Глава 10. Коломенский Гоголь

10. Коломенский Гоголь

Талант — дар, над которым властвует человек; гений — дар, властвующий над самим человеком.
Д. Лоуэлл

Утренняя воскресная прохлада быстро наливалась июльским жаром. Сидя в одних трусах у распахнутого настежь окна, Лидин дословно перенёс на бумагу вчерашнюю беседу с Гоголевым. Поначалу напрягала необходимость то и дело включать и выключать плейер, чтобы прослушать очередной кусок записи, но вскоре Игорь приноровился и закончил работу аккурат к тому моменту, как из своей комнаты выползла сонная Галина.
— Ну и здорова же ты спать! — не то возмутился, не то восхитился Лидин, посмотрев на часы. — Уже первый час пошёл, скоро обед, а ты ещё не завтракала.
— Совмещу, — пренебрежительно махнула рукой Галка, плюхаясь в кресло. — Гады! Целый сериал решили показать за один день. Мне про него девчонки все уши прожужжали. До трёх ночи глаза пялила в экран, но до конца так и не усидела. Да ещё эта реклама!
— И чего было себя мучить? — улыбнулся Лидин. — Сейчас любой фильм или сериал можно найти в интернете. И безо всякой рекламы.
— Да знаю я! — Галина зевнула и потянулась. Тесная пижама туго обтянула её ладное тело. — На даче телика нет, соскучилась я, наверно, по этому чёртову ящику. А ты что делаешь?
— Работаю над интервью, — показал на плейер Лидин. — Хорошая штучка оказалась, всё записано чётко. Только уши теперь от наушников болят.
— Я ж говорила! — снова зевнула Галина. — А что б уши не болели, надо было файл с плейера на ноут сбросить и слушать через динамик. Эх, не удалось мне сегодня выспаться. Как думаешь, что мне сначала сделать: умыться или кофе выпить?
— Кофе, — решительно ответил Лидин. — Ты ж в ванне не меньше часа плескаться будешь, а там уж и обедать пора.
— Я — девушка, а не солдат, чтобы за сорок секунд одеваться, — фыркнула Галина. — Папуль, свари кофе, ну пожалуйста!
— Ладно, уж так и быть. Но и у меня к тебе будет одна просьба.
— Какая?
— Вот посмотри эту книгу. Вы ж, вроде, изучали древнерусский язык?
— Не изучали, а проходили! — уточнила с недовольным видом Галина, принимая из рук отца толстый фолиант. — Тут есть существенная разница. Сам же был студентом, должен понимать. Прошли, зачёты с экзаменами сдали и тут же забыли!
— Ну, хотя бы определи, что это за книга? На древнерусском она написана или на церковно-славянском? Это ты можешь?
— Лучше я сама пойду и сварю кофе…
— Да в чём проблема?
— Проблема в том, что отличить древнерусский от церковно-славянского может только специалист. А я пока только студентка четвёртого курса!
— А в чём же тогда между ними разница? — удивился Лидин.
— Ну, хорошо, — поудобнее усаживаясь в кресле, начала менторским тоном Галина. — У древнерусского и старославянского языков есть два фундаментальных отличия. Древнерусский язык относится к восточнославянским языкам. Старославянский — к западнославянским или южнославянским, я сейчас точно не помню.
Древнерусский язык был живым языком, на нём люди говорили, он развивался, изменялся и в итоге распался на три восточнославянских языка: русский, белорусский и украинский.
Старославянский язык с самого начала был искусственным, книжным, языком. Его создали в девятом веке на основе болгарского и греческого языков те самые пресловутые братья Кирилл и Мефодий, чтобы перевести Библию на понятный для славян язык. В то время люди в разных странах понимали написанное и сказанное на старославянском почти без перевода. Старославянский язык существовал не более двух веков, а начиная, кажется, с начала или середины двенадцатого века, он превратился в церковно-славянский.
Вот всё, что я помню, — с облегчением закончила Галина свою мини-лекцию. — Раз ты держишь в руках настоящую книгу, то она, скорее всего, написана на церковно-славянском. На древнерусском, насколько я знаю, писали не книги, а письма и записки простые люди. Берестяные грамоты, например, написаны на разговорном древнерусском.
— Не факт, — вспомнил Лидин категорический отказ отца Кирилла даже просто посмотреть книгу. — А у кого-нибудь из твоих друзей есть ксерокс? Я хочу скопировать эту книгу, но так, чтобы не обращаться в официальные предприятия, где есть такая услуга.
— Ты что, украл её?
— Нет, конечно! Просто не хочу светить.
— Да-а, — протянула Галина, с подозрением глядя на отца. — Темнишь ты что-то, папуля. А чего ты не купишь для своей фирмы ксерокс?
— Чего зря деньги тратить? Сейчас на заводе в каждом отделе у секретарши можно любой документ отксерить.
— Ну и…?
— Говорю же — светить раритет не хочу. Разговоры пойдут, вопросы… К тому же, одно дело несколько страничек, другое — целая книга.
— Ладно, пошукаю тебе ксерокс, — задумчиво протянула Галина, всё ещё с некоторым подозрением глядя на отца. — Хотя для тебя будет лучше сканер: не надо таскать пачку бумаги. А любую страницу или книгу целиком ты сможешь дома на своём принтере распечатать, если надо.
— Как скажешь, — с облегчением ответил Лидин, вставая. — Пойду поставлю кофе.
— Не надо, — тоже встав, ответила Галина. — Я и так уже окончательно проснулась. Пойду умываться, одеваться, и будем обедать.
Уже в дверях она обернулась.
— Вот же я шляпа! Мы ж сегодня с девчонками в театр идём. Какая-то московская труппа приезжает. Вот там у Ленки и спрошу насчёт сканера.
— Что за Ленка?
— Однокурсница моя. Ты её не знаешь. Она в нашем институтском издательстве подрабатывает. Я как-то забегала к ней в комнатушку и видела: как раз в её ведении и принтер, и сканер, и ксерокс. Не волнуйся: Ленка умеет держать язык за зубами.
Гоголев встретил Лидина всё в той же вылинявшей футболке и растянутых на коленях «трениках».
— Проходи, Игорь, — радушно улыбнулся он, обнажая ровный ряд удивительно белых зубов.
«Протез, — догадался Лидин, разуваясь и проходя вслед за хозяином на кухню. — Свои такими не бывают».
— Чай сегодня с печеньем, — хлопотал Гоголев, накрывая на стол. — Конфеты твои Маша вчера, извини, «уговорила» под какой-то сериал. Научились наши снимать, куда там мексиканцам и прочим латиносам! И сам иногда вместе с ней подсаживаюсь на какую-нибудь очередную «золушку» из глухой провинции и «принца» на белом дорогущем авто. А ты как в этом плане?
— Всяко бывает, — смутился Лидин. — Поначалу тоже с женой старался очередную серию «Санта-Барбары» не пропустить, потом, конечно, и про всяких героических ментов смотрел, а сейчас, в основном, фантастические сериалы меня привлекают. Западные, конечно. Наши так и не научились фантастику снимать, разве что мультфильмы у некоторых получаются неплохие.
— Это по какой же программе?
— Да раньше по цифровухе, то бишь цифровой приставке смотрел. Там этих каналов больше сотни. А последнее время просто с интернета качаю, чтобы не зависеть ни от телепрограмм, ни от времени. Скачал, и смотри, сколько хочешь, когда хочешь и без идиотской рекламы!
— А я не догадался, — посетовал Гоголев, разливая по чашкам чай. — На диски, дурак, трачусь. Тебе сколько сахара? Впрочем, сам себя обслуживай, не дама в гостях! Но я тебе не советую портить вкус сахаром. Печенье достаточно сладкое и свежее, Маша утром специально для нас испекла.
Чай был на травах, очень ароматный и вкусный. Печенье просто таяло во рту, и это не было литературным оборотом, как ранее считал Лидин. Блаженствуя, он реально ощущал, как «плавится» на языке под действием горячего чая изначально твёрдое печенье. Незаметно опустела сначала одна чашка, потом — вторая. Лидин выпил бы и третью, но мысленно взял себя за шкирку и поднял со стула.
— Хватит! Очень вкусно, но пора нам перейти в «кабинет», иначе вместо интервью я начну писать кулинарную книгу «Машины вкусняшки».
Довольный Гоголев быстро убрал со стола, и вскоре они сидели, как и вчера, в стареньких креслах по обе стороны от столь же потрёпанного журнального столика, на который Лидин положил включенный на запись плейер Галина. Старая трёхцветная кошка обнюхала ноги гостя и с трудом запрыгнула на колени хозяина, который тут же начал её машинально поглаживать.
— Вчера мы говорили с тобой о поэзии, — начал Лидин. — Разобрались, почему ты её не пишешь. А теперь мне хотелось бы послушать о твоей прозе.
— Ты, Игорёк, очень узко ставишь вопрос. Это ведь моё первое и, скорее всего, последнее интервью. Поэтому мне хотелось бы рассказать не только о моих книгах, но и вообще о себе, любимом. Я думал, ты это понял ещё вчера, во время нашей первой беседы.
— Да, конечно! — горячо откликнулся Лидин. — Просто я не был уверен, что вправе расспрашивать тебя о личной жизни…
— Спрашивай, не бойся. О чём не захочу, я всё равно не расскажу, — засмеялся довольный Гоголев.
— Ну, тогда, может, ты сам начнёшь? — предложил Лидин. — Наверняка ведь обдумал уже и решил, о чём хочешь рассказать. А я буду по ходу дела задавать вопросы, если что-нибудь захочу уточнить.
— Лады, — кивнул седым бобриком Гоголев. — Твоя машинка работает?
— Как часы!
— Смотри, если что, пересказывать не буду. Итак, родился я, как ты уже знаешь, в Угличе. Но когда мне исполнилось три года, мои родители переехали в Ярославль, где и прошло моё детство. В Угличе, в старом деревянном доме, окружённом небольшим участком с яблонями, вишнями, сливами, кустами малины, крыжовника и смородины, я несколько раз проводил летние каникулы под присмотром бабушки.
Но мне больше нравилось в Ярославле. Там я был большую часть дня предоставлен сам себе, как и мои товарищи по двору. Почти все мы были из бедных рабочих семей, плохо одетые, вечно голодные. Зато весёлые и компанейские! Сколько дворовых игр мы тогда знали! И воровали…
— Ты воровал? — удивился Лидин.
— Да. Очень уж, знаешь, есть хотелось. Тогда на улицах в любую погоду стояли такие толстые красномордые бабы. Рядом с ними мужики из «Общепита» выгружали с машины огромные алюминиевые баки, в которых исходили паром и ароматом свежие пирожки. В одном баке были пирожки с капустой, в другом — с вкуснейшим повидлом, в третьем — с рисом и яйцом, в четвёртом — с мясом. Пальчики оближешь! Ничего вкуснее с тех пор я не ел.
Пирожки стоили пять копеек штука, с мясом — десять. Но у нас, пацанов, конечно, денег вообще не было. Родители весь день вкалывали на работе, а нам жрать хотелось неимоверно, особенно, если до носов долетал аромат свежих пирожков. И мы придумали новую игру. Надо было якобы лениво пройти мимо продавщицы, молниеносно выхватить из алюминиевого бака несколько свежих, горячих ещё пирожков и смыться от погони — вот это было дело!
Ребята из более-менее сытых семей, которым родители оставляли дома «обеды», делали это «за компанию» или из желания показать, что и они, как говорится, «не лыком шиты», а некоторые просто ловились «на слабо» и попадались. Потому что для них пирожки не были, как для меня и других ребят жизненной необходимостью, средством утолить голод.
Перед каждой продавщицей обычно стояло два-три бака с пирожками, и мы заранее распределяли, кто из какого бака и сколько пирожков должен принести в общий голодный котёл. Со временем продавщицы уже знали нас всех в лицо, и это дополнительно осложняло задачу. Надо было прятаться в толпе, выжидать момент, когда продавщица отвлечётся на разговор с покупателем, счёт денег, и тому подобное. Многие из нас всё же попадались, но не я. Однако, когда в нашу игру включился участковый, её пришлось прекратить. Милиция — это не толстая неуклюжая баба, привязанная к огромным кастрюлям с товаром.
— Вам не приходило в голову, что за сворованные пирожки всё равно придётся кому-то заплатить, тем же продавщицам, например? — хмуро поинтересовался Лидин.
— Нет, конечно! С какой стати? — искренне удивился Гоголев. — Эти бабы, между прочим, тоже жрали пирожки, и никто из них денежки за это из собственного кошелька в общественную кучку не выкладывал. Мы это прекрасно видели, ведь внимательно следили за ними, выбирая момент.
— Ну ладно, извини, что прервал…
Лидин смутился. И чего он, в самом деле, лезет с дурацкими вопросами? Моралист какой выискался! Сам-то редкую книжицу за бесценок прикарманил и виноватым себя не чувствует.
— Поговорим, наконец, о книгах, — спокойно продолжил Гоголев. — После той истории с моей первой несчастной любовью, я замкнулся в четырёх стенах нашей комнаты в коммуналке. Конечно, я ходил в школу, но во дворе с ребятами больше не тусовался. Общался я только с одним человеком — Пашкой Лумером.
Семья Пашки жила в одной из комнат нашей коммуналки. Мы с ним были одногодки, ходили в один класс и даже сидели за одной партой. Из шушуканий соседей на общей кухне я знал, что отец Пашки, дядя Ян, женился на тёте Кате по любви, вопреки мнению и воле своих близких. Вообще-то он был на самом деле Яков Лумер, но жена всегда звала его Яном.
Еврейские родственники отвергли непокорного юношу, женившегося на русской девушке, и влюблённые молодожёны по окончании Киевского института приехали по распределению в Ярославль. Вскоре у них родился Пашка, внешне очень похожий на отца — коренастый, чернявый и кучерявый.
В нашем доме и вообще в районе рабочего посёлка жили люди разных национальностей — съехавшаяся со всех концов страны лимита. И потому такие слова как «русский», «татарин», «еврей», «мордва» и так далее воспринимались в качестве этакой добавки к имени, а не как что-то разделяющее по национальному признаку и, тем более, оскорбительное. Мы, дети, жили в условиях истинного интернационала, хотя между взрослыми порой во время бытовых ссор мне приходилось слышать весьма специфические оскорбления. Но стоило ссоре утихнуть, и интернационал вступал в свои права. Жили-то все практически одинаково бедно, никто особо не выделялся, кем бы он ни был. Чему было завидовать? В коммуналках и рабочих общагах ничего не скроешь.
У Пашкиных родителей была большая по тем временам библиотека — целый книжный шкаф! И раз уж я всё равно сижу дома и лелею разбитую любовь, Пашка предложил мне почитать что-нибудь, дабы отвлечься от чёрных дум. И чтобы отвязаться от его приставаний и остаться наедине со своим горем, я согласился. Взял с полки шкафа первую попавшуюся книгу. Это оказался, как сейчас помню, «Последний из могикан» Фенимора Купера.
Сначала я бездумно листал, рассматривал картинки, читал подписи под ними. Тогда даже во взрослых книгах были иллюстрации. В какой-то момент мне захотелось узнать больше, чем
написано под картинкой. Начал читать книгу с начала и не заметил, как втянулся. А когда прочитал всё, что было у Лумеров, записался в школьную и городскую библиотеки.
Вот так моя первая несчастная любовь отошла куда-то вглубь и уступила своё место любви к чтению. А когда много читаешь, рано или поздно захочется написать и что-то своё! У меня это были наивные попытки переделать по-своему непонравившиеся мне концовки интересных историй. Особенно те, в которых герой погибал. Однажды я забыл тетрадь с моими творческими потугами в школьной парте. Во время урока пытался записать новый эпизод, учитель что-то заметил, направился ко мне, и я сунул тетрадь под портфель, а потом забыл об этом.
Во вторую смену мальчишка, сидевший за той же партой, обнаружил тетрадь, и мой секрет стал известен всей школе. Меня, конечно, начали дразнить «Гоголем», вот почему в дальнейшем я публиковался только под псевдонимом.
— А когда была твоя первая публикация? И о чём? — спросил Лидин, поглаживая урчащую от удовольствия кошку, перебравшуюся к нему с колен хозяина.
— Мне было чуть менее восемнадцати тогда, — явно гордясь, ответил Гоголев. — Как и всех первокурсников в те времена, нас отправили в сентябре не за учебные парты, а в один из подмосковных совхозов — убирать картошку с полей. Я написал тогда заметку о нашем героическом труде, и её напечатала местная районная газета.
Когда мы вернулись с картошки, иногородних студентов собрали в аудитории, и декан объявил, что требуются добровольцы в квартирьеры для нового корпуса общежития. Те, кто не хочет бесплатно вкалывать, могут безбоязненно остаться в старом, никаких претензий к ним не будет.
И вот мы, десять счастливчиков, заселились в огромный пустой дом и начали его обустраивать: вешать карнизы и шторы, врезать в двери комнат замки, разгружать машины с мебелью, таскать эту мебель по всем девяти этажам, собирать её и расставлять, вешать зеркала над умывальниками и тому подобное. Нам даже разрешили пропускать занятия, если ожидается машина с очередной партией мебели.
Это лучшее время в моей студенческой жизни, хотя первые пару недель у нас не было электричества и горячей воды! Мы жили маленькой коммуной, каждый в отдельной, обставленной по собственному вкусу комнате. Делились едой, конспектами и учебниками. А какие жаркие диспуты устраивались в общем коридоре по вечерам, после занятий и работы!
Обычно спор начинали двое-трое. На голоса подтягивались ещё несколько человек, и вот уже комната не вмещает всех, и спор, теперь больше похожий на шумный базар, где каждый кричит своё, не слушая соседа, выплёскивается в коридор, где гулкое эхо, как манок, привлекает и всех остальных жителей «небоскрёба». Пару раз доходило и до потасовок, но особо задиристых тут же растаскивали в разные стороны и успокаивали. О чём спорили? Да обо всём! О музыке, о женщинах, о Сталине, о книгах...
Молодость хороша тем, что ты уверен на сто процентов, что знаешь о предмете спора всё. Во всяком случае, больше своего оппонента. Плюс юношеский максимализм и нежелание признавать чужую правоту.
Московская общага подарила мне новых друзей. Мы все, разумеется, были «понаехавшие» и нищие. Бывали дни, когда мы сидели буквально на воде и сухарях из чёрного хлеба, которыми запасались в сытые дни. Это были оставшиеся после еды куски и огрызки, засушенные на батареях. Мы шатались от голода, но таскали тяжеленную мебель по этажам, ездили на занятия, слушали в свободные минуты виниловые диски западных рок-групп, купленные у фарцовщиков.
Нам было нелегко, и всё же я считаю это время самым счастливым за всё моё студенчество. Мы были свободны, у нас был свой собственный дом, у каждого — отдельная комната. И надёжные друзья рядом. Так мне тогда казалось…
Когда мы закончили работу, и общага начала быстро заполняться новыми жильцами, я воспринял это наверно так же, как воспринимали наши предки нашествия наглых завоевателей. Мой дом захвачен, осквернён, и сам я «уплотнён» и вынужден делить свою комнату с совершенно посторонним человеком. Фантом коммуналки злорадно ухмылялся мне во сне и наяву. Нам, бывшим квартирьерам, не разрешили выбрать себе соседа по комнате, но позволили остаться в облюбованных нами и обжитых двухместных «номерах», предназначенных только для старшекурсников и иностранцев.
Все мы растворились в море пришельцев. Наши вечеринки, общие пиршества и массовые диспуты остались в прошлом. Как и взаимовыручка. Оказалось, что когда вокруг все одинаково нищи, то готовы поделиться с соседом последним сухарём. Но вот у некоторых из нас появились сравнительно обеспеченные соседи по комнате, и отношения резко изменились. Они перестали голодать и тут же утратили чувство сострадания.
Однажды, мучимый голодом, я шёл по коридору общежития и уловил умопомрачительный запах свежесваренного борща из комнаты друга, с которым мы не раз прежде делились последним куском. Я открыл дверь и, истекая слюной, радостно сел за накрываемый к обеду стол. Это было у нас раньше в порядке вещей. Но теперь новый товарищ моего друга прямо и недвусмысленно выразил своё неудовольствие подобной бесцеремонностью и прямо указал мне на дверь. Мой друг, не раз сидевший за моим столом, промолчал. Возможно, он был в таком же безденежном положении, как и я, и тоже сидел за столом в качестве нахлебника. А может быть, новый, всегда обеспеченный деньгами сосед по комнате стал ему ближе и нужнее, чем я.
Онемевший от неожиданной обиды, я вышел. Мой бывший друг не догнал меня тогда, не извинился и не объяснился потом. Позднее он неожиданно занялся фарцовкой, благо иностранных студентов со всего мира в нашей общаге было чуть меньше, чем иногородних, и никогда уже не нуждался в деньгах.
А тогда я, душимый слезами обиды, ворвался в свою комнату, рухнул на койку и написал стих. Видимо, мне суждено в момент возникновения сильных чувств писать стихи. Это конечно не было стихотворением в полном смысле. Скорее наспех зарифмованные чувства.
Гоголев взял с журнального столика потрёпанную записную книжку, на серой обложке которой было написано синей пастой «Стихи, цитаты, афоризмы», открыл на отмеченной закладкой странице и прочёл:
«Эх, мужики, что же могло случиться?
Как вы могли прогнать из-за стола
Товарища, как будто он волчица,
Что каждый день овец у вас крала?
Забыли вы, как сами, и не раз,
Сидели за чужим столом и смачно жрали!
Стипуху израсходовав за раз,
Вы у друзей спокойно деньги брали.
Мы бились в карты, водку с пивом пили,
Табак у нас кончался ежедневно,
Смеясь, «бычок» один по кругу мы курили.
И при свечах вели беседу задушевно.
Что с вами стало, что случилось, мужики?
Забыли вы, как вместе голодали,
Как спорили и дружно грызли сухари,
И никогда друзей не предавали?
А что теперь? — Битком забито здание,
Из кранов льётся тёплая вода.
Мы разошлись, разбились на компании,
У каждой группки на столе своя еда!
Что общего у нас — кастрюли, плитки,
Заботы институтские, работа.
Что с вами стало, мужики? Братишки!
Исчезло главное у нас — забота.
Забота друг о друге; и везде
Выходит в первые ряды наш эгоизм,
Круша, ломая в жадной слепоте
Всё то, с чем мы идём с тобою в коммунизм!
Что с вами стало, мужики?»
Да, я верил тогда в коммунизм. Я и сейчас в него верю.
— Ты серьёзно? — удивился Лидин.
— Конечно. Ведь коммунизм — это мечта о счастливой безбедной жизни, об обществе, где нет голода и несправедливости. Короче, о рае на земле. А вовсе не о государстве, где правит генсек компартии. При коммунизме ни партий, ни государства быть не должно!
— Ты шутишь! А нам теперь говорят…
— Вам теперь говорят чушь. И нам в то время много чего говорили, неужто ты уже всё забыл? Отличия между коммунизмом и тем, что строили в СССР — это была одна из постоянных тем наших споров. Я защищал от нападок Сталина, не знал, кто такой Берия. Был уверен, что мы «идём правильным путём». В студенческой среде всегда были «стукачи» КГБ, но что удивительно, их не оказалось в нашей маленькой нищей коммуне, и все наши споры, антисоветские высказывания некоторых из нас, проклятия, про-орённые в запальчивости, остались без последствий. А вот когда общага заселилась полностью, каждый шаг любого из нас скоро становился известен руководству. Мы быстро узнали тех, кто следил за иностранцами, но вот следящих за нами…
Но это — другая тема. Вернёмся к литературе. В студенческой общаге практически не было условий для творчества: постоянный шум, невозможность уединиться, обдумать сюжет. Но я всё-таки как-то умудрялся сочинять небольшие рассказики. Некоторые из них даже были напечатаны в журналах «Студенческий меридиан» и «Юность». О больших же формах я тогда и не мечтал. Откровенно говоря, мне больше нравилось крутить романы с девушками, чем писать их.
Потом было распределение в Коломну на тепловозострои-тельный завод, где мы с тобой позднее впервые встретились, не забыл? Летом всё моё время занимали турбаза и, конечно, девушки. А вот когда курортный сезон заканчивался, и мне приходилось возвращаться на завод, чтобы протирать штаны в бюро радиокранов, вот тогда практически всё моё рабочее время занимало творчество. Там, в конструкторском бюро, в закутке, отгороженном кульманом от любопытных взглядов моих работниц, я и начал писать не только рассказы, но и романы. Писал, как говорится, «в стол», никому рукописи не показывал и ни в какие журналы и издательства не посылал.
— Почему? — удивился Лидин.
— Не видел смысла.
— Не понял, — ещё больше удивился Игорь. — В каком смысле, «не видел смысла»?
— Ну, как тебе объяснить? — подбирая слова, Гоголев на несколько секунд задумался. — Я не считал себя не только писателем, но и даже обыкновенным литератором. Ты знаешь, в чём разница между этими понятиями?
— Да как-то не задумывался. А она есть?
— Конечно! Но я сейчас не смогу её чётко сформулировать. Как та собака: всё понимаю, а сказать не могу…
— Может, писатель пишет художественную прозу, а литератор — публицистику? — предположил Лидин.
— Ладно, оставим это. Словом, я не считал, что мои литературные опыты достойны публикации. Для меня они были просто интересным и занимательным способом убить время, потому что сидеть без дела я не могу физически. Даже просто лежать на пляже и загорать для меня — пытка!
А в моём конструкторском бюро приходилось бездельничать целый рабочий день. Работницы мои что-то там обсуждали, вязали или листали какие-то журналы. А я писал очередной роман, чтобы просто не взвыть от безделья. А потом, каждую весну, перед тем, как уехать на всё лето на турбазу, я сжигал во дворе этого дома свои рукописи.
— Зачем? — поразился Лидин. — Что за странное аутодафе?
— А зачем их было хранить? Во-первых, я не собирался их публиковать, во-вторых, папки с рукописями занимают много места, в-третьих, я ж тебе только что объяснил, что для меня написание романа было своеобразной игрой и тренировкой ума. Как, к примеру, раскладывание пасьянса или разгадывание кроссворда. Пасьянс сошёлся, кроссворд разгадан, шахматная партия закончена. Можно, конечно, записать ходы игры или ответы на вопросы кроссворда, но хранить-то их зачем? Я никогда не переписываю свои законченные вещи: ни рассказы, ни романы. Мне это не интересно и скучно.
— А как же тогда получилось, что твои книги стали выходить за рубежом?
— Чисто случайно! — засмеялся Гоголев. — У меня в бюро работала одна девушка. Звали её Оксана. Она была оформлена, как и все прочие мои работницы, инженером-конструктором, но фактически работала табельщицей и секретарём-машинисткой. Утром собирала пропуска, вечером выдавала, печатала документы, словом — делала всю необходимую канцелярскую работу. Она одна была в курсе моего литературного хобби, потому что печатала мои рукописи. Я тогда писал шариковой ручкой, стараясь угнаться за мыслью, сразу же редактировал и переписывал отдельные слова и куски предложений, так что мои черновики выглядели довольно трудночитаемыми.
Переписывать текст набело мне было лень, поэтому этим занималась Оксана с помощью пишущей машинки. Разумеется, я за этот труд и сохранение тайны регулярно выписывал ей премию к окладу. Эта премия жутко злила и интриговала остальных моих работниц. Каких только предположений они ни строили, но правду так и не узнали.
— Небось, победила версия вашей с Оксаной тайной любовной связи, — усмехнулся Лидин.
— Нет, — отмахнулся Гоголев. — Я никогда не платил любовницам, так что эта версия даже не могла возникнуть. Конечно, Ксюшу я тоже пару раз брал на турбазу, но ведь не её одну! Кстати, там она и познакомилась с Андреем, своим будущим мужем, и больше в командировку на «Чайку» не просилась.
Андрей работал программистом в нашем вычислительном центре, и когда на Коломзаводе появились первые фирменные персональные компьютеры, он посоветовал мне приобрести один для моего бюро. У меня тогда стоял на рабочем столе самопальный «Синклер», который, конечно, не мог конкурировать с фирменным компом. Я подёргал за нужные ниточки, и вскоре под чутким руководством Андрея Ксюша заменила печатную машинку принтером.
— Всё это, конечно, интересно, — вздохнул Лидин, украдкой посмотрев на часы. — Но я пока не вижу связи между Оксаной и твоими публикациями за рубежом.
— Так я как раз к этому и веду! — всплеснул руками Гоголев. — Пока была предыстория, без которой невозможно обойтись.
— Извини, что перебил, — виновато улыбнулся Лидин.
— Так вот, когда рухнул СССР, Коломзавод приватизировали, и начались всяческие сокращения и прочие прелести дикого капитализма. Андрей, муж Оксаны, уволился с завода и подался в Канаду. Ему пришло приглашение то ли от родственников, то ли от знакомых. В Канаде довольно большая диаспора русских, украинцев и прочих русскоязычных. Через год Андрей вызвал к себе жену, и мне пришлось самому осваивать текстовый редактор. С тех пор я больше не жгу свои рукописи, ведь текстовые файлы занимают на винчестере компьютера совсем немного места.
И всё бы ничего, но завод стал переходить от одного владельца к другому. И каждый новый владелец начинал очередную реструктуризацию. Вскоре дошла очередь и до моего бюро. О том, как сложилась моя жизнь после ухода с Коломзавода, я тебе уже рассказывал, повторяться не буду. Перейду, наконец, к ответу на твой вопрос.
Однажды я получил письмо от Оксаны. Не по почте, а на е-мейл. Кто ей дал мой интернет-адрес, я сейчас уже не помню. Да это и не важно. Главное состояло в том, что её муж, Андрей, ставил комплекс программ в одном новом канадском издательстве, организованном такими же, как и он, бывшими гражданами Советского Союза. Парни взялись выпускать книги для русскоязычной диаспоры США и Канады и как раз искали авторов. Андрей решил предложить им меня!
Как оказалось, Ксюха, печатая мои рукописи, делала ещё один экземпляр и для себя! Уезжая из России, эта паршивка захватила их с собой. Первые бумажные копии, что она сделала под копирку, и цифровые варианты на дискете. «Чтобы было, что читать на чужбине», — написала она мне в оправдание. Так что Булгаков оказался прав: рукописи не горят! И вот теперь Оксана с Андреем просили моего разрешения показать мои рассказы и романы тем канадским издателям. Я был, конечно, ошеломлён и разозлён. А потом меня разобрал смех.
— Почему? — удивился Лидин.
— Да ведь те произведения, что Ксюха увезла в Канаду, были написаны мною до распада Союза! И я считал, что их темы и содержание давно и безнадёжно устарели. Поэтому, отсмеявшись, я посоветовал Ксюхе и её мужу не позориться. Но они продолжали меня упрашивать, и я в конце концов согласился.
И вдруг случилось чудо: канадское издательство прислало мне контракт. Они предлагали издать небольшим тиражом один из моих первых романов. Так как они только начинали свою деятельность, а я был совершенно неизвестен канадским читателям, все коммерческие риски падали на издательство. Поэтому в качестве гонорара мне полагался только один авторский экземпляр книги. За мною так же оставались все права на издание этого романа в бумажном или цифровом формате в любом ином издательстве. Я с лёгкой душой подписал контракт и тут же забыл о нём. А где-то приблизительно через три месяца по почте пришла бандероль из Канады с моей первой книгой! Вот она.
Гоголев протянул руку и взял с полки книжного стеллажа, отделявшего его «рабочий кабинет» от «зала», где они сейчас сидели, небольшую книжицу в пёстрой обложке и положил её на стол.
— Как видишь, она издана в карманном формате и в мягкой обложке, кажется, это называется «покетбук».
— Ну, я думаю, подобная мелочь не очень-то пригасила твою радость, — взяв книжку, с улыбкой сказал Лидин. Он с любопытством стал рассматривать полуголую блондинку, повисшую в объятиях звероподобного громилы в мундире советского офицера. На эту странную парочку с ярко-красных букв названия книги падали огромные кровавые капли.
— Эта мелочь, Игорёк, конечно, меня ничуть не волнует, — улыбнулся в ответ Гоголев. — Другое дело — рисунок обложки! Его со мною не согласовывали, и он, в общем-то, практически не отражает содержание романа.
— Ну, для триллера вполне подходящая обложка, — неуверенно сказал Лидин.
— Не знаю, — вздохнул Гоголев. — Может, у них там подобные книги и называются триллерами, но я-то писал о любовной драме в одной из советских воинских частей.
— Да какая разница, как издатели обзывают книгу, — решил утешить Гоголева Лидин. — Главное — книга издана! Её можно пощупать, показать друзьям и знакомым.
— Так-то оно так, — с сомнением протянул Гоголев. — Но вот из-за таких вот «мелочей», как ты их называешь, я в своё время и не хотел связываться с издательствами. Они превращают творца в ремесленника. Диктуют жанры, темы, сюжетные ходы. Издатель может в любой момент позвонить автору и сказать: «Любовные драмы сейчас не в моде, переделай-ка быстренько свой роман в женский детектив». А я тогда писал только то, что сам хотел, и так, как сам хотел. Сидя в закутке моего конструкторского бюро, я испробовал практически всё: детектив, фантастику, любовный, исторический, приключенческий роман, военную драму, сатиру и, конечно же, все виды реализма. Не всё, конечно, получалось с первого раза, но у меня была масса времени на совершенствование, ведь надо мной никто не стоял, не погонял.
А сейчас, говорят, чтобы удержаться в так называемой «издательской обойме», писатель должен «выдавать на-гора» три-четыре романа в год! Вот и заполнены книжные прилавки одноразовой и однотипной макулатурой.
Гоголев вдруг отвернулся от Лидина и закашлялся, едва успев прикрыть рот непонятно откуда вытащенным мятым носовым платком. Когда приступ закончился, он бессильно обмяк в кресле. Лицо его стало багровым, костистая грудь тяжело вздымалась и опадала, стёкла очков запотели.
— Принести воды? — встревоженно привстал со своего кресла Лидин. — Или лекарство какое?
— Не надо, — сипло прохрипел Гоголев. — Сейчас пройдёт. Хорошо, Маша не видела, как я здесь разошёлся, а то было бы и тебе, и мне...
— Может, прервёмся или отложим?
— Зачем? — Гоголев спрятал платок и протёр стёкла очков низом майки. Дыхание его постепенно пришло в норму. — Не так уж много мне осталось рассказать. Собственно, больше и нечего. Книга моя в Канаде хорошо пошла. Тираж быстро раскупили. Может, и ещё допечатывали, я не спрашивал. Да и какая мне тогда была разница?
Второй договор на две следующие книги заключали уже на иных условиях. Там и мой гонорар был прописан, и пятилетний запрет издавать в других издательствах. Ну, а уж последний договор вообще стал другим. И тиражи большие, и гонорары. И кроме Канады продажи пошли в США и Австралии. Вон, на полочке стеллажа, видишь, пятнадцать томов в ряд стоят? Мои творения! И, надеюсь, ещё три успеют к ним присоединиться. Я над ними сейчас как раз работаю. Читатели хотят продолжения приключений некоторых моих героев, и я вот пошёл на поводу, изменил своим принципам: пишу теперь по заказу издательства. Нынче ж мода на сериалы и в кино, и в литературе. А на днях подписал с издательством ещё один договор. Они нашли хорошего переводчика, так что скоро будут и на английском языке мои книги выпускать.
Как видишь, Игорь, напрасно я сомневался в успехе и смеялся над Ксюхой. Рукописи мои не устарели, ведь главное в них — люди, их взаимоотношения. Люди, Игорёк, не меняются. Потому что у людей всегда и везде одни и те же проблемы и желания. Где бы они ни жили. Все люди хотят жить лучше, хотят любить и быть любимы. Словом, хотят нормально жить! Во все времена. Никто не хочет воевать, кроме правителей, у которых всё то же неизменное желание — увеличение личной власти. Недаром говорится, что в литературе сюжеты можно пересчитать по пальцам одной руки.
А гонорары очень мне пригодились. Не будь их, не разговаривали бы мы с тобой сейчас. На анализы, хорошие лекарства и врачей моей зарплаты не хватало. Были, конечно, сначала трудности в получении гонораров, я же не мог поехать за ними в Канаду. И открыть валютный счёт в российском банке не мог. Пришлось комбинировать всякие полулегальные способы. Сейчас, конечно, с этим проще. Так что, получил поддержку на старости лет оттуда, откуда и не ждал, и живу, по мнению врачей, уже лишний год.
Вот, собственно, и всё, что я хотел тебе, Игорёк, рассказать. Если у тебя остались какие-то вопросы, спрашивай, не стесняйся.
— Спасибо, Николай, — выключил плейер Лидин. — Вопросов пока нет. Надо осмыслить то, что ты мне рассказал сегодня, перенести на бумагу. Вот тогда наверняка что-нибудь захочется уточнить.
Вопросы у Лидина, конечно, были. Нужно записать данные канадского издательства, тиражи и названия книг Гоголева, хотя бы вкратце ознакомиться с их содержанием, уточнить, что нового Николай пишет сейчас, есть ли какие-нибудь отклики читателей или отзывы критиков. Это — самое малое, что Лидину нужно узнать, но он видел, как устал и болезненно морщится Гоголев. Пора, как говорится, и честь знать. Но и оставить старика в таком состоянии одного Игорь боялся.
— А скоро Маша придёт? — спросил он.
— А зачем она тебе?
— Да больно чай у вас вкусный, — невинно улыбнулся Лидин. — Может, успеем до её прихода ещё по чашечке выпить? Говорил в основном ты, а у меня почему-то ужасно в горле пересохло.
— Не вопрос!
И, улыбаясь сквозь болезненную гримасу, Гоголев повёл Лидина на кухню.