Мальчишки не плачут-2. Всего лишь снег

Часть1  http://www.stihi.ru/2018/12/22/3532

    Декабрь принёс с собой сугробы, зимние ботинки и шарканье лопаты дворника по утрам. Путь в школу обрёл таинственность сумеречного приключения. Ранние вечера сулили коньки, хоккейные баталии под фонарями гаражей, или просто возможность дурачиться в мягком снегу – главное, не копаться с домашкой.
   
    В тот вечер мне не с кем было гулять. Лёнька, старше на год, делал уроки, Андрюхи дома не оказалось, а Димыч с матерью ушли к бабушке мыться. Руки в карманы, я задумчиво передвигался по заснеженному двору.  Оказавшись на горке за домом, пару раз слетел вниз на ногах по бугристой коварной ледяной дорожке, каждый спуск завершая уморительным падением. Укатанный склон кишел малышнёй всех возрастов и видов. На санках, фанерных ледянках, вывалянные как пельмени, они походили на снежных гномов из зимней сказки.
   
    Но главное, я заметил её. Да-да, несомненно, это была она! Даже в куртке и шапке я мгновенно узнал, как родное, лицо и фигуру, которая, пожалуй, даже вытянулась за эти пару месяцев. Олеся, видимо, только пришла и, кажется, впервые без подруг. И теперь, сидя в санках, пыталась оттолкнуться, по девчачьи сведя коленки в синих рейтузах. Её наивная беспомощность вселяла уверенность. Вот и она увидела меня. Как тогда, у сараев, а потом ещё и в клубе, вишнёвые глаза полыхнули задорными искрами. Источник волн в этот раз заряжал меня силой, хотелось сотворить тут же и непременно нечто героическое! «Одна катаешься?» Полуулыбка смущённо поджатых губ и лёгкий кивок стали ответом. «Тогда держись!» Натянув варежки, я осторожно подтолкнул. Как принято у всех на свете девчонок, Олеся взвизгнула, и санки стремительно понеслись. Следом съехал и я.
    
    Внизу я стал её шофёром. Упираясь в алюминиевую спинку, разгонял воображаемую машину, закладывал повороты, внезапно тормозил и разгонялся вновь. В лица нам летела снежная крошка, из санок звенел несмолкаемый смех. Пушистая шапка с бирюзой капюшона отклонялись назад, ускоряясь, и задорно ойкали «мама», едва держась на виражах.
    В горку было труднее. «Тебе до скольки?» – переведя дыхание, спросил я наверху первое пришедшее. Больше всего не хотелось, чтобы она вдруг ушла. Вопрос мой почему-то ещё сильнее развеселил «Олесю из Полтавы». Поджав верхнюю губу нижней, девочка повертела головой, как в игре в молчанку. Я совсем освоился: «Поехали вместе?».
   
    Вдвоём на санках ощущалась приятная теснота. Тяжело набирая скорость, мы разогнались так, что промчались до самых гаражей, и с хохотом опрокинулись, наехав на сугроб. С диким смехом вывалившись в снег, мы оказались друг на друге. Правильней сказать, это я сверху «приснежился» на раскинувшей руки Олесе. Я мог бы, конечно, выпасть из санок и по-другому, но… не хотел я по-другому!.. В снегу хохотали как заводные. Мне казалось, если перестать смеяться, то придётся слезать. Сквозь смех я ловил изучающий взгляд из-под полуприкрытых век. В нём сиял хитрый вызов.   
    Пылающий румянец, пунцовые губы с морозной трещинкой, слегка дрожащие веки, и оголившиеся беззащитные запястья, доверчиво обнажённые для мороза и взгляда. И ещё едва уловимый, но необыкновенно притягательный запах. Не так, как пахнет мылом или потом, когда играешь в куча-мала или борешься с мальчишками – то был аромат нового, неведомого мира.
   
    Я вдруг подумал, что Олесе, наверное, тяжело, и даже сделал движение встать. Но девочке тяжело не было. Мягко обняв меня, её руки невесомо остановились на спине. Притихнув, мы смотрели друг на друга. Сердце моё вначале зашлось, а затем вовсе перестало биться. Верховный жрец того самого воинственного племени удивлённо осматривал умолкший барабан. Что делать дальше я не знал. Внутри жила твёрдая уверенность, что если быстро чмокнуть в щёчку… да какое там, хотя бы просто коснуться её лица, или, самое ужасное, губ – коснуться невзначай,  мимолётно, едва-едва – то меня хватит удар, как от шаровой молнии, о которой писали в газетах, и я непременно в ту же минуту умру!..
   
    В стороне на горке деятельная суета набирала обороты. Перекрывая детский гвалт, властный женский голос требовал «сейчас же выплюнуть эту гадость», кто-то капризно ревел, не желая идти домой. С поднятым воротником, навесив замок на гараж, прошёл, покосившись на нас, офицер в лётной куртке. В авоське его поверх картошки покоилась банка огурцов. Нужно было что-то делать. Я привстал, объятия с пониманием разомкнулись.
   
    На гору, взявшись за руки, поднимались молча. Третьей с нами шла наша Тайна. На вопрос про завтра, Олеся сообщила, что пока не знает, так как папа ещё не вернулся из штаба. Слушая быструю речь обшитого бархатом голоса, а затем глядя вслед удаляющейся фигуре с поводком послушных санок, я думал: как всё-таки не похоже, что младше она на год. Раздумья свернул короткий свист. Я повернулся в ту сторону. У лёнькиного подъезда кучковались наши – мне надо было к ним…   
   
    Ни завтра, ни на следующий вечер, и всю неделю потом, Олеся на горке не появлялась. Хотя я даже санки с изогнутой спинкой из подвала притащил, на всякий случай, и теперь они загромождали прихожую. Заканчивалась четверть, зачастили контрольные и проверочные, а я ещё матери обещал четвёрку по русскому исправить, поскольку «это уже вообще позор!..» Судя по интонации, с какой приятели, открывая двери, говорили, что не могут выйти – там тоже было всё очень серьёзно…      
   
    Украсив двор, зима взялась за стёкла.  Облокотившись на подоконник, я глядел сквозь ледяную рамку холодного окна. Знакомый вид присутствовал во всех деталях. Хлопали двери, в чёрно-белом кадре появлялись, исчезали немые актёры, но той единственной, которой хотел бы я сказать: «Чё, гуляешь?» – её среди них не было. Утешала мысль, что Олеся где-то рядом – всего-то через дом, потом за дорогу, и ещё через дом, в своей комнате с полированным письменным столом собирает тетрадки. А может быть, сидит себе на кухне в майке и бежевых колготах, подогнув одну ногу, болтая другой, и пьёт чай с мягкой булкой. Точила досада, что так и не назвал своего имени… 
   
    Близился Новый Год, а с ним и каникулы, на которые я возлагал особые надежды. Как-то, возвращаясь из продуктового, чья витрина силами армейских художников превратилась в новогодний лес, я встретил Димыча со Шпоном. Димыч неделю болел, и его не выпускали. Зато теперь мои друзья обкатывали новую клюшку – димкин дед богатый с пенсии расщедрился. Мальчишки увлечённо чеканили шайбой изрядно уже побитые ворота «дядиволодиного» гаража. Сам дядя Володя умер от чего-то, а жена его сильно болела, потому гонять нас, к счастью, было некому. Воткнув бидон с молоком в сугроб, тоже сделал серию бросков. Клюшечка превосходила все ожидания – Димыч выглядел триумфатором, я и сам позабыл обо всём. Но после андрюхиного неудачного щелчка игра прекратилась. Шайба юркнула мышью в щель под воротами, чтоб остаться в темноте среди множества подобных, пока дяди володина жена тоже не умрёт, и тогда наследникам достанется настоящий клад!
   
    Огорчённый оплошностью – шайба была его – Андрюха-Шпон раздосадовано произнёс: «Чё не говоришь-то?», кивнув при этом в мою сторону. Димыч, будто спохватившись, выпалил: «Ага!.. Твоя-то, – в курсе? – уезжает! Ага! Батьку переводят…»
   
    Услышанное предстояло ещё осознать, но ладони в рукавицах противно вспотели. Голову сжимал железный обруч. Вдруг представилось, как Олесю – мою Олесю –  увозит навсегда в лесной далёкий гарнизон рычащий зверь зелёный с лапами колёс. Как едет моя принцесса заточённая вместе с мамой и отцовским портфелем, где сухпаёк в железных банках, а ещё всякие документы и туалетная бумага.   
    Картинка в одно мгновение прокрутилась, в горле застрял ком, веки предательски набухли. Хотелось закричать так, чтобы все оглохли от крика: «Такого не будет! Не будет! Ни! За! Что!». Но вместо этого голос, проявляя неслыханную самостоятельность, равнодушно произнёс: «Да какая она моя? Так… на горке покатались…»   
    На бег я перешёл, лишь свернул за газетный киоск. Бестолковый бидон дребезжал, протестуя, и плакал молочными слезами. Его и сдачу предстояло закинуть домой. Когда запыхавшееся тело, догнав мысли, застыло в недоумении возле олеськиного подъезда, всё главное уже случилось…
   
    И вот я молча смотрел, как солдаты, перехватывая замёрзшие руки, уносили последнюю кроватную сетку. Укутанный в шарф мальчуган старательно пыхтел неподалёку, толкая снежный ком. Пузатый дядька в трениках и линялой военной рубахе, подозрительно поглядывая на меня, сражался с дверными шпингалетами. Солдаты с красными лицами, нервный отставник, мальчик, озадаченный остановкой снежного шара – их прилежное упорство, как впрочем, всё остальное сейчас, казалось особенно глупым и неуместным. Из неподвижности вывела собачонка, выскочившая из подъезда. На секунду задрав ногу у стены, она обрушилась на меня тонким заливистым лаем, перемежающимся оголтелым хрипом. Игрушечная мордочка скалилась непонятно откуда берущейся ненавистью, ленивые хозяйкины «Тима, фу!» не действовали…
   
    Больше делать здесь было нечего. Я развернулся и пошёл всё равно куда сквозь серый строй пятиэтажек. Я шёл, огибая призраки скамеек, застывшие качели с могильными холмиками сидений. Казнённое верёвками костяное бельё нехотя расступалось и вновь смыкало мёртвые ряды. Миновав заброшенную казарму, обогнул бывшую спортплощадку и, свернув у нового Военторга, оказался на широкой дороге. Позади оставались ряды гаражей и уснувший маяк трубы котельной. Ноги несли, где заканчивался городок.
   
    Незаметно окружал зимний вечер, белело занесённое поле. Ни идти, ни стоять не было сил. Раскинув в стороны руки, будто собираясь взлететь, я плавно опрокинулся на спину в белую целину. Морозная вата, хрустнув, приняла форму человека. 
    Я лежал, бесцельно уставившись вверх. Редкие парашютисты в белом путались в кронах ресниц и безропотно погибали на щеках. Внутри стыл камень, в голове воцарилась пустота, накатывало тупое безразличие… 
   
    Сколько времени провёл в снеговой постели, может полчаса, может час, я не знал. Заметно подмораживало. Неподвижное тёмное небо, испещрённое иглами звёзд, казалось пугающе бездонным. Синий космос безмолвно наблюдал, изредка выстреливая ракеты комет…    
    Дома вдали зажгли гирлянды окон. Их обитатели звали друг-друга «есть картошку, а то остынет», проверяли дневники, переключали «на вторую», «в который раз» напоминали, что свет после себя надо гасить. Всё продолжало жить своей жизнью, и это убийственно не укладывалось в голове.
   
    Зимний холод поселился внутри школьных ботинок, было поздно и пора домой. Размазав по щекам ледяную соль, я выбрался из сугроба и, на ходу отряхиваясь, решительно зашагал на знакомый свет, стараясь успокоиться. Потому как, одни уезжают, другие приезжают, а контурные на завтра никто за меня не сделает. И ещё потому, что настоящие мальчишки – особенно с нашего двора – они с девчонками ведь никогда не водятся. И никогда не плачут.      
Ну, или почти никогда…