Без названия

Оказавшись после перерыва в московском метро, удивляешься, что все говорят по-русски. Уху, привыкшему фиксировать родную речь, нужно время привыкнуть. Так бывает всегда.

Но в этот раз - ещё одно странное ощущение: что среди этой толпы, где больше, чем в Стамбуле, пожилых, двигающихся медленно и неуверенно, я вот-вот увижу папу. Какой-то непонятный рефлекс.

Может быть, уже видел, но прошёл мимо. А он стоит, ссутулившись, около мраморной колонны, в матерчатом потертом плаще и такой же старенькой шляпе. И у него дурацкая «болониевая» сумочка. Никогда не обращал внимания на одежду. Он читает - наверно, что-то по истории, а может, готовится к лекции в МИРЭА.

Или он, наоборот, беспокойно ходит по станции, разглядывая вывески - туда ли он пришёл, где мы договорились? Я унаследовал его неспособность ориентироваться в пространстве.

Я окликну, и он весь засветится, не виделись-то давно. А я должен ему что-то передать - может быть, газетку со своей статьей про реструктуризацию или ГЧП. Он её потом вырежет, аккуратно срежет уголки («снимет фаски», как он говорил) и подпишет - издание, дата - своим каллиграфическим почерком, ещё не скачущим, как в конце. И в специальную папочку с моими публикациями.

Но сначала он спросит с осуждением, почему я без картузА, и я совру, что шапка у меня в портфеле, просто в метро снял. Ещё он спросит, ел ли я чего-нибудь, а может быть, у него в сумочке собрано, и он начнёт совать будербродик и помидорчик - обязательно посолить из пластмассовой баночки от какого-то лекарства. Как раньше, когда ездили в деревню поправлять могилу его родителей.

Я знаю, что времени мало, и скажу, мол, мне трудно с собой, пап. А он ответит: «Милый (или Сашулько, или шутливо Александр Юрьевич ... я стал забывать, как ещё он меня называл) у меня были такие же трудности, просто мы как-то с тобой об этом ни разу не говорили. И я справлялся с этим следующим образом»... Он любил иногда оттенить речь ироничным канцеляризмом. Но я прослушаю ответ, потому что ещё важнее мне попросить прощения за то, как я виноват перед ним, что кричал на него. А он посмотрит своими светлыми глазами и скажет: ну что ты, мол, ты же весь в меня.

Но я езжу по предновогодней Москве, перехожу со станции на станцию, а его нет. И я уже давно привык, что больше его не увижу, и снится он мне все реже, но вот что не встречу его именно здесь и сейчас, в метро, это почему-то совсем другое.

В метро, в автомобильном потоке и вообще в толпе каждого мегаполиса свои нравы. В Стамбуле не зазорно подрезать, пролезть вперёд, но упаси господи толкаться. А в Москве, наоборот, то выставят плечо, то заедут по ноге - безо всякой для себя выгоды, просто чтоб показать. И я, стареющий уже дяденька, бреду в толпе, сталкиваясь с людьми, и плачу от одиночества и сиротства.