Глава 7. Пикник на берегу

7. Пикник на берегу

Критик обязан знать всё, а о прочем — догадываться.
М. Пруст

Они остановились на берегу Москва-реки.
Лидин расстелил в тени ивы на пыльной, пожухлой от жары траве плащ, взятый на случай обещанного синоптиками дождя. Галина достала из сумки пластиковые контейнеры с варёными яйцами, свежими пупырчатыми огурчиками, маленькими, как сливы, оранжевыми помидорчиками, пластинками сыра, развернула свёрток с бутербродами.
Денис аккуратно порезал на куски перочинным ножом шоколадно-вафельный торт. Петров картинно откупорил бутылку красного вина и разлил его по стаканчикам.
— Сейчас «ядовитый» поэт вас напоит. Вы — счастливые люди, можете выпить бокал вина, а я только так, понюхать, ощутить аромат и позавидовать.
— Ну, может, чисто символически? — предложил Мыльников.
— Я за рулём, — решительно отказался Петров. — Да и праздновать мне сегодня нечего.
— У нас есть домашний компот, — достала из сумки пластиковую бутылку Галина.
— Вот! — обрадовался Петров. — Это то, что нужно. Из сухо-фруктов?
— Нет, смородина: чёрная, красная и белая, — ответил Лидин. — Жена всегда замораживает несколько целлофановых пакетов свежих ягод. Когда надо, достаём из морозилки и варим компот. Это, по-моему, лучше, чем в магазине неизвестно что покупать.
— Здорово! — Петров с удовольствием налил в стаканчик бордовую жидкость. — Надо будет взять на вооружение. Давайте выпьем за наше творчество, творчество всех людей и даже за мэтра — Эдгара Ивановича Мыльникова. Благодаря ему, мы все сегодня здесь встретились, он на этот фестиваль нас подтянул, пригласил, судил.
Все молча выпили. Садиться никто не стал. Мыльников, Петров и Лидин были в белых брюках и не хотели пачкать их о траву. Галина не боялась за свои шорты, сделанные путём обрезания старых джинсов, а Денис за три дня успел посидеть не только на траве, его брюкам бояться уже было нечего, но компания есть компания, так что все закусывали стоя.
— Хоть я и съел кусочек торта, но так на яйца смотрю… — сказал Петров, облизывая шоколадный крем с пальцев. — Галочка с таким аппетитом яичко съела. Так они меня влекут.
— Ну, так надо поддаться искушению, — ответил Лидин, хрустя огурчиком. — Чтобы потом не было мучительно больно за упущенную возможность.
— Люблю я это дело, — очищая пёструю скорлупу, причмокнул Петров. — Перепелиные, крупные…
— Это разве перепелиные? — удивился Мыльников и тоже потянулся за яйцом.
— Крупные, — подтвердил Петров.
— Серьёзно? — всё ещё не верил Мыльников.
— Нет, это мелкие страусиные, — хихикнула Галина, и Минаев с Лидиным рассмеялись вслед за ней.
— Вот и провели мэтра, — присоединился к их веселью Петров.
— Хорошо хоть не крокодильи, — сказал Денис.
— А почему? — спросила Галина. — Я бы попробовала.
— У нас в столовой когда-то давали перепелиные яйца, — улыбнулся, наконец, и Мыльников. — Никто не брал, все отодвигали тарелки.
— А, между прочим, я читал в газете, — сказал Минаев, тоже начав очищать яйцо, — что у перепелиных яиц каких-либо супердиетических и каких-то ещё свойств нет, это то же самое куриное яйцо, только от другой птицы. Вот и всё.
— Да, я тоже это слышал, — подтвердил Лидин.
— Галочка, а что это за яйца? — спросил Петров. — Случайно, не домашние?
— Конечно, домашние, — усмехнулся Лидин. — Не дикие же!
— У меня знакомые держат кур, — пояснил Петров. — У них свой дом в деревне. Так вот они нам периодически десяток-другой яиц подбрасывают.
— Ну и? — повернулась к нему Галина.
— Яркий желток, — показал ей надкусанное яйцо Петров. — Яркий. Видите, у этих яиц такой же розовый желток, как и у тех, домашних, что мне привозят.
— В магазине тоже часто продают яйца домашних кур, — пожала плечами Галина.
— В газетах пишут, что в корм курам добавляют какую-то химию, чтобы был такой яркий цвет, — сказал Мыльников.
— А я слышала, что цвет желтка ни о чём не говорит, — хмыкнула Галина, — что это зависит от окраса кур.
— У меня мама живёт в деревне, — сказал Денис. — Никаких там, само собой, химических подкормок не делает. И вот что я заметил. Летом, если курочка на траве пасётся, у её яиц насыщенный желток. И не по цвету курицы, как вы говорите, Галина. По цвету только скорлупа. У белой курицы — белые яйца, у пёстрой — пёстрые.
— А, не важно! — взмахнул рукой Петров. — Мужчинам нужен только белок.
— Точно, — подтвердил Лидин. — Желток у мужчин повышает холестерин в крови, а у женщин — нет.
То ли вино было крепкое, то ли жара и пережитое волнение сделали своё дело, но все как-то вдруг немного опьянели, даже Петров, пивший только тёплый, слегка забродивший компот.
— Как же тут красиво! — оглядываясь вокруг, воскликнула Галина. — Пожелтевшие от жары поля, зелёный прибрежный кустарник и сверкающая в лучах солнца река. Вот бы выбраться сюда как-нибудь с мольбертом…
— А вы рисуете? — заинтересовался Петров. — Маслом или акварелью?
— Пишу, — улыбнулась Галина. — И маслом, и акварелью, и на компьютере.
— А в какой манере? — не унимался Петров. — Я люблю классическую живопись: картины Шишкина, Васнецова и так далее. А есть супрематизм, кубизм — вот эти картины я не приемлю. Есть импрессионизм, да? Я его люблю. А вот это, когда грудь женщины на голове мужчины, и вместо фигуры что-то типа карикатуры изображено…
Или вот квадрат Малевича, ну какое это произведение? О чём оно говорит?
— Ты знаешь, что я недавно про квадрат Малевича прочитал? — подался к Петрову Мыльников. — Оказывается он не просто чёрный, а там сто оттенков чёрного цвета!
— Это всё равно не искусство! — вспыхнула Галина. — Я вообще не понимаю, почему это выставляют где-то на выставках. Это не искусство, это — философия!
— Философия? — повернулся к ней Мыльников. — Знаете, если у человека жизнь переходит из белого в чёрное и обратно — это нормально. А бывает такая жизнь, которая переходит из чёрного в чёрное, только с небольшим оттенком.
— Ну, вот у меня одна подруга видела эту картину воочию, — не слушала Мыльникова Галина, стараясь высказать до конца свою мысль, пока та не ускользнула. — Говорит, там такая красота, там трещинки, оттенки. — Галина возбуждённо всплеснула руками. — Во-первых, трещинки — это от старости, а оттенки — бог его знает! Может, Малевичу просто чёрной краски не хватило. Всё равно, это — просто квадрат.
— Я как-то с одним художником разговаривал, — буркнул Петров. — Он сказал, что в живописи вообще не должно быть чёрного цвета.
— Да, — согласилась Галина. — Но как бы там ни было, у Малевича не получилось изобразить беспредметное, потому что он использовал помимо цвета и форму.
— Но всё-таки Малевич всех возмутил, — сказал Мыльников. — Все до сих пор говорят о его чёрном квадрате…
— Мне кажется, он просто на этом сыграл, не более того, — ответила Галина. — Хотел привлечь к себе внимание…
— Вы спорите ни о чём, — вмешался Лидин. — Какая, к чёрту, философия? У Малевича есть не только чёрный квадрат. У него есть и синий, и красный, словом, там у него десятки квадратов чуть ли ни всех цветов радуги. Чёрный — просто самый известный. На самом деле их там навалом, этих квадратов.
— Он так видел мир, — сказал Петров. — И нам предлагает точно так же посмотреть и как-то пофилософствовать на тему мира.
— И как же ты считаешь: наш мир — это чёрный квадрат, розовый или синий? — спросил его Мыльников.
— Всё это ерунда! — раздражённо воскликнул Лидин. — Нет там никакой философии. Все они: и Малевич, и прочие кубисты, авангардисты и тому подобное — начинали как традиционные художники. Писали свои картины нормально, как все, и не особо в этом преуспели.
Тогда они решили создать что-то новое, необычное, и начали экспериментировать с формой и содержанием. Из-за того, что они были первыми на этом пути, им и досталась вся слава. То же самое происходило и в литературе.
— Да, — согласился с Игорем Лидиным Денис Минаев. — Чем взял Есенин поэтический мир? Тем, что он каждую веточку, каждый листочек одушевил. Помните: «где-то на поляне клён танцует пьяный»? Мы пишем о клёне, как о дереве, а Есенин даёт ему жизнь одухотворённую. Он воспринимает каждую травинку как живое существо, чуть ли не сравнивает её с человеком. Этим Есенин был первый в поэзии, первый, кто сделал это, потому и запомнился.
— Вообще в начале двадцатого века они все экспериментировали, — сказал Лидин. — Абсолютно все. И Маяковский в том числе. Он тоже начинал писать стихи вполне нормально, традиционно, а потом начал экспериментировать с формой. Многие тогдашние знаменитости — экспериментаторы сгинули. Их имена знают, конечно, специалисты, но вот произведения никто не читает. А вот Маяковский по-прежнему остаётся величайшим поэтом.
— Ну, а здесь, может быть, уже брэнд работает? — с сомнением произнёс Денис.
— Мне кажется, очень сложно перевести Маяковского, — поддержал его Мыльников. — Ведь почему, когда спрашивают в Европе и в Америке: «Ваш любимый писатель из русских?», все называют Достоевского? Его легко перевести. Пушкина абсолютно никто не знает! Попробуйте адекватно перевести Пушкина. Вообще русскую поэзию трудно переводить.
— Любую поэзию трудно переводить, — отмахнулся Лидин. — В среде переводчиков тоже ходят споры, как нужно переводить: дословно или по смыслу. Первый способ проще, второй требует от переводчика литературных способностей. Иными словами, переводчик сам должен быть, по меньшей мере, хорошим поэтом или прозаиком.
Лидин повернулся к Минаеву.
— По поводу брэнда. Да, это тоже играет роль. Но основной причиной успеха Маяковского за рубежом я считаю мастерство поэта. Маяковский же сам образно говорил, что он обрабатывал тонну словесной руды, чтобы написать одну строфу. Он тщательно работал над каждым словом, над каждой строчкой. Поэтому и переводить его проще, гораздо проще. Всё в стихах Маяковского отточено, до каждой буквы, до каждой интонации. Поэтому во всём мире его понимают.
И даже, несмотря на то, что Маяковский ненавидел Америку и прочее зарубежье, на то, что он был глашатаем революции и врагом капитализма, всё равно и в Америке, и в других странах мира его уважают как поэта. До сих пор. Потому что он был первый, кто этот эксперимент в поэзии провёл и довёл результат до совершенства. После Маяковского были только бледные подражатели, среди которых встречались и талантливые поэты.
— Сегодня, когда эта толстушечка, дипломант фестиваля, читала свой стих, — сказал вдруг Петров, — мне показалось, что это больше как бы прозаические строки. Может быть, это как бы модель поэзии в прозе, да?
— Может, это был верлибр? — спросил Лидин.
— Эта толстушечка и в прозе участвовала, — с досадой пробурчал Мыльников. — Когда она читала нам, членам жюри, свой рассказ про кошечку, я поразился: передо мной сидит студентка четвёртого курса литературного института, не просто филологического отделения какого-нибудь педа, а литинститута, и пишет такую фигню! И что особенно поразило — пишет-то безграмотно!
— Она дипломантом стала? — удивился Минаев.
— Она стала дипломантом по поэзии, — уточнил Мыльников.
— Надо мне посмотреть, что это за верлибр такой, — с укоризной посмотрел на него Петров.
— Вообще на этом фестивале я заметила, что многие авторы просто тупо подражают знаменитым поэтам, а исполнители старательно копируют известных бардов, — сказала Галина.
— Ну, видимо, здесь было много начинающих, — смущённо улыбнулся ей Денис. — Таких, как я, например. Нам надо на кого-то ориентироваться. До нас столько написано и сделано, что просто глупо, да и невозможно, начинать своё творчество с нуля. Я где-то читал, что каждый поэт начинает с подражания кому-то.
— Это надо ещё уметь — подражать! — воскликнул Мыльников.
— Приходится начинать с подражания, — задумчиво ответил ему Денис. — Потому что чужое уже сидит в нас, уже где-то отложилось внутри. Тебе приходится основываться на нём. А вот когда ты найдёшь что-то своё, тогда уже — да.
— Этот путь очень долог, — сказал Мыльников. — И некоторые вообще не могут с него сойти.
— Да, — согласился Лидин. — Некоторые так и остаются подражателями. Это — ремесленники от искусства, а не творцы, что о них говорить? Гораздо интереснее другой случай: человек написал всего одну вещь и стал знаменитым. И больше после этого ничего похожего по значению не сделал. Например, «Алиса в стране чудес» Льюиса Кэрролла, «Как закалялась сталь» Николая Островского, «Властелин колец» Толкиена…
— Да, и в музыке так бывает, — воскликнул Денис. — Например, группу «Европа» мы знаем всего по одной песне. А ведь они и ещё что-то написали. Или в живописи можно взять всё тот же «Чёрный квадрат» Малевича…
— Такое во всех областях случается, — кивнул ему Лидин. — Мы знаем кого-то всего по одной знаменитой вещи. Да, честно говоря, и зачем нам больше? Кстати, есть и ещё одна важная тема: угодить народу и угодить ценителям. Это — разные вещи.
— Да, очень, — горячо поддержал его Минаев. — Зачастую, очень разные!
— Многие наши авторы катят бочку на пиратов, — возбуждённо продолжал Лидин. — Они, дескать, не могут заработать на своём творчестве, потому что пираты выкладывают их вещи в интернет. Но ты, извини, ради чего пишешь? Чтобы что-то важное сказать людям или тупо заработать денег? Если первое — пираты помогают донести твои мысли до более широкой аудитории понимающих и способных оценить читателей. Заработать на подобных, часто элитарных, вещах невозможно, так как вдумчивых читателей всегда значительно меньше, чем обычных потребителей развлекательного чтива.
Так что, на пиратов могут жаловаться только авторы массовой литературы. Имя им — Легион, и жалеть их совершенно не хочется. Одним больше, одним меньше, для настоящего искусства их количество не имеет никакого значения.
— Народ тоже не ест всё подряд, — возразила отцу Галина. — Подстраиваться под него не надо. Я считаю, что нужно просто делать для себя, вот и всё.
— Не для себя, — возразил ей Денис Минаев. — Делай то, что тебе самому нравится. Это — две разные вещи.
— Да, — согласилась Галина. — Я просто не так выразилась.
— Востребованности не будет, если ты только для себя делаешь, — возразил Мыльников.
— Для себя, но хорошо! — уточнил Петров.
— Подожди, дай сказать, а то я забуду эту мысль, — прервал его Мыльников. — Вот Игорь тут сказал: для народа и для избранных. Когда Лев Толстой впервые написал «Войну и мир», у него не было сносок переводов с французского. А там, ведь, целые страницы на нём! Толстой писал свой роман для избранных, для интеллигенции. А уж потом, когда уже и народ стал читать книги, имея четыре класса приходского училища, издатели сделали сноски.
— Это не издатели, а сам Лев Толстой перевёл, — поправил Мыльникова Лидин.
— Пусть так, — кивнул тот. — Я просто хочу сказать, что в угоду народу авторы стали упрощать свой материал. Чтобы продать побольше книг и заработать. А бывает, угождают начальству. Один латвийский писатель, как же его, он был ещё их первым министром культуры…
— Я только Лациса знаю, — с ухмылкой брякнул наугад Лидин.
— Да, Вилис Лацис, — радостно воскликнул Мыльников. — Он переписал все свои произведения в угоду советской власти. Его в Латвии за это не любили тогда, а сейчас и подавно.
— Я этого не знал, — удивился Петров. — Переработал все произведения? И те, что написал до советской власти?
— Да, — кивнул Мыльников.
— Это, в общем-то, ни о чём не говорит, — сказал вдруг Лидин. — Знаменитый и уважаемый во всём мире советский писатель Александр Казанцев свой первый роман «Пылающий остров» тоже переписывал несколько раз. Роман издавался много раз в разных редакциях, и всё равно оставался шедевром научной фантастики. Это зависит от автора: как он сделает. Не важно, в угоду власти или нет. Всё зависит от мастерства художника. Не знаю, как Лациса, а Казанцева читают до сих пор.
И Толстой перевёл свои французские страницы вовсе не для того, чтобы продать побольше книг, а чтобы расширить читательскую аудиторию. Его роман «Война и мир» не стал проще для понимания, он просто стал доступнее тем, кто не знает французского языка.
Но, конечно, Эдгар Иванович прав: есть литература элитарная, и есть массовая.
— Да, сложные темы мы сегодня тут затронули, — задумчиво протянул Петров.
— Пойду-ка я искупаюсь, пока речка рядом, — вытирая руки салфетками, сказала Галина. — Никто больше не желает?
— Мы лучше по второй выпьем, — сказал Петров, поднимая бутылку.
— Ты поосторожней там, — предупредил дочь Лидин. — Не на пляже.
— Ну что, выпьем за лауреата! — предложил Петров, разлив остатки вина по стаканчикам. — А ведь у меня есть приятный сюрприз для Эдгара Ивановича, — вдруг повернулся он к Мыльникову, проглотив свою порцию компота. — Вот ты мои стихи в своём альманахе не стал печатать, на фестивале меня тоже прокатили мимо кассы. А через месяц-два именно эти стихи напечатают два известных толстых журнала.
— Напечатают? — удивился Мыльников. — Где?
— А вот когда выйдут, я тебе принесу, покажу. Порадую, ты же — мой мэтр, наставник.
— В российских журналах? — недоверчиво уточнил Мыльников. — Дали согласие?
— В московских, — самодовольно кивнул Петров. — Так что я для себя решил: больше ни в каких конкурсах и фестивалях не участвую. Но я, Денис, буду искренне радоваться вашим новым произведениям, вашим новым победам.
— Это ты напрасно, — возразил ему Лидин. — В конкурсах главное не победа!
— А что же, олимпийский принцип, что ли, — пренебрежительно усмехнулся Петров. — Главное не победа, а участие! Демагогия, утешение для проигравших. Нет, все эти конкурсы — только потеря времени и нервов. Работать надо! Писать, писать и писать, а не терять время на всякую чепуху.
— Да нет, олимпийский лозунг тут совершенно не причём, — ответил Лидин. — Я, например, участвую в интернет-конкурсах ради увеличения количества своих читателей и получения хоть какой-то критики и отзывов на мои тексты. А где их ещё взять? Да, конструктивная критика и внятные отзывы бывают редко, в основном
соперники стараются смешать тебя с дерьмом, но всё же это лучше, чем ничего. Вариться в собственном соку гораздо хуже.
— Это точно! — неожиданно поддержал Лидина Минаев. — Вот если б не этот фестиваль, я б и дальше считал свои опыты с прозой всего лишь неудачными попытками, а поэзию — единственно правильным направлением. А тут вот видите, как всё вышло.
— А вы что, тоже пишете? — спросил Мыльников Лидина. — Стихи или прозу?
— Я фантастику пишу, — горько усмехнулся Лидин. — Ваш альманах такое не печатает. Вы мне это ясно объяснили лет десять назад, не помните?
— Правда? — удивился Мыльников. — То-то я смотрю, лицо мне ваше знакомо. Так чего ж вы, батенька, столько лет ерундой занимаетесь? Занялись бы реальной прозой. За десять-то лет многому научиться можно.
— Так это для вас фантастика — ерунда, — огрызнулся Лидин. — А для миллионов людей — любимый жанр.
— Ну так и не жалуйтесь тогда, что вас не печатают в серьёзных журналах, — теряя к Лидину интерес, сказал Мыльников.
— Это ваш альманах, что ли, серьёзное издание? — начал заводиться Лидин. — Я вот знаю, что в Коломне есть писатель, с успехом издающийся за рубежом. И пишет он ту самую реалистическую прозу, за которую вы ратуете. Однако в «Коломенском тексте» его вещей нет. Или он — наглядный пример того случая, когда «нет пророка в своём отечестве»? А может,под словом «реальная» вы подразумеваете что-то другое?
— Я знаю, о ком вы, — побагровел Мыльников. — Да, сейчас наметилась такая тенденция: зарубежные журналы берут из интернета плохие произведения российских авторов и публикуют их на своих страницах, чтобы показать своим читателям, что русская литература теперь — это не литература уровня Толстого или Достоевского.
А наш, вот этот российский писатель, радуется. Здесь-то, на родине, у него никаких публикаций нет! Ты должен плакать, что тебя там выбрали, и не соглашаться, если ты — патриот. Но многие этого не понимают, потому что для любого творческого человека это — шанс, и он хватается за любую публикацию. Тем более, тебе предлагают!
— Знаете, Эдгар Иванович, — тихо сказал Лидин, — вы сейчас, извините, какую-то чушь сморозили. Не ожидал я от вас такое услышать, особенно после того, как ещё совсем недавно с огромным интересом слушал ваши воспоминания. Мне действительно было интересно вас слушать, хоть и жил я в другом районе Коломны и кино смотрел в новеньком кинотеатре, а на Репинку мы без какой-либо опаски бегали купаться в одном из тамошних прудов. А ведь ваше детство и моё разделяет каких-нибудь десять лет! Застойных брежневских лет, за которые Коломна столь разительно изменилась. Там, на эстраде, вы были убедительны, и я даже позавидовал вашему таланту рассказчика. Но вот про зарубежные журналы давайте лучше не будем…
— Да уж, — поддержал его Петров. — Меня ты, Иваныч, тоже поразил. Ладно, тогда, во времена идеологического противостояния СССР и Запада, тамошние издания печатали всякую муру типа Бродского и Солженицына, но сейчас-то им это зачем? Мы уж третий десяток лет идём тем путём, по которому нас направили американцы во времена Ельцына.
— А-а, — отмахнулся Мыльников. — Не будь так наивен! Политика Европы по отношению к России всегда была одна: опорочить и уничтожить. Менялись только поводы нападок. Во времена СССР это была идеология, сейчас они вновь пытаются представить нас дикарями.
— В этом я с вами согласен, Эдгар Иванович, — сказал Лидин. — Но тут есть одна существенная разница. Во времена противостояния с СССР Запад издавал большими тиражами тексты диссидентов, чтобы поддержать этих людей морально и материально, а также досадить нашим руководителям. Это был один из способов идеологической борьбы. Никого на Западе не интересовало качество тех текстов, и правду ли пишут их авторы о реалиях советской жизни. Была пущена в ход даже Нобелевская премия! Тексты диссидентов читали не только эмигранты, их переводили на английский, французский, испанский и прочие европейские языки. Проводились мощные рекламные кампании под видом защиты политических жертв коммунистического режима.
Нынешние же публикации российских авторов в зарубежных русскоязычных изданиях происходят исключительно для наших бывших соотечественников, эмигрантов разных лет, для тех, кто там интересуется современной русской литературой. Нет никаких шумных рекламных кампаний и прочей политической шумихи.
— Хорошо, не будем спорить, — раздражённо буркнул Мыльников. — Всё равно мы тут с вами к согласию не придём.
На несколько минут разговор прервался. Все дружно набросились на остатки продуктов, молча жевали, стараясь не глядеть друг на друга.
— Знаете, Эдгар Иванович, — вдруг сказал Лидин. — В моей юности уже вовсю были в ходу телевизоры, переносные магнитофоны и транзисторные радиоприёмники.
— Вам повезло, — флегматично пробурчал Мыльников, отрезая себе кусок торта.
— Не особо, — хмуро возразил Лидин. — Потому что всего этого не было в нашей семье. Я рос без отца, и мама вынуждена была работать на двух работах, извините за тавтологию. Она уходила рано утром и возвращалась поздно вечером, когда всех моих друзей уже давно родители загнали по домам, накормили и спать уложили. А я сидел, голодный, в тёмной комнате — электричество надо было экономить, — ждал маму и слушал радио. Это была старая ламповая радиола, здоровенный ящик на длинных тонких ножках, занимавший целый угол. Когда я её включал, загорался яркий зелёный огонёк, а огромная шкала подсвечивалась слабым жёлтым цветом. Частоту волны каждый раз приходилось немного подстраивать.
Словом, я сидел на полу рядом с радиолой и слушал какой-
нибудь спектакль. Не знаю, как сейчас, а в то время по радио звучало много спектаклей. Это были записи из театров, в которых диктор время от времени комментировал происходящее на сцене: вошёл тот, вышла эта и тому подобное. Но гораздо больше передавали радиопостановок по известным книгам и пьесам.
Я никогда не забуду тот пульсирующий зелёный огонёк в темноте, открывший мне целый мир. Эта старенькая ламповая радиола до сих пор хранится на одной из полок в моём гараже, и когда я в нём бываю, то иногда включаю её, жду, когда нагреются лампы и разгорится зелёный индикатор, зашипит мощный динамик и… выключаю. Потому что не хочу осквернять её той гадостью, что звучит теперь по радио.
— Да вы, батенька, не тем занимаетесь, — облизывая с пальцев крем, сказал Мыльников. — Бросайте бездарно тратить своё время на фантастику и пишите реальную прозу. Однако, я никак не пойму, к чему вы всё это рассказали?
— Да, я тоже как-то не уловил связи, — поддержал Мыльникова Петров. — Я, например, часто слушаю в машине аудиокниги.
— Это была преамбула, — возбуждённо ответил Лидин. — Аудиокниги — это не то.
— Да, — согласился с Лидиным Денис. — Часто их читают такими монотонными или неприятными голосами, что я просто физически не могу слушать.
— Я буду рассказывать так же подробно, как это сегодня делали вы, Эдгар Иванович, — саркастически усмехнулся Лидин. — Для меня это дело новое, а как мы тут недавно дружно решили, все начинающие обычно кому-нибудь подражают. Мне ваша манера понравилась, так что я решил брать пример с вас.
— Я польщён, — улыбнулся Мыльников. — Продолжайте.
— Дело в том, что спектакли по радио передавали не каждый день, — спокойно продолжил свой рассказ Лидин. — И многие вечера мне приходилось слушать обычную советскую эстраду тех времён. Я вырос на ней, а не на дворовых песнях. И ничуть об этом не жалею. Не зря представители нынешней попсы регулярно пытаются петь популярные советские шлягеры.
— Точно! — воскликнул Денис. — «Старые песни о главном».
— Да, — кивнул ему Лидин. — Магнитофона у меня не было, но у многих моих друзей он был, и те постоянно крутили записи западных рок-групп и наших доморощенных подражателей.
Конечно, слушали и бардов. Я тоже люблю Высоцкого, Визбора, Окуджаву и многих других. Анчарова вот только записей ни у кого не было, врать не буду. Приду домой, поищу его в интернете. Спасибо за наводку!
— Пожалуйста, — пожал плечами Мыльников. — Но я всё равно не вижу связи…
— Связь сейчас будет, — грубо прервал его Лидин. — Вы в своём выступлении подошли к Анчарову издалека. Я беру с вас пример.
— Но сначала давайте выпьем за бардов! — стараясь разрядить накалившуюся вдруг атмосферу, открыл новую бутылку вина Петров. — Вот и Галочка опять к нам присоединилась. Как вода?
— Тёплая, — вытирая мокрые руки салфетками, ответила Галина. — Но грязная!
— У меня есть в машине полотенце, — с неприкрытым интересом разглядывая покрытую каплями воды стройную девичью фигурку в открытом пёстром купальнике, сказал Петров.
— Спасибо, не надо, — отрицательно мазнула тёмными от влаги концами коротких светлых волос по мокрыми плечам Галина. — Пусть солнце поработает, да и мне не так жарко будет.
— Ну что ж, — подал ей стаканчик Петров. — Тогда поднимем, как поётся, бокалы и содвинем их разом!
— И где ж ты её взял? — указал на новую бутылку вина Мыльников. — Говорил, что у тебя в машине только одна.
— Джентльменский энзе, — косясь на Галина, ответил Петров и с треском вскрыл обёртку большой плитки шоколада. — Прошу вас, Галочка!
Та, благосклонно улыбнувшись, отломила коричневый квадратик.
— О чём вы тут спорили, пока я купалась?
— Мы? Спорили? — деланно удивился Мыльников. — Просто ваш папа рассказывал нам о своём нелёгком детстве.
— Правда? — повернулась к Лидину Галина. — А мне ты никогда ничего о себе не рассказываешь. Как жаль, что я всё пропустила!
— Не волнуйтесь, — заговорщически шепнул ей Денис, кивнув на свою видеокамеру, якобы небрежно лежащую на капоте машины. — Я пришлю вам на е-мэйл запись, если хотите.
— Конечно, хочу, — так же вполголоса ответила Галина. — Пишите адрес.
Денис вынул из кармана рубашки сотовый.
— Бумажка может затеряться, а телефон всегда со мной, — пояснил он удивлённой Галина.
— О чём это вы тут шепчетесь? — ревниво поинтересовался у них Петров.
— Да вот, показываю Наталье фотки с фестиваля, — не растерялся Денис. — Я и на телефон снимал. — Так за что пьём?
— За наше счастливое детство! — провозгласил Мыльников. — Ибо детство всегда счастливое, что мы начинаем понимать только в старости.
— Это — камень в мой огород? — поинтересовался Лидин.
— Нет, это я так, безадресно, — усмехнулся Мыльников. — Вообще. Но вы продолжайте свой рассказ. Интересно, к чему вы ведёте.
— Ладно, — хмуро промолвил Лидин. — Слушайте.
Так вот, однажды, когда по радио не было спектакля и сидеть в темноте у радиолы не было причины, я зачем-то полез в кладовку и обнаружил там книги. Нет, они всегда лежали там стопками на одной из полок, но ранее я просто не обращал на них внимание. Я вытащил их и стал рассматривать. Как сейчас помню, это были романы Эмиля Золя, Льва Толстого, Стендаля, Жюля Верна, Александра Казанцева, Ивана Ефремова, пятитомник Сервантеса, толстенный двухтомник французских новелл, десятитомник Алексея Толстого, несколько книжек о войне, сборники стихов, словом — небольшая домашняя библиотека. Интересный набор, не правда ли?
— Да, — кивнул Мыльников. — И что?
— А то, что они раз и навсегда определили мой литературный вкус. — Вызывающе вздёрнул подбородок Лидин.
Мыльников хмыкнул, но ничего не сказал.
— Начал я, конечно, с фантастики, — продолжил Лидин. — Жюль Верн, Казанцев, Ефремов, Толстой…
— Причём здесь Толстой? — удивился Мыльников.
— Вы никогда не читали «Аэлиту» и «Гиперболоид инженера Гарина»? — ехидно поинтересовался Лидин.
— Ах, это! — отмахнулся Мыльников. — Не эти тексты определяют значение Толстого как русского писателя.
— И кто же это решил? — набычился Лидин.
— Ну, батенька, — снисходительно усмехнулся Мыльников. — Положите на одну чашу весов реальную прозу Толстого, а на другую эти его фантастические шалости, и посмотрите, что перевесит. Результат будет очевиден.
— Вы что, серьёзно? — поразился Лидин. — По-вашему, количество всегда побеждает качество?
— Да, Иваныч, — вмешался Петров. — Ну ты и выдал пёрл!
— Есть такой закон Старджона: девяносто процентов всего — дерьмо! — засмеялся Лидин.
— Вы меня неправильно поняли, — заюлил Мыльников. — Конечно, не всё, что написал Толстой — шедевр, глупо с этим спорить. Я просто хотел сказать, что реальной прозы у него написано гораздо больше, чем фантастики, а это значит, что он отдавал предпочтение именно ей. А фантастика — это так, несерьёзно.
— Несерьёзно? — возмутился Лидин. — Вы всё равно судите по количеству, а это неверный подход.
— Неужели? — начал злиться Мыльников. — Даже если взять только общеизвестные шедевры Толстого: роман «Пётр Первый» и трилогию «Хождение по мукам», то они кроют «Аэлиту» с «Гиперболоидом», как бык овцу.
— Полегче, Иваныч, — укоризненно сказал Петров. — Выбирай выражения, здесь дама.
— Извините, — галантно склонил голову в сторону Галины Мыльников. — Это была просто цитата.
— И всё же нельзя судить по количеству, — упрямо гнул свою линию Лидин. — Многие классики пытались писать фантастику, но далеко не у всех это получалось. Это вовсе не так легко, как вам кажется, Эдгар Иванович. Вы сами-то пробовали?
— Вот ещё! — презрительно фыркнул Мыльников. — Ваше утверждение абсурдно.
— Ну почему же, — неожиданно подал голос Минаев, до этого старавшийся не вмешиваться в спор. — У первого Алексея Толстого, того, которого мы знаем в основном по роману «Князь Серебряный», есть увлекательнейшие рассказы про вампиров. Валерий Брюсов написал несколько фантастических рассказов и повестей. Можно ещё вспомнить Михаила Булгакова…
— Вот только «Мастера и Маргариту» сюда приплетать не надо! — раздражённо прервал Минаева Мыльников.
— Почему? — спокойно спросил Денис. — К тому же у Булгакова есть и другие фантастические вещи…
— Не ставьте Булгакова в один ряд с Толстым, — повысил голос Мыльников. — Это — дутая величина. Я несколько раз пробовал читать его роман, но так и не смог осилить до конца. Вся эта шумиха вокруг «Мастера и Маргариты» вызвана чисто политическими причинами, ведь это скорее сатира, чем фантастика. А Брюсова мы чтим как поэта.
— Я не хочу с вами спорить, Эдгар Иванович, — мягко ответил Денис. — Просто привёл несколько примеров в подтверждение слов Игоря Владимировича о том, что многие классики русской литературы писали фантастику.
— У каждого человека есть свои недостатки, — успокаиваясь, сказал Мыльников. — Эйнштейн, говорят, ходил без носков, а Фарадей обладал скверной памятью. Я допускаю, что кто-то из классиков литературы баловался фантастикой. Ну и что?
— Удивляет то, что вы упорно считаете фантастику баловством и даже недостатком писателя, — с горечью ответил Лидин. — Но гораздо хуже то, что так думаете не только вы, но и большинство чиновников от литературы.
— Не знаю, кого вы называете чиновниками от литературы…
— Руководство Союза писателей и его территориальных отделений, редакторов толстых журналов, созданных ещё в СССР, профессиональных критиков и прочих людей, решающих, что можно напечатать, и что нельзя, кого считать настоящим писателем, а кого графоманом, кого награждать, а кого не замечать в упор, и тому подобное. Словом, тех, кто почему-то взял на себя смелость и право определять, что является настоящей литературой, а что нет.
— Что ж, очевидно, все эти, как вы выразились, чиновники от литературы имеют полное право принимать соответствующие решения, — невозмутимо произнёс Мыльников. — Будь иначе, их мнение ничего бы не значило. Насколько мне известно, все они сами являются известными писателями, разве нет? Так что я могу только гордиться, что моё мнение о фантастике совпадает с мнением лучших представителей нашей литературы.
— Мы можем легко проверить, действительно ли это так, — саркастически усмехнулся Лидин. — Вот вы сегодня вдохновенно хвалили творчество Михаила Анчарова. — Он достал из кармана блокнот. — Во всеуслышание заявили с трибуны, что Анчаров, цитирую: написал несколько замечательных книг, популярности
которых могут позавидовать авторы многих нынешних бест-селлеров и дамских романов. — Лидин убрал блокнот. — Я не раз с огромным интересом и удовольствием прочитал практически все повести Анчарова, а вы их читали?
— Нет, не приходилось, — нехотя ответил Мыльников. — Просто, когда я искал материал об Анчарове, мне не раз встречались восторженные отзывы известных и уважаемых в литературе людей о его прозе.
— Я так и думал! — с довольным видом произнёс Лидин.
— И почему же?
— Да потому что Анчаров писал самую настоящую фантастику! — торжествующе выкрикнул Лидин. — Его книги никогда не залёживались на прилавках магазинов, их раскупали мгновенно, передавали из рук в руки, разбирали на цитаты. А вот официальная критика в упор не замечала — фантастика же, а не настоящая литература. А ведь, несмотря на жанр, книги Анчарова вовсе не были развлекательным чтивом. Это была фантастика высшей пробы, она так сплетена с реальностью, что почти невозможно отделить одно от другого.
Анчаров, как и его кумир Александр Грин, был романтиком. Героям его книг хочется подражать. И во всех повестях присутствуют стихи, те самые стихи, которые по вашим словам Анчаров пел под гитару. Вот почему его книги было не достать и их популярности могут позавидовать авторы многих нынешних бестселлеров и дамских романов.
— Что, Иваныч, — засмеялся Петров, — уел тебя Игорёк?
— Ничуть, — хладнокровно ответил Мыльников. — Он только подтвердил мои слова.
— Какие? — удивилась Галина.
— О том, что у каждого человека есть свои причуды, — снисходительно улыбнулся ей Мыльников. — Настоящий поэт и замечательный бард Михаил Анчаров точно так же баловался фантастикой, как и Алексей Толстой, например. Не зря же его книги сравнивают с дамскими романами и так называемыми бестселлерами: всё это развлекательная массовая литература.
— Нет, они непробиваемы! — развёл руками Лидин. — Стена. Не могут понять, что дело не в жанре книги, а в мастерстве автора. Вы, Эдгар Иванович, напоминаете тех, кто когда-то кричал о
Пастернаке: «Не читал, но осуждаю!». А что вы скажете о Гоголе, в рассказах которого украинский кузнец летает верхом на чёрте в Петербург, а мертвецы под землёй грызут кости? А знаменитый «Вий»? Тоже шалости гения?
— Не передёргивайте! — вскинув руку, погрозил Лидину ломтиком огурца Мыльников. — Я читал, во всяком случае — пробовал читать фантастику. И на фестивале мне пришлось…
— Всего каких-то двести лет назад литературу никто не разделял на реализм и фантастику, — не унимался Лидин. — Это сделали паразиты, возникшие на теле литературы — критики и литературоведы, — чтобы оправдать собственное существование. Именно они объявили развлекательные жанры низкими, недостойными внимания и постепенно заставили всех поверить в эту чепуху. Даже Артур Конан-Дойл презирал собственные детективные рассказы о Шерлоке Холмсе, считая главным объектом своего творчества исторические романы.
Кстати, Конан-Дойл написал и несколько интересных фантастических романов, самым известным из которых является «Затерянный мир», не раз экранизированный, как и приключения знаменитого сыщика. А кто читал его исторические романы или, хотя бы о них слышал? А Томас Мор с его «Утопией», породивший целое направление в фантастике? А Герберт Уэллс? Вы и их лишите звания настоящих писателей? Фантастика, Эдгар Иванович, это просто способ поставить героя произведения в необычные для того условия и посмотреть, как он себя поведёт. Вот и вся разница между нею и реализмом.
— Вы нам прям целую лекцию прочли! — хмыкнул Мыльников.
— Собственно, и ваш реализм, по сути, тоже фантастика или фантазия. — Всё не мог успокоиться Лидин. — Вы же не реальных людей описываете, а придумываете события, персонажей, их поступки и мысли. Речь не о мемуарах или документалистике, конечно. Так что, вы, Эдгар Иванович, такой же фантаст, как и я! Просто в ваших повестях и рассказах нет какого-либо фантастического допущения, и ваши герои действуют в рамках нашей реальности.
— Ладно, — сдался Мыльников. — Сейчас слишком жарко, чтобы спорить о таких вещах. Может быть, в чём-то вы и правы.
Принесите мне два-три своих рассказа, посмотрим. В конце концов, я не один всё решаю, у нас есть редакция…
— Браво, Игорь! — взмахнул бутылкой Петров. — Протолкнул-таки свои рассказы в альманах. За это надо выпить!
— Ну, я, в общем-то, не с этой целью… — ошарашено начал Лидин.
— Поздравляю! — подал ему наполненный стаканчик Минаев.
— Ну, поздравлять-то пока не с чем, — сказал Мыльников. — Я ничего не гарантирую. Мы почитаем, посмотрим на уровень исполнения, содержание. Могу обещать только непредвзятое отношение к вашим текстам.
— Спасибо, — смущённо поблагодарил Лидин. — На большее я и не рассчитываю.
— И напрасно! — сказал ему Денис. — Как говорится: плох тот солдат, который не стремится стать генералом. Я надеюсь, что вскоре увижу ваши рассказы в альманахе «Коломенский текст».
— Ура! — воскликнула Галина. — Давайте же, наконец, выпьем за это!