Ущемлённые крёстные матери, чьи бьются и бьются сердца.
Я стану стеной, стану  я крышей, защитой.
Буду я небом, горою добра: о, позвольте мне быть!      
 
Возвращается сила ко мне,
Моя прежняя жизнеспособность.
Распадаюсь на части, как и весь этот мир. Темнота,
Таран темноты.   Руки кладу я  на  холм живота.
Воздух густой. Густеет от этой  работы.
Я привыкла.  Вработалась.  Давит мне тьма на глаза.
И уже ничего я не вижу.

ВТОРОЙ ГОЛОС:
На мне вина. Мне снятся избиенья.
Я сад страданий, чёрных, красных мук,  я упиваюсь ими.
Себя я ненавижу, ненавижу и боюсь.
Вселенная, беременная крахом,
Спешит к нему, с любовью тянет руки.   
С любовью к смерти -   ею всё кругом больно. 
Пятнает красным солнце мёртвое газетную страницу.
А я теряю жизни,  жизнь за жизнью.
Их выпивает тёмная земля.

Она вампир для нас для всех.  Она же нас 
И  носит, и питает  из доброты.  Рот красен у неё.
Я с ней знакома, и знакома близко -
С лицом  старушечьим  зимы,  пустым и равнодушным,
Она — замедленного действия фугас.
А  люди***  ею пользовались подло, и их она пожрёт,
Пожрёт, пожрёт, пожрёт в конце концов.
Садится солнце. Умираю.  Я выносила смерть.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС:
Кто он, неистовo-лазурный этот парень?
Блестящий, странный, будто   к нам он  рухнул со звезды?
И кажется таким сердитым!
Влетел в палату с воплем по пятам.
Лазурный цвет поблёк. Как оказалось, это человек.
Раскрылся красный лотос в чаше  крови.
Меня сшивают шёлком, будто тряпку.

Что перед тем, как взяли вы его,  что делали вы, пальцы?
А со своей любовью  что,  что делало ты,   сердце?
Я в жизни не видала ничего,
Что было бы таким же светлым, чистым.
А веки у него — цветы сирени,
Дыхание легко, как мотылёк.
В нём ни обмана нет, ни извращенья.
Пусть сохранится  он и впредь таким.

ВТОРОЙ ГОЛОС:
Всё кончено. Луна в окне высоком.
Как наполняет душу мне зима! Свет этот меловой
Свои оттенки положил на окна  пустых контор,
Аудиторий школьных и церквей. Как много пустоты!   
Всеобщая задержка. Ужасная задержка у всего.
Вокруг меня навалены тела,
Диаметрально противоположные друг другу****  сони -
Какой лазурный лунный луч их сны оледенил?

Я чувствую, как входит он в меня,
Чужой, холодный, словно   инструмент.
А  на конце его -  безумное и жёсткое лицо
Луны, чей О-образный рот  открыт,
Распахнут  бесконечной болью.
Кроваво-чёрный океан, звенящий голосами неудач,
Она  неутомимо тащит за собою каждый месяц.
И я,  совсем как он,  беспомощная,  на  её аркане. 
Я беспокойна, я тревожна, бесполезна. 
Я тоже мертвецов произвожу. 

Уйду на север, в долгую отбуду темноту.
Себе кажусь я тенью, не женщиной и не мужчиной.
Никак не женщиной, что счастлива
Была бы на мужчину походить, и не мужчина я,
Простак настолько глупый, что он не ощущает недостатка.
Я этот недостаток ощущаю.
Десяток белых пальцев я поднимаю, столбиками,  вверх.
Смотрите, темнота сочится из щелей.
Мне не сдержать её.*****   Мне не сдержать
И собственную жизнь.

Отныне  стану героиней  я  второго плана.
Оторванною пуговкой меня не попрекнут;
Носком дырявым, неотвеченным письмом,
В коробочке для писем погребённым 
Не попрекнут меня теперь, не попрекнут,
Врасплох  уж не застанут  ни часы, ни  звёзды,
За бездной бездну вклёпывая в космос.

ТРЕТИЙ ГОЛОС:
Во сне её я вижу, девочку мою, чудовищную, красную,
И днём, и ночью вижу.
Она мне снится, жуткая и красная дочурка.
Кричит она и плачет за разделившем нас стеклом.
Она вопит и кажется безумной.
Те вопли, как коты, когтят,  скребут свою добычу.
Когтями  вопль её  вцепляется в моё вниманье.
Она горланит в темноте, при звёздах,
Что в дальнем далеке  сияют и кружат.

Мне кажется состроенной  её головка      
Из твёрдой красной древесины; сомкнуты глаза,
А  колющие  вопли  из распахнутого рта
Вонзаются  в мой сон, подобно стрелам,
Вонзаются в мой сон и  раздирают бок.
У доченьки покуда нет зубов. Её огромный рот
Безрадостные звуки  производит; и это не к добру.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС:
Как к нам могли попасть невинные такие души?
Смотри, изнурены,  распластаны они
В   кроватках за холщовыми бортами,
Привязаны к запястьям бирки с  именами,
За этим маленьким  трофеем серебристым
Из дальнего  они явились далека.
Иные с чёрными густыми волосами, иные лысые совсем.
Их кожа розова иль желтовата, коричнева или красна;
И начинают замечать уже они  своё несходство.

Их лица сделаны как будто из воды, и не имеют выраженья.
Черты их  мирно спят,  как  свет на водной глади.
Как настоящие монашенки, монахи, они все в одинаковых одёжках,
Мне кажется, они подобны звёздам, заброшенным  в наш мир,
Где Индия, где Африка, где США...  Пленительные существа,
Безукоризненные образы - малютки.   И пахнут молочком.
Ступнями не касаются земли, по воздуху пока что ходоки.

Столь щедрым разве может быть небытие?
Вот мой сынок.
Расплывчат взгляд его   больших белёсо-голубых глазёнок.
Он тянется ко мне, как маленький, слепой, живой росток.
Кричит.  Крик - словно крюк, на нём  я повисаю.
А я — молочная река.  Я — тёплый холм.

ВТОРОЙ ГОЛОС:
Я не уродлива.  Я даже хороша.
И в зеркале я  женщиною без изъянов отражаюсь.
С одеждой также личность мне медсёстры  возвращают.
Обычно, говорят они,  случается такое.
Случилось вот со мной, бывало и с другими.
Примерно с каждой пятой, так что я небезнадёжна.
А статистически - великолепна. Вот моя губнушка.

Подкрашиваю обветшалый рот.
Свой красный рот и личность вместе с ним
Я отложила про запас  день, два иль три тому  назад.
То было в пятницу.
Мне даже отпуск ни к чему, могу идти  работать хоть сегодня.
Могу любиться  с мужем, он меня поймёт.
Меня полюбит он, презрев моё неявное  уродство,
Как если бы я потеряла ногу, глаз, язык.

И вот стою, слегка подслеповата. И удаляюсь прочь
Не на ногах, а на колёсах, они не хуже служат.
И разговаривать  учусь не языком — на пальцах.
Сметливо тело. Может
Звезда морская   снова  отрастить  лучи,
И у тритонов лапки  отрастают в изобильи.
Так, может быть,  и я смогу
Разжиться тем, чего мне не хватает.

ТРЕТИЙ ГОЛОС:
Она —  уснувший тихий островок,
Я — белый пароход,  сигналящий гудком:
«Прощай, прощай».
День очень ярок, день печален очень.
Красна палата от тропических цветов,
Всю  жизнь свою проведших за стеклом, в тепле и неге.
Теперь они встречают зиму, 
Срок белых саванов и белых лиц.
Немногое войдёт в мой чемоданчик.

Одежда незнакомой толстой тётки.
Моя расчёска, щёточка моя. И пустота.
Я неожиданно такой чувствительною стала.
Я -  рана, что выходит из больницы.
Мне, ране, вдруг позволено уйти.
Здоровье я в больнице оставляю.  Я оставляю
Это существо, прилипшее ко мне: 
Я пальчики её, как бинт повязки, отдираю.
И ухожу.

ВТОРОЙ ГОЛОС:
И снова я сама собою стала. Всё кончено, упрятаны концы.
Я обескровлена, бледна, как воск;   
От всех привязанностей я освободилась.
Подавлена и девственна, как будто ничего и не случилось,
Распоротым, отскобленным, отброшенным
Не стало то, чему начаться снова невозможно.
Те чёрненькие маленькие веточки  не думают  цвести,
И о дожде вот эти пересохшие канавы не мечтают.
Она изящна, эта женщина, что вижу я в витринах,

Изящна до прозрачности, как бестелесный дух. 
Застенчиво изяществом своим она перекрывает
И инфернальные, из Африки, лимоны,
И  за ноги подвешенных  свиней.
Она к действительности отсылает.
Я это.  Это я -  смакующая горечь, стиснув зубы.
Неисчислима злоба проходящих дней.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС:
Как долго я смогу пробыть стеною, сдерживая ветер?
Как долго солнце я смогу смирять  своих ладоней тенью
И отражать луны холодной  голубые стрелы? 
Сиротства и печали голоса
Мне неизбежно за спину заходят.
Как долго сможет их смягчать баюканье моё?

Как долго выстоять смогу стеной,
Опоясавшею  недавнее своё приобретенье?
Как долго смогут эти руки
Служить ему повязками на ранах, а слова -
Быть  птицами миротворящими,  живыми в небесах?
Ужасно сделаться такой открытой:
Как  сердце, если бы оно, прикинувшись лицом,
Отправилось бродить по белу свету.


ТРЕТИЙ ГОЛОС:
Колледжи нынче от весны пьяны.
Я в чёрной мантии, немного похоронной:
Она мою серьёзность оттеняет.
Учебники впиваются мне в бок.
Была я ранена  когда-то, но  рана зажила.
Мне снился остров, красный от рыданий,
Такой вот сон, он ничего не означает. 

ПЕРВЫЙ ГОЛОС:
Рассвет цветёт на вязе возле дома.
Стрижи вернулись. И визжат, как пузыри «уйди-уйди».******
Мне слышится шум времени.
Он ширится и умирает в шпалерах на обочине дорог.
Мычание коров.  Цвета друг друга дополняют,   
Солома влажная дымится в солнечных лучах.
В саду  нарциссы лица белые свои открыли.

Я успокоена, утешена теперь.
Какие ясные и сочные цвета на стенках детской,
Здесь утки крякают и счастливы овечки.
Я снова искренна. Я верю в чудеса.
Не верю больше в тех   ужасных деток,
Меня тревоживших во сне   своими
Закатанными  глазками,  ручонками без пальцев.
Они отныне не мои,  мне  не принадлежат.

Я об обыденности буду размышлять.
Я буду думать о своем малюточке — сыночке.
Ещё не ходит он, ещё не говорит.
Пока ещё спелёнатый лежит в  простынках белых.
Однако совершенен он и розов. И смеётся часто.
Я детскую обклеила обоями с большущими цветками роз.
И всё  кругом сердечками разрисовала.   

Я б не хотела, чтоб он стал незаурядным.
Незаурядность — то, в чём заинтересован дьявол.
Незаурядность — то, с чем на холмы печали всходят
Или сидят в пустыне, заставляя от горя сердце матери страдать.
Хочу, чтоб вырос он  обычным, заурядным,
Чтобы любил меня, как я его люблю,
Чтобы женился,  как и  где он  сам захочет.

ТРЕТИЙ ГОЛОС:
Зной полудённый на полях. Изнемогают
И тают лютики,  любовники приходят и уходят.
Черны они и плоски, словно тени.
Как замечательно привязанностей не иметь!
Я одинока, как трава вот эта.
Чего же не хватает мне ещё?
Найду ли это я  когда-нибудь,
Чем бы оно ни оказалось?

Исчезли лебеди. Но до сих пор река
Их белизну никак забыть не может.
Она с трудом за ними поспевает,
Их образы находит в облаках.
А что это за птица там  кричит,
Исполнен крик её такой печали?
«Юна я, как всегда» - кричит она.
Чего же мне-то не хватает?

ВТОРОЙ ГОЛОС:
Сижу я дома в свете лампы.
Как долги эти вечера.
Я штопаю бельё, мой муж читает.
Прелестны вещи, что в свет лампы попадают.
В весеннем воздухе  слегка курится дымка,
Объемлет  статуи, те  розовеют,
Как будто в них проснулась нежность,
Та  нежность, что, не уставая, понемногу  лечит.

Я жду и мучаюсь.  Мне кажется, я исцелилась.
Так много сделать предстоит ещё. Руками
Могу тесьму к материи  пришить довольно ловко.
А муж мой книгу всё листает и листает.
Вот так  мы  с ним после занятий проводим вместе время.
Одно лишь время  наши руки тяготит.
Хотя оно и нематериально.

Пусть улицы и могут вдруг бумагой обернуться, но я -
Я поднимаюсь после долгого паденья,
Саму себя в постели  нахожу,
И в  безопасности, на собственном матрасе,
Себя руками обхватившею, как при паденьи.
Я снова нахожу себя, и я не тень,
Хотя у ног моих моя же тень лежит. А я - жена.
Ждёт и страдает город. Из-под камня
Травинки пробиваются, в них  зеленеет жизнь.

Март 1962

*Радиопьеса по поэме  была 19 августа 1962 года  поставлена на радио Би-би-си и прошла с большим успехом.

** На иконах Богородицу принято изображать в одеждах синего, голубого цветов.

***  В оригинале 'men', что может означать также и «мужчины». 

**** В оригинале -  'polar sleepers'  («полярные, диаметрально противоположные спящие»).

***** В оригинале 'I cannot contain it', что также может означать «я не могу  вместить её».

****** В оригинале  'like paper rockets'   («как бумажные ракеты»). Предлагаемый перевод  оправдан схожестью переклички стрижей со звуками, издаваемыми пузырями «уйди-уйди».